их бог стал суровым и жестоким и, так сказать, окутанным мраком. Он сохранил черты всеобщности, повелевая всеми странами и народами, но то, что поклонение ему перешло от египтян к евреям, выразилось в дополнительной вере в то, что евреи – избранный им народ, особый долг которого в конце концов заслужит также и особой награды. Народу, вероятно, было нелегко согласовать представление о своем избранничестве всемогущим богом с печальными поворотами своей несчастливой судьбы. Но люди не позволяли себе колебаться в своих убеждениях; чтобы подавить сомнения в Боге, они увеличили собственное чувство вины, и, может быть, уповали на «непостижимую волю Провидения», как поступают набожные люди по сегодняшний день. Если евреи и имели основания удивляться тому, что бог позволяет одному жестокому агрессору за другим приходить, порабощать их и плохо обращаться с ними – ассирийцам, вавилонянам, персам – то они все еще могли видеть его силу в том, что все эти злые враги сами в свою очередь были повержены, а их империи исчезли.
Последующий бог евреев стал в конечном счете походить на старого Моисеева бога в трех важных отношениях. Первым и решающим моментом было то, что он действительно был признан единственным богом, кроме которого любой другой был просто немыслим. Монотеизм Эхнатона был принят всерьез всем народом; действительно, эти люди оставались настолько верны этой идее, что она стала основным содержанием их интеллектуальной жизни [ Geistesleben, см. следующую сноску.]
и не оставила места для интереса к другим вещам. В этом люди и священничество, которое стало господствующей силой, были заодно. Когда священники трудились над созданием обрядника для почитания бога, они столкнулись с интенсивным противодействием народа, который стремился оживить две другие доктрины Моисея о его боге. Голоса Пророков неустанно провозглашали, что Бог презирал обряды и жертвоприношения и требовал только, чтобы люди верили в него и жили в истине и справедливости. И восхваляя простоту и святость жизни в пустыне, они несомненно находились под влиянием Моисеевых идеалов.
Настало время поднять вопрос: есть ли вообще какая-либо необходимость называть в качестве причины окончательной формы, которую приняла еврейская идея Бога, влияние Моисея, и не достаточно ли объяснить ее естественным движением в направлении повышения интеллектуальности [ Geistigkeit. См. обсуждение перевода этого слова в сноске на с.225.]
в ходе культурного развития, растянувшегося на сотни лет. Есть два момента, которые следует сказать об этом возможном объяснении, которые положат конец всем нашим обескураживающим предположениям. Во-первых, оно ничего не объясняет. Например, у греков – несомненно, народа в высшей степени одаренного – те же условия привели не к монотеизму, а к дезинтеграции политеистической религии и началу философского мировоззрения. В Египте, насколько мы понимаем, монотеизм явился побочным продуктом иериализма: Бог был отражением фараона, который являлся абсолютным правителем великой мировой империи. Политические условия евреев были весьма неблагоприятны для развития идеи единственного национального бога в идею всеобщего владыки мира. И откуда у этой крошечной и бессильной нации взялась самонадеянность провозгласить себя любимым дитятем великого Господа? Таким образом, либо проблема происхождения монотеизма у евреев будет оставаться неразрешенной, либо нам придется удовлетвориться широкораспространенным мнением, что он является выражением специфического религиозного гения этого народа. Гениальность, как хорошо известно, является непостижимой и непредсказуемой, и поэтому мы можем использовать ее в качестве объяснения только в том случае, если все другие решения окажутся несостоятельными Те же соображения применимы и в отношении замечательного случая Уильяма Шекспира из Стратфорда [См. сноску к Основным принципам психоанализа, в этом томе с.59.]
.
Кроме того, мы сталкиваемся с тем, что еврейские документальные материалы и исторические письмена сами указывают нам путь, совершенно определенно утверждая – и на этот раз не противореча друг другу – что идея единого бога была дана народу Моисеем. Если и есть возражение против надежности этого заверения, то оно состоит в том, что священническая редакция доступного нам текста, очевидно, слишком многое приписывает Моисею. Такие предписания как ритуальные таинства, которые явно относятся к более поздним временам, выдаются за заповеди Моисея с очевидным намерением придать им силу. Это, конечно же, дает основания, достаточные для подозрений, но недостаточные для отказа. Для такого рода преувеличений очевидна другая причина. Повествование священников стремится установить неразрывность между современным им периодом и отдаленным прошлым Моисея; оно пытается скрыть именно то, что мы назвали самым поразительным фактом в еврейской религиозной истории, а именно то, что между передачей Моисеем законов и последующей еврейской религией зияет пробел – пробел, который поначалу был заполнен поклонением Яхве и лишь постепенно был заделан впоследствии. Это повествование всеми возможными средствами оспаривает этот ход событий, хотя его историческая подлинность не вызывает сомнений, так как при всей обработке, которой подвергся библейский текст, его существование доказывают все же более чем достаточно свидетельств. Здесь священническая редакция попыталась произвести что-то вроде тенденциозного искажения, которое сделало нового бога Яхве богом патриархов [с. 179]. Если мы примем во внимание этот мотив священнического кодекса, то обнаружим, что сложно удержаться от утверждения, что на самом деле сам Моисей дал евреям идею монотеизма. И мы тем более готовы с этим согласиться, потому что нам известно, откуда Моисей почерпнул эту идею, о чем еврейские священники, конечно, уже не знали.
И здесь может возникнуть вопрос, чего же мы добьемся, если выведем еврейский монотеизм из египетского? Это просто отодвинет проблему немного назад и не скажет ничего больше о генезисе монотеистической идеи. Ответ состоит в том, что это вопрос не выигрыша, а научного исследования. Возможно, мы сможем что-нибудь узнать, если определим истинный ход событий.
Б. ЛАТЕНТНЫЙ ПЕРИОД И ПРЕДАНИЕ
Следовательно, мы признаем убеждение, что идея единого бога, а также отрицание действенных магических церемоний и подчеркивание его этических требований были фактически доктринами Моисея, которым поначалу не уделялось внимания, но которые с течением времени вошли в силу и в конечном счете значительно окрепли. Как мы можем объяснить такое замедленное движение, и где еще мы встречаемся с подобным явлением?
Сразу же приходит в голову, что такие вещи нередко можно встретить в совершенно разнообразных областях, и что они, вероятно, возникают различными путями, более или менее понятными. Давайте возьмем, например, историю новой научной теории, такой как эволюционная теория Дарвина. Поначалу она была встречена ожесточенным отрицанием и отчаянно оспаривалась на протяжении десятилетий; но понадобилось не более одного поколения, чтобы она была признана величайшим шагом на пути к истине. Сам Дарвин удостоился чести надгробного камня (кенотафия) в Вестминстерском Аббатстве. Подобный случай мало что оставляет для объяснений. Новая истина вызвала эмоциональное сопротивление; оно выразилось в аргументах, которые оспаривали доказательства истинности непопулярной теории; борьба мнений заняла определенное время; вначале были сторонники и оппоненты; количество и авторитет первых продолжали увеличиваться, пока наконец они не взяли верх; в течение периода борьбы предмет спора ни на мгновение не забывался. Мы едва ли удивлены тем, что весь ход событий занял значительное время, и мы, вероятно не оцениваем по достоинству, что то, с чем мы здесь имеем дело, является процессом групповой психологии.
Несложно отыскать аналогию психической жизни индивида, точно соответствующую этому процессу. Это будет тот случай, если человек узнает что-то новое для себя, что на основании определенных доказательств должен признать, истинным, но что противоречит некоторым его желаниям и задевает ряд ценных для него убеждений. Поэтому он будет колебаться, искать причины, которые позволят ему усомниться в этой новой информации, и в течении некоторого времени будет бороться с самим собой, пока в конце концов не признается себе: «И все равно это так, хотя мне и нелегко признать это, хотя и мучительно в это поверить». Это просто демонстрирует, что интеллектуальная деятельность Я требует времени, чтобы преодолеть возражения, поддерживаемые сильными эмоциональными катексами. Сходство между этим случаем и тем, что мы пытаемся понять, не очень велико.
Представляется, что следующий пример, к которому мы обращаемся, имеет даже еще меньше общего с нашей проблемой. Может случиться так, что человек, переживший какой-то страшный несчастный случай – железнодорожную аварию, например – покидает место происшествия явно не пострадавшим. Однако в течение следующих нескольких педель у него развивается ряд серьезных психических и моторных симптомов, причиной которых может быть только его шок, потрясение или что бы это ни было. Теперь у него «травматический невроз». Это довольно непонятный – то есть, новый – факт. Время, которое прошло между несчастным случаем и первым появлением симптомов, называется «инкубационным периодом», с очевидной параллелью с патологией инфекционных заболеваний. После некоторого размышления, мы должны будем заметить, что, несмотря на фундаментальное различие между двумя случаями – травматическим неврозом и еврейским монотеизмом – тем не менее, есть одно сходство, а именно: в характеристике, которая может быть названа «латентностью». Согласно нашей самоуверенной гипотезе, в истории еврейской религии после отступничества от религии Моисея был длительный период, в течение которого нельзя было видеть никаких явных признаков монотеистической идеи, презрения к обряду или большого акцента на этике. Таким образом, мы готовы к той возможности, что решение нашей проблемы следует искать в конкретной психологической ситуации.
Мы уже неоднократно описывали, что произошло в Кадесе, когда две группы, которые в последующем стали еврейским народом, слились вместе, чтобы принять новую религию. С одной стороны, у тех, кто был в Египте, воспоминания об Исходе и фигуре Моисея были настолько сильны» ми и яркими, что они требовали включить их в рассказ о предшествующих временах. Они, возможно, были внуками тех людей, которые знали самого Моисея, и некоторые из них все еще ощущали себя египтянами и носили египетские имена. Но у них были веские основания для подавления воспоминаний о судьбе, которая постигла их вождя и основоположника их законов. Определяющей целью другой части народа было прославление нового бога и оспаривание его чужеземного происхождения. Обе части были заинтересованы скрыть то, что ранее они имели другую религию и ее сущность. Таким образом, родился первый компромисс, и, вероятно, вскоре он был отображен документально. Люди» пришедшие из Египта, принесли с собой письменность и желание записывать историю; но должен был пройти длительный период времени, прежде чем историческое изложение перешло к осознанию, что должно отражать подлинные факты. Первоначально оно безо всяких колебаний придавало своим повествованиям ту форму, которая соответствовала потребностям и целям момента, как будто пока еще не осознавало, что такое фальсификация. В результате могло возникнуть расхождение между письменными данными и устной передачей того же самого материала – преданием. То, что было пропущено или изменено в письменном документе, вполне могло сохраниться нетронутым в предании. Предание дополняло и одновременно противоречило письменному историческому изложению. Оно в меньшей мере было искажено и, возможно, в некоторых местах вообще избежало редакции, и поэтому может быть более достоверным, чем сообщение, зафиксированное в письменной форме. Его достоверность, однако, страдала в связи с тем, что оно было менее стабильным и определенным, чем письменный пересказ, и открытым для бесчисленных изменений и переделок при передаче от одного поколения к другому при устном пересказе. Предание такого типа могут ожидать разные судьбы. Вероятнее всего оно будет раздавлено письменным повествованием, не сможет противостоять ему, станет все более и более туманным и в конце концов уйдет в забвение. Но его может ждать и другая судьба: одна из возможностей – предание закончит тем, что само будет записано; и по мере продвижения вперед нам придется иметь дело еще и с другими судьбами преданий.
Феномен латентности в истории еврейской религии, с которой мы имеем дело, может быть объяснен тем, что факты и идеи, которые намеренно скрывались теми, кого можно назвать официальными историками, в действительности никогда не были утеряны. Информация о них оставалась в преданиях, которые сохранялись среди народа. Как нас убеждает Селлин, действительно существовало предание о кончине Моисея, которое решительно противоречило официальной версии и было намного ближе к истине. Мы можем предположить, что то же самое относится и к другим вещам, которые, по-видимому, прекратили свое существование одновременно с Моисеем – к некоторой части содержания моисеевой религии, неприемлемой для большинства его современников.
Однако, замечательный факт, перед которым мы здесь оказались – что вместо того, чтобы со временем слабеть в ходе столетий, эти предания все более и более крепли, силой пробивая себе путь в позднейшие времена их официального изложения, и в конечном итоге оказались достаточно сильными, чтобы решительным образом влиять на мысли и поступки людей. Верно и то, что условия и причины, которые сделали возможным такой исход, на данный момент нам не известны.
Это факт настолько удивителен, что оправдывает наше желание взглянуть на него еще раз. В нем заключена наша проблема. Еврейский народ отверг религию Атона, принесенную Моисеем, и обратился к поклонению к другому богу, который мало отличался от Ваала [Местный бог].
соседствующих народов. Все тенденциозные усилия последующих времен не смогли скрыть этого постыдного факта. Но Моисеева религия не исчезла бесследно; некоторая память о ней была жива – возможно, в форме туманного и искаженного предания. И именно это предание о великом прошлом продолжало воздействовать так сказать, подспудно, и постепенно приобретало все большую и большую власть над умами людей, и ему в конце концов удалось сменить бога Яхве на Моисеева бога и заново пробудить к жизни религию Моисея, которая была введена, а затем отвергнута за много веков до этого. То, что предание, таким образом канувшее в забвение, может оказывать воздействие на духовную жизнь людей, является новой для нас идеей. Здесь мы оказываемся в области групповой психологии, где не чувствуем себя свободно. Мы будем искать аналогии, факты, которые имеют, по меньшей мере, сходную суть, даже хотя бы и в других областях. И я верю, что такие факты будут найдены.
В тот период, когда у евреев готовился возврат религии Моисея, греческий народ оказался обладателем чрезвычайно богатого запаса легенд и героических мифов. Считается, что IX или VIII век увидел рождение двух эпических поэм Гомера, которые почерпнули свой материал из легенд. С нашей сегодняшней психологической проницательностью мы могли задолго до Шлимана и Эванса поднять вопрос: откуда греки взяли этот мифический материал, обработанный Гомером и великими аттическими драматургами в своих шедеврах. Ответ должен заключаться в том, что этот народ, вероятно, пережил в своей предыстории период внешнего великолепия и культурного расцвета, которые погибли в исторической катастрофе, и о которых в этих легендах сохранились лишь смутные предания. Археологические исследования наших дней подтвердили это предположение, которое в прошлом, несомненно, было бы объявлено слишком смелым. Эти исследования обнаружили свидетельства впечатляющей минойско-микенской культуры, которая, вероятно, пришла в упадок на греческой земле до 1250 г. до н.э. Едва ли можно найти упоминание о ней у греческих историков последующих времен: самое большее – это примечание, что было время, когда критяне господствовали на море, имя царя Миноса и упоминание о его дворце, лабиринте. И это все, не осталось ничего, кроме преданий, которыми воспользовались поэты.
Также стали известны национальные эпические поэмы других народов – немецкого, индийского, финского. Задача историков литературы – исследовать, можно ли в качестве причин их возникновения принимать те же, что и у греков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Последующий бог евреев стал в конечном счете походить на старого Моисеева бога в трех важных отношениях. Первым и решающим моментом было то, что он действительно был признан единственным богом, кроме которого любой другой был просто немыслим. Монотеизм Эхнатона был принят всерьез всем народом; действительно, эти люди оставались настолько верны этой идее, что она стала основным содержанием их интеллектуальной жизни [ Geistesleben, см. следующую сноску.]
и не оставила места для интереса к другим вещам. В этом люди и священничество, которое стало господствующей силой, были заодно. Когда священники трудились над созданием обрядника для почитания бога, они столкнулись с интенсивным противодействием народа, который стремился оживить две другие доктрины Моисея о его боге. Голоса Пророков неустанно провозглашали, что Бог презирал обряды и жертвоприношения и требовал только, чтобы люди верили в него и жили в истине и справедливости. И восхваляя простоту и святость жизни в пустыне, они несомненно находились под влиянием Моисеевых идеалов.
Настало время поднять вопрос: есть ли вообще какая-либо необходимость называть в качестве причины окончательной формы, которую приняла еврейская идея Бога, влияние Моисея, и не достаточно ли объяснить ее естественным движением в направлении повышения интеллектуальности [ Geistigkeit. См. обсуждение перевода этого слова в сноске на с.225.]
в ходе культурного развития, растянувшегося на сотни лет. Есть два момента, которые следует сказать об этом возможном объяснении, которые положат конец всем нашим обескураживающим предположениям. Во-первых, оно ничего не объясняет. Например, у греков – несомненно, народа в высшей степени одаренного – те же условия привели не к монотеизму, а к дезинтеграции политеистической религии и началу философского мировоззрения. В Египте, насколько мы понимаем, монотеизм явился побочным продуктом иериализма: Бог был отражением фараона, который являлся абсолютным правителем великой мировой империи. Политические условия евреев были весьма неблагоприятны для развития идеи единственного национального бога в идею всеобщего владыки мира. И откуда у этой крошечной и бессильной нации взялась самонадеянность провозгласить себя любимым дитятем великого Господа? Таким образом, либо проблема происхождения монотеизма у евреев будет оставаться неразрешенной, либо нам придется удовлетвориться широкораспространенным мнением, что он является выражением специфического религиозного гения этого народа. Гениальность, как хорошо известно, является непостижимой и непредсказуемой, и поэтому мы можем использовать ее в качестве объяснения только в том случае, если все другие решения окажутся несостоятельными Те же соображения применимы и в отношении замечательного случая Уильяма Шекспира из Стратфорда [См. сноску к Основным принципам психоанализа, в этом томе с.59.]
.
Кроме того, мы сталкиваемся с тем, что еврейские документальные материалы и исторические письмена сами указывают нам путь, совершенно определенно утверждая – и на этот раз не противореча друг другу – что идея единого бога была дана народу Моисеем. Если и есть возражение против надежности этого заверения, то оно состоит в том, что священническая редакция доступного нам текста, очевидно, слишком многое приписывает Моисею. Такие предписания как ритуальные таинства, которые явно относятся к более поздним временам, выдаются за заповеди Моисея с очевидным намерением придать им силу. Это, конечно же, дает основания, достаточные для подозрений, но недостаточные для отказа. Для такого рода преувеличений очевидна другая причина. Повествование священников стремится установить неразрывность между современным им периодом и отдаленным прошлым Моисея; оно пытается скрыть именно то, что мы назвали самым поразительным фактом в еврейской религиозной истории, а именно то, что между передачей Моисеем законов и последующей еврейской религией зияет пробел – пробел, который поначалу был заполнен поклонением Яхве и лишь постепенно был заделан впоследствии. Это повествование всеми возможными средствами оспаривает этот ход событий, хотя его историческая подлинность не вызывает сомнений, так как при всей обработке, которой подвергся библейский текст, его существование доказывают все же более чем достаточно свидетельств. Здесь священническая редакция попыталась произвести что-то вроде тенденциозного искажения, которое сделало нового бога Яхве богом патриархов [с. 179]. Если мы примем во внимание этот мотив священнического кодекса, то обнаружим, что сложно удержаться от утверждения, что на самом деле сам Моисей дал евреям идею монотеизма. И мы тем более готовы с этим согласиться, потому что нам известно, откуда Моисей почерпнул эту идею, о чем еврейские священники, конечно, уже не знали.
И здесь может возникнуть вопрос, чего же мы добьемся, если выведем еврейский монотеизм из египетского? Это просто отодвинет проблему немного назад и не скажет ничего больше о генезисе монотеистической идеи. Ответ состоит в том, что это вопрос не выигрыша, а научного исследования. Возможно, мы сможем что-нибудь узнать, если определим истинный ход событий.
Б. ЛАТЕНТНЫЙ ПЕРИОД И ПРЕДАНИЕ
Следовательно, мы признаем убеждение, что идея единого бога, а также отрицание действенных магических церемоний и подчеркивание его этических требований были фактически доктринами Моисея, которым поначалу не уделялось внимания, но которые с течением времени вошли в силу и в конечном счете значительно окрепли. Как мы можем объяснить такое замедленное движение, и где еще мы встречаемся с подобным явлением?
Сразу же приходит в голову, что такие вещи нередко можно встретить в совершенно разнообразных областях, и что они, вероятно, возникают различными путями, более или менее понятными. Давайте возьмем, например, историю новой научной теории, такой как эволюционная теория Дарвина. Поначалу она была встречена ожесточенным отрицанием и отчаянно оспаривалась на протяжении десятилетий; но понадобилось не более одного поколения, чтобы она была признана величайшим шагом на пути к истине. Сам Дарвин удостоился чести надгробного камня (кенотафия) в Вестминстерском Аббатстве. Подобный случай мало что оставляет для объяснений. Новая истина вызвала эмоциональное сопротивление; оно выразилось в аргументах, которые оспаривали доказательства истинности непопулярной теории; борьба мнений заняла определенное время; вначале были сторонники и оппоненты; количество и авторитет первых продолжали увеличиваться, пока наконец они не взяли верх; в течение периода борьбы предмет спора ни на мгновение не забывался. Мы едва ли удивлены тем, что весь ход событий занял значительное время, и мы, вероятно не оцениваем по достоинству, что то, с чем мы здесь имеем дело, является процессом групповой психологии.
Несложно отыскать аналогию психической жизни индивида, точно соответствующую этому процессу. Это будет тот случай, если человек узнает что-то новое для себя, что на основании определенных доказательств должен признать, истинным, но что противоречит некоторым его желаниям и задевает ряд ценных для него убеждений. Поэтому он будет колебаться, искать причины, которые позволят ему усомниться в этой новой информации, и в течении некоторого времени будет бороться с самим собой, пока в конце концов не признается себе: «И все равно это так, хотя мне и нелегко признать это, хотя и мучительно в это поверить». Это просто демонстрирует, что интеллектуальная деятельность Я требует времени, чтобы преодолеть возражения, поддерживаемые сильными эмоциональными катексами. Сходство между этим случаем и тем, что мы пытаемся понять, не очень велико.
Представляется, что следующий пример, к которому мы обращаемся, имеет даже еще меньше общего с нашей проблемой. Может случиться так, что человек, переживший какой-то страшный несчастный случай – железнодорожную аварию, например – покидает место происшествия явно не пострадавшим. Однако в течение следующих нескольких педель у него развивается ряд серьезных психических и моторных симптомов, причиной которых может быть только его шок, потрясение или что бы это ни было. Теперь у него «травматический невроз». Это довольно непонятный – то есть, новый – факт. Время, которое прошло между несчастным случаем и первым появлением симптомов, называется «инкубационным периодом», с очевидной параллелью с патологией инфекционных заболеваний. После некоторого размышления, мы должны будем заметить, что, несмотря на фундаментальное различие между двумя случаями – травматическим неврозом и еврейским монотеизмом – тем не менее, есть одно сходство, а именно: в характеристике, которая может быть названа «латентностью». Согласно нашей самоуверенной гипотезе, в истории еврейской религии после отступничества от религии Моисея был длительный период, в течение которого нельзя было видеть никаких явных признаков монотеистической идеи, презрения к обряду или большого акцента на этике. Таким образом, мы готовы к той возможности, что решение нашей проблемы следует искать в конкретной психологической ситуации.
Мы уже неоднократно описывали, что произошло в Кадесе, когда две группы, которые в последующем стали еврейским народом, слились вместе, чтобы принять новую религию. С одной стороны, у тех, кто был в Египте, воспоминания об Исходе и фигуре Моисея были настолько сильны» ми и яркими, что они требовали включить их в рассказ о предшествующих временах. Они, возможно, были внуками тех людей, которые знали самого Моисея, и некоторые из них все еще ощущали себя египтянами и носили египетские имена. Но у них были веские основания для подавления воспоминаний о судьбе, которая постигла их вождя и основоположника их законов. Определяющей целью другой части народа было прославление нового бога и оспаривание его чужеземного происхождения. Обе части были заинтересованы скрыть то, что ранее они имели другую религию и ее сущность. Таким образом, родился первый компромисс, и, вероятно, вскоре он был отображен документально. Люди» пришедшие из Египта, принесли с собой письменность и желание записывать историю; но должен был пройти длительный период времени, прежде чем историческое изложение перешло к осознанию, что должно отражать подлинные факты. Первоначально оно безо всяких колебаний придавало своим повествованиям ту форму, которая соответствовала потребностям и целям момента, как будто пока еще не осознавало, что такое фальсификация. В результате могло возникнуть расхождение между письменными данными и устной передачей того же самого материала – преданием. То, что было пропущено или изменено в письменном документе, вполне могло сохраниться нетронутым в предании. Предание дополняло и одновременно противоречило письменному историческому изложению. Оно в меньшей мере было искажено и, возможно, в некоторых местах вообще избежало редакции, и поэтому может быть более достоверным, чем сообщение, зафиксированное в письменной форме. Его достоверность, однако, страдала в связи с тем, что оно было менее стабильным и определенным, чем письменный пересказ, и открытым для бесчисленных изменений и переделок при передаче от одного поколения к другому при устном пересказе. Предание такого типа могут ожидать разные судьбы. Вероятнее всего оно будет раздавлено письменным повествованием, не сможет противостоять ему, станет все более и более туманным и в конце концов уйдет в забвение. Но его может ждать и другая судьба: одна из возможностей – предание закончит тем, что само будет записано; и по мере продвижения вперед нам придется иметь дело еще и с другими судьбами преданий.
Феномен латентности в истории еврейской религии, с которой мы имеем дело, может быть объяснен тем, что факты и идеи, которые намеренно скрывались теми, кого можно назвать официальными историками, в действительности никогда не были утеряны. Информация о них оставалась в преданиях, которые сохранялись среди народа. Как нас убеждает Селлин, действительно существовало предание о кончине Моисея, которое решительно противоречило официальной версии и было намного ближе к истине. Мы можем предположить, что то же самое относится и к другим вещам, которые, по-видимому, прекратили свое существование одновременно с Моисеем – к некоторой части содержания моисеевой религии, неприемлемой для большинства его современников.
Однако, замечательный факт, перед которым мы здесь оказались – что вместо того, чтобы со временем слабеть в ходе столетий, эти предания все более и более крепли, силой пробивая себе путь в позднейшие времена их официального изложения, и в конечном итоге оказались достаточно сильными, чтобы решительным образом влиять на мысли и поступки людей. Верно и то, что условия и причины, которые сделали возможным такой исход, на данный момент нам не известны.
Это факт настолько удивителен, что оправдывает наше желание взглянуть на него еще раз. В нем заключена наша проблема. Еврейский народ отверг религию Атона, принесенную Моисеем, и обратился к поклонению к другому богу, который мало отличался от Ваала [Местный бог].
соседствующих народов. Все тенденциозные усилия последующих времен не смогли скрыть этого постыдного факта. Но Моисеева религия не исчезла бесследно; некоторая память о ней была жива – возможно, в форме туманного и искаженного предания. И именно это предание о великом прошлом продолжало воздействовать так сказать, подспудно, и постепенно приобретало все большую и большую власть над умами людей, и ему в конце концов удалось сменить бога Яхве на Моисеева бога и заново пробудить к жизни религию Моисея, которая была введена, а затем отвергнута за много веков до этого. То, что предание, таким образом канувшее в забвение, может оказывать воздействие на духовную жизнь людей, является новой для нас идеей. Здесь мы оказываемся в области групповой психологии, где не чувствуем себя свободно. Мы будем искать аналогии, факты, которые имеют, по меньшей мере, сходную суть, даже хотя бы и в других областях. И я верю, что такие факты будут найдены.
В тот период, когда у евреев готовился возврат религии Моисея, греческий народ оказался обладателем чрезвычайно богатого запаса легенд и героических мифов. Считается, что IX или VIII век увидел рождение двух эпических поэм Гомера, которые почерпнули свой материал из легенд. С нашей сегодняшней психологической проницательностью мы могли задолго до Шлимана и Эванса поднять вопрос: откуда греки взяли этот мифический материал, обработанный Гомером и великими аттическими драматургами в своих шедеврах. Ответ должен заключаться в том, что этот народ, вероятно, пережил в своей предыстории период внешнего великолепия и культурного расцвета, которые погибли в исторической катастрофе, и о которых в этих легендах сохранились лишь смутные предания. Археологические исследования наших дней подтвердили это предположение, которое в прошлом, несомненно, было бы объявлено слишком смелым. Эти исследования обнаружили свидетельства впечатляющей минойско-микенской культуры, которая, вероятно, пришла в упадок на греческой земле до 1250 г. до н.э. Едва ли можно найти упоминание о ней у греческих историков последующих времен: самое большее – это примечание, что было время, когда критяне господствовали на море, имя царя Миноса и упоминание о его дворце, лабиринте. И это все, не осталось ничего, кроме преданий, которыми воспользовались поэты.
Также стали известны национальные эпические поэмы других народов – немецкого, индийского, финского. Задача историков литературы – исследовать, можно ли в качестве причин их возникновения принимать те же, что и у греков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19