И как вы, читатель, понимаете, Никита Ваганов не мог не вернуться к мысли о вечности без ада и рая, о вечности, в которую грешнику уходить легче, чем праведнику.
Валька Грачев, то бишь Валентин Иванович Грачев, следующим утром экстренно – после специального решения редколлегии – вылетел в Палонессию, ровно через двое суток его блестящая корреспонденция пошла в номер. Одним словом, события произошли серьезные, и Никита Ваганов, предложи он не тайно, а всенародно послать Грачева на горящий островок мира, собирал бы поздравления наравне с другом школьного и студенческого времени…
* * *
Сейчас же Никита Ваганов нахально сидел рядом с редактором отдела соцстран Валентином Ивановичем Грачевым, видел, что старый друг выбит из седла, сдался, махнул на себя рукой, несмотря даже на то, что недавно познакомился с министром иностранных дел и тот пожимал ему руку с удовлетворенной улыбкой. Правда, после возвращения из Палонессии, по горячим следам событий, Валентин Иванович Грачев занял свое прежнее место, но это длилось ровно столько дней, сколько потребовалось Ивану Ивановичу, чтобы сообразить, что статус-кво с любой точки зрения не лезет ни в какие ворота. Герой событий Грачев, так внезапно талантливо раскрывшийся как международник, должен сидеть в единственном из всех возможных кресел – редактора отдела социалистических стран. Мне рассказывали, что после длинной беседы с Главным Валька сутки пил горькую, затем, сказавшись больным, ушел на десятидневный бюллетень, но все же дело кончилось назначением Грачева редактором отдела соцстран. Мало того, на памяти всех журналистов столицы был еще свеж пример, когда редактор отдела социалистических стран одной из газет стал редактором не менее крупной другой газеты. Наверное, этот беспрецедентный шаг оставался тоненькой ниткой надежды друга моей молодости на исполнение мечты, безумной мечты, – так подумал я, разглядывая Валентина, который все так и сидел – в позе нахохлившейся, намерзшейся и изголодавшейся птицы. Я невольно затаил дыхание, когда Валька голосом совершенно незнакомого человека сказал:
– Ты не представляешь, как я изменился, Никита!.. Нет, я не о том, о чем ты думаешь… Я видел войну и теперь очень хорошо знаю, что это такое… Жизнь не игра и не гонки, Никита!
На меня смотрели вылинявшие глаза семидесятилетнего человека, спокойные, между прочим, глаза. От волнения я слишком громко и слишком развязно сказал:
– А как быть теперь с Коростылевым, Валька? Он остается сволочью или его надо простить перед лицом всех мировых катаклизмов?
Грачев промолчал.
V
Убийцы настигли Иуду, как им и полагалось, в душной тесноте Нижнего города, а точнее – события происходили в северной части нашей столицы… Они с полудня следили за ним, привычно терпеливые, дождались-таки, когда он вскрыл промтоварный магазинчик неподалеку от платформы Северянин; ему связали руки за спиной и, зевая от скуки, предвкушая обед, быстренько увели в отделение милиции, возле которого минут через сорок остановилась блистающая «Волга», а из нее торопливо вышел Никита Ваганов, красный не то от гнева, не то от необычной жары поздней осени. Никита Ваганов посмотрел на дежурного капитана и без приглашения сел на некрашеную, но тем не менее отполированную до блеска задами лавку и, подумав, положил ногу на ногу. Он оставил редакцию «Зари», когда начался грандиозный шум, из которого следовало непостижимое: сын главного редактора газеты Седой – что за имя? – с группой головорезов напал на кассу промтоварного магазина, грабители взяли всю дневную выручку, но Седого схватила милиция, и он упросил оперативного дежурного вызвать отца, то есть самого Главного редактора газеты «Заря». Пока вспоминали, что, кроме двух замужних пожилых дочерей, никаких сыновей Иван Иванович не имел, из секретариата прибежала в редакторскую приемную секретарша Игнатова и объяснила, что арестован не сын, а племянник, и вовсе не при грабеже промтоварного магазина, а при попытке изнасиловать малолетнюю в тени голых парковых деревьев; еще через минуту по редакционному коридору незнакомой подпрыгивающей походкой промелькнул Никита Ваганов, скрылся в кабинете Главного, чтобы через две-три секунды выйти из него с низко и гневно наклоненной головой, сжатыми кулаками и бледным, как газетная бумага, лицом. Помощник Главного ясно расслышал последние слова Ивана Ивановича: «Выпороть мерзавца, да так, как нас батьки пороли…» Вследствие всех этих событий никто ничего, конечно, не понял, но дебатировались три версии:
1. Никита Ваганов поехал спасать племянника Главного.
2. Никакого события вообще не произошло, что-то напутала милиция.
3. В лапы милиции угодил окончательно спивающийся Ленечка Ушаков и Никите Ваганову поручено расхлебывать редакционный позор…
Дежурный капитан тупо и медленно рассматривал вольготно сидящего Никиту Ваганова, насмотревшись, перевел взгляд на Костю и тоже долго и тупо рассматривал его, будто не то сравнивал их, не то утратил от растерянности дар речи. Капитан так и не открыл рта, когда из-за вытертой занавески вышел с полотенцем в руках пожилой старший лейтенант, тщательно протерев каждый палец, небрежно забросил полотенце за спину. Было очевидно, что старший лейтенант – первое лицо, а юный капитан – второе. Они переглянулись, не сразу, а поразмыслив немного, поменялись местами, то есть старший лейтенант сел на стул капитана, а капитан занял стоячее место старшего лейтенанта. За все это время они ни разу не посмотрели ни на задержанного, ни на его предполагаемого отца. Старший лейтенант с мягкой и даже ласковой интонацией спросил:
– Значит, вы будете, гражданин, главным редактором газеты «Заря»? – И даже не сделав паузы, чтобы выслушать ответ, что-то записал очень крупными буквами на очень большом листе бумаги. – Так, гражданин Ваганов. Сын грабит магазины, а отец…
Из левого затененного угла на Никиту Ваганова глядели кристально-чистые, ничем не замутненные, безбоязненные и одновременно кроткие глаза его Кости, бедного, бедного Кости!
– Ты почему выдал меня за главного редактора? – спросил Никита Ваганов, хотя секунду назад этого вопроса задавать не хотел, точно зная, что услышит в ответ. – Разве ты не знаешь разницы между редактором отдела и главным редактором, а, Костя?
– Знаю! – ответил сын и подкупающе улыбнулся почему-то капитану. – Это они, папа, в таких делах не разбираются, а уж я-то хорошо знаю, что ты – самый главный редактор в «Заре». А сейчас будешь врать, что вовсе не главный, чтобы тебе не попало от начальства… И если хочешь, я тоже буду говорить, что ошибся, ты не главный…
Старший лейтенант врастяжечку произнес:
– Разго-о-о-ово-о-рчики! Так вот и говорю, гражданин Ваганов-старший, не монтируется, нет, не монтируется… – После этого, изменившись до неузнаваемости, старший лейтенант тяжело повернулся в сторону Костиного угла, нашел взглядом его ангельский взгляд и заговорил просто, спокойно, почти доброжелательно: – А ну, сыночек, расскажем отцу, за что нам связали руки и привели в милицию. Что произошло в магазине?
– Где?
– В магазине. Что там произошло?
– А ничего там не произошло, гражданин старший лейтенант! Я ждал Мишку, а вот этот придрался: «Зачем вскрыли замок?» А его никто вскрывать не собирался. Я все Мишку ждал…
– Это записывать?
– А как же, гражданин старший лейтенант, обязательно записывать…
Никита Ваганов сидел неподвижно, по-прежнему спокойный до уровня специфического психоза. С ясностью он думал о том, что его семья, начиная с матери, ушедшей от жизни в шелестенье листьев, до девчушки Вальки, сделавшейся кумиром, фальшива, безнравственна, и возглавлял эту семью он, Никита Ваганов – человек с добрым лицом, если на него не позабыли надеть очки. Иной не могла быть семья, глава которой, теперешний глава Никита Ваганов, точно так, как отец на покупку «Жигулей», все поставил на карту будущего редакторства, освободив себя от элементарной человеческой необходимости жить сегодня, сейчас, вот в эту самую минуту.
А старший лейтенант просто, спокойно, почти доброжелательно продолжал разговаривать с Костей так, что это совсем не походило на допрос. Старшему лейтенанту, надо полагать, давно надоели эти кинематографические допросы с подначками и эффектами, ему чаще приходилось общаться с преступниками, чем с порядочными людьми, и он выработал самую легкую, неутомительную, не требующую больших нервных затрат манеру разговора с такими, как Костя и все другие, вплоть до убийц.
– А настоящий фашистский кастет тебе подложили? – разговаривал капитан. – Ну, ну, подложили, и нечего волноваться… А газовый пистолет, который ты пытался незаметно выбросить возле промтоварного, он тоже того… подложенный!
– Гражданин старший лейтенант, газовый пистолет не подложенный, а подброшенный…
Газовый пистолет я привез сыну из Дании, чтобы моя плоть от плоти, робкая от рождения, не боялась после вечернего кино возвращаться домой ближним переулком, где «пап, столько разного хулиганья, что ты просто не поверишь. Все деньги отберут да еще и часы снимут!»
Костя горько-горько заплакал. Руки ему давно развязали, но он специально не вытирал слезы, а их было столько, что все лицо, казалось, источало жидкость. Он плакал молча, крупно вздрагивал от плача, и было понятно, что слез ему хватит ровно настолько, насколько хватит выдержки у старшего лейтенанта, который уже начинал ерзать на стуле и нервно покашливать. Он, несомненно, сильный человек – этот пожилой и усталый старший лейтенант, и, как все сильные люди, не любил и боялся слез, особенно таких, какими заливался маленький негодяй, – это были предельно искренние слезы отчаяния, большого горя и непереносимых страданий. Он был артистом, как всю жизнь играющая тургеневскую героиню бабушка, как отец с его обширным комедийным и трагедийным репертуаром…
Я сидел и думал, что умру легко, скорее всего с иронической по отношению ко всему белому свету улыбкой, которая так и замрет на холодеющем лице…. И действительно, на «синтетическом ковре» своего одиночества я сначала подумаю об Егоре Тимошине – первенце моей подлости, а закончу воспоминанием о том, как плакал сын Костя, вооруженный мной мощным арсеналом человеконенавистничества.
Я сказал:
– «На глазах у весны умирал человек…»
– Что? – встрепенулся старший лейтенант, а Костя на секунду прервал плач. – Что вы сказали, гражданин Ваганов-старший?
– Я спросил, что надо сделать, чтобы взять сына на поруки?
– А мы его и без этого отправим с вами. Разумеется, до того часа, когда прокурор подпишет ордер на арест…
Мы уже выходили – плачущий Костя и я, когда старший лейтенант, спохватившись, суетливо спросил:
– Так как вас правильно записать? Главный редактор или просто редактор?
– Главный редактор! – сквозь слезы крикнул Костя. – Вам же каждый скажет, что главный!
Спустившись с крыльца, Костя вынул из кармана аккуратно сложенный платок, старательно вытер слезы и – у меня заболело в горле – взял меня за руку, чтобы идти так, как мы ходили, когда он был совсем маленьким: рука в руке, но подальше друг от друга, «чтобы, папа, не получалось, как у девчонок…». Мы сделали несколько шагов под ясным небом, по светлой осенней земле, и Костя задумчиво сказал:
– Они смешные, эти милиционеры, пап! Отчего это районный прокурор будет подписывать ордер на арест, если он Мишкин отец… – И по-настоящему тяжело вздохнул. – Придется твоего любимого Ленечку Ушакова просить, чтобы помог вернуть газовый пистолет… Как-никак твой подарок…
* * *
… История с ограблением сойдет Косте с рук – его взяли фактически до грабежа – Никита Ваганов об этом позаботится: ему только не хватало сына, сидящего в колонии… Когда Костю предупредят: еще раз попадешься – колония, Костя ответит:
– Любопытно будет познакомиться…
VI
Два типа счастливых людей живут на нашей планете: дураки и фанатики, и поверьте, если бы у меня было право выбора, я бы ушел в дураки, победно-издевательски смеясь над фанатиками. Но ни мы выбираем мать и отца, не мы подбираем по своему вкусу генетический код, мы рождаемся такими же, какими и умираем, сколько бы там ни толковали о влиянии среды, воспитания и прочих мудростях. Дураком мне родиться не посчастливилось, родился я фанатиком, что легко доказывалось почти в каждой – мелкой и крупной – жизненной ситуации. Полюбуйтесь-ка вот, как предельно мало мне понадобилось для того, чтобы из глубоко несчастного человека с отполированной лавки в отделении милиции превратиться в обыкновенно-счастливого Никиту Ваганова. Я усадил Костю в свою машину и отправил домой – услышалось, как нежно посвистывает ветер в голых ветвях берез, а сам на такси добрался до здания «Зари» – и настроение скакнуло вверх, как пинг-понговый мяч; я встретил в коридоре роскошного Несадова – целительный юмор залил мелкие трещинки на поверхности моего несчастья часовой давности. Я сел за рабочий стол – мир сузился до размеров листа писчей бумаги: я поднял трубку, ответил на звонок из секретариата, и теплая волна привычного счастья работы с восхитительной неторопливостью – кайф-то, кайф какой! – залила грудь.
Ответственный секретарь «Зари» Игнатов сказал:
– Статья Виктора Алексеева «На запасных путях» идет в текущий номер…
Из кабинета выйдет он, обычный Никита Ваганов – в меру энергичный, в меру веселый, в меру серьезный, в меру суровый, и, как всегда, добрым будет его лицо в очках даже с небольшой оправой… Часа с хвостиком хватило мне на то, чтобы счесть болезненными бреднями все те мысли, которые я тяжело перемалывал в лопающейся от напряжения голове, сидя на милицейской лавке. Честное слово, я был твердо уверен, что все это – милиция – происходило не со мной, а с отдаленным знакомым человеком. Такова сила фанатизма, такова его способность делать иллюзорными даже горы, если фанатику хочется, чтобы гор не было. Что, собственно, случилось в этом лучшем из миров, какого черта блестящий журналист и великолепный организатор решил возглавить своей фигурой безнравственную семью? Что он нашел плохого в поэтической меланхолии матери, способной найти все радости жизни в форме, расцветке, запахе кленового листа; весь двадцатый век сходит с ума от автомобилей, все более похожих на ракеты, – почему отца нужно обвинять в бездушном накопительстве? Не каждый ли третий журналист – фанатик, если сама работа в газете невольно требует от честно работающего человека почти ритуального служения ей; кто втайне не мечтает стать во главе газеты, чтобы получить возможность самовыражения, реализации всех своих творческих сил? А Костя? Занятая своей школой мать, соблазны столицы, случайное знакомство с дурной компанией – много ли надо мальчишке с живым воображением, смелому, предприимчивому, любознательному?
Вошел Анатолий Вениаминович Покровов, молча сел, начал собирать и разбирать шариковую ручку, пока не потерял стремительно выскочившую пружинку. Она закатилась под диван, он же искал ее взглядом под моим столом.
– Черт с ней! – сказал Покровов. – Черт с ней!
Было абсолютно ясно, что Покровов боится или стесняется встретиться взглядом с Никитой Вагановым, что он растерян до беспомощности и что еще не раз прочел статью Виктора Алексеева – гранка торчала из бокового кармана пиджака. Анатолию Вениаминовичу Покровову, такому человеку, каким он был, невозможно было понять образ действий Никиты Ваганова, но прошло уже достаточно много времени совместной работы, и если сегодня еще дело не дошло до беспрекословного подчинения, было ясно: до диктаторства Ваганова оставались не годы, а недели. Покровов сказал:
– Через полчаса полоса пойдет на матрицирование…
Вот такой же добряк-праведник сидел в крохотной комнате областной газеты «Знамя», с ног до головы обвитый бесконечной гранкой, улыбался детской улыбкой, а потом едва-едва не погубил Никиту Ваганова. Это он, Мазгарев, снискавший славу добряка и гуманиста, НАРОЧНО не подал руку Никите Ваганову тем льдистым утром, когда они случайно встретились возле редакции. Добряки, гуманисты, праведники – вот уж такие фанатики, в реальность существования которых так же трудно поверить, как в непорочное зачатие! Разве не стала бы вся жизнь Никиты Ваганова непоправимо несчастной, если бы не четыре голоса, которые помешали Мазгареву поставить к стенке молодого, неопытного, открыто уязвимого журналиста… И этот тоже – испортил прекрасную шариковую ручку, сам не знает, какого лешего сидит на диване перед Никитой Вагановым, боясь встретиться с ним взглядом.
Я поднялся, обошел свой письменный стол, наклонившись, достал пружину от шариковой ручки, протягивая ее Покровову, холодно сказал:
– Вы мешаете мне работать, Анатолий Вениаминович, по непонятному мне поводу… Кто вам дал право сомневаться в доброкачественности статьи Виктора Алексеева?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Валька Грачев, то бишь Валентин Иванович Грачев, следующим утром экстренно – после специального решения редколлегии – вылетел в Палонессию, ровно через двое суток его блестящая корреспонденция пошла в номер. Одним словом, события произошли серьезные, и Никита Ваганов, предложи он не тайно, а всенародно послать Грачева на горящий островок мира, собирал бы поздравления наравне с другом школьного и студенческого времени…
* * *
Сейчас же Никита Ваганов нахально сидел рядом с редактором отдела соцстран Валентином Ивановичем Грачевым, видел, что старый друг выбит из седла, сдался, махнул на себя рукой, несмотря даже на то, что недавно познакомился с министром иностранных дел и тот пожимал ему руку с удовлетворенной улыбкой. Правда, после возвращения из Палонессии, по горячим следам событий, Валентин Иванович Грачев занял свое прежнее место, но это длилось ровно столько дней, сколько потребовалось Ивану Ивановичу, чтобы сообразить, что статус-кво с любой точки зрения не лезет ни в какие ворота. Герой событий Грачев, так внезапно талантливо раскрывшийся как международник, должен сидеть в единственном из всех возможных кресел – редактора отдела социалистических стран. Мне рассказывали, что после длинной беседы с Главным Валька сутки пил горькую, затем, сказавшись больным, ушел на десятидневный бюллетень, но все же дело кончилось назначением Грачева редактором отдела соцстран. Мало того, на памяти всех журналистов столицы был еще свеж пример, когда редактор отдела социалистических стран одной из газет стал редактором не менее крупной другой газеты. Наверное, этот беспрецедентный шаг оставался тоненькой ниткой надежды друга моей молодости на исполнение мечты, безумной мечты, – так подумал я, разглядывая Валентина, который все так и сидел – в позе нахохлившейся, намерзшейся и изголодавшейся птицы. Я невольно затаил дыхание, когда Валька голосом совершенно незнакомого человека сказал:
– Ты не представляешь, как я изменился, Никита!.. Нет, я не о том, о чем ты думаешь… Я видел войну и теперь очень хорошо знаю, что это такое… Жизнь не игра и не гонки, Никита!
На меня смотрели вылинявшие глаза семидесятилетнего человека, спокойные, между прочим, глаза. От волнения я слишком громко и слишком развязно сказал:
– А как быть теперь с Коростылевым, Валька? Он остается сволочью или его надо простить перед лицом всех мировых катаклизмов?
Грачев промолчал.
V
Убийцы настигли Иуду, как им и полагалось, в душной тесноте Нижнего города, а точнее – события происходили в северной части нашей столицы… Они с полудня следили за ним, привычно терпеливые, дождались-таки, когда он вскрыл промтоварный магазинчик неподалеку от платформы Северянин; ему связали руки за спиной и, зевая от скуки, предвкушая обед, быстренько увели в отделение милиции, возле которого минут через сорок остановилась блистающая «Волга», а из нее торопливо вышел Никита Ваганов, красный не то от гнева, не то от необычной жары поздней осени. Никита Ваганов посмотрел на дежурного капитана и без приглашения сел на некрашеную, но тем не менее отполированную до блеска задами лавку и, подумав, положил ногу на ногу. Он оставил редакцию «Зари», когда начался грандиозный шум, из которого следовало непостижимое: сын главного редактора газеты Седой – что за имя? – с группой головорезов напал на кассу промтоварного магазина, грабители взяли всю дневную выручку, но Седого схватила милиция, и он упросил оперативного дежурного вызвать отца, то есть самого Главного редактора газеты «Заря». Пока вспоминали, что, кроме двух замужних пожилых дочерей, никаких сыновей Иван Иванович не имел, из секретариата прибежала в редакторскую приемную секретарша Игнатова и объяснила, что арестован не сын, а племянник, и вовсе не при грабеже промтоварного магазина, а при попытке изнасиловать малолетнюю в тени голых парковых деревьев; еще через минуту по редакционному коридору незнакомой подпрыгивающей походкой промелькнул Никита Ваганов, скрылся в кабинете Главного, чтобы через две-три секунды выйти из него с низко и гневно наклоненной головой, сжатыми кулаками и бледным, как газетная бумага, лицом. Помощник Главного ясно расслышал последние слова Ивана Ивановича: «Выпороть мерзавца, да так, как нас батьки пороли…» Вследствие всех этих событий никто ничего, конечно, не понял, но дебатировались три версии:
1. Никита Ваганов поехал спасать племянника Главного.
2. Никакого события вообще не произошло, что-то напутала милиция.
3. В лапы милиции угодил окончательно спивающийся Ленечка Ушаков и Никите Ваганову поручено расхлебывать редакционный позор…
Дежурный капитан тупо и медленно рассматривал вольготно сидящего Никиту Ваганова, насмотревшись, перевел взгляд на Костю и тоже долго и тупо рассматривал его, будто не то сравнивал их, не то утратил от растерянности дар речи. Капитан так и не открыл рта, когда из-за вытертой занавески вышел с полотенцем в руках пожилой старший лейтенант, тщательно протерев каждый палец, небрежно забросил полотенце за спину. Было очевидно, что старший лейтенант – первое лицо, а юный капитан – второе. Они переглянулись, не сразу, а поразмыслив немного, поменялись местами, то есть старший лейтенант сел на стул капитана, а капитан занял стоячее место старшего лейтенанта. За все это время они ни разу не посмотрели ни на задержанного, ни на его предполагаемого отца. Старший лейтенант с мягкой и даже ласковой интонацией спросил:
– Значит, вы будете, гражданин, главным редактором газеты «Заря»? – И даже не сделав паузы, чтобы выслушать ответ, что-то записал очень крупными буквами на очень большом листе бумаги. – Так, гражданин Ваганов. Сын грабит магазины, а отец…
Из левого затененного угла на Никиту Ваганова глядели кристально-чистые, ничем не замутненные, безбоязненные и одновременно кроткие глаза его Кости, бедного, бедного Кости!
– Ты почему выдал меня за главного редактора? – спросил Никита Ваганов, хотя секунду назад этого вопроса задавать не хотел, точно зная, что услышит в ответ. – Разве ты не знаешь разницы между редактором отдела и главным редактором, а, Костя?
– Знаю! – ответил сын и подкупающе улыбнулся почему-то капитану. – Это они, папа, в таких делах не разбираются, а уж я-то хорошо знаю, что ты – самый главный редактор в «Заре». А сейчас будешь врать, что вовсе не главный, чтобы тебе не попало от начальства… И если хочешь, я тоже буду говорить, что ошибся, ты не главный…
Старший лейтенант врастяжечку произнес:
– Разго-о-о-ово-о-рчики! Так вот и говорю, гражданин Ваганов-старший, не монтируется, нет, не монтируется… – После этого, изменившись до неузнаваемости, старший лейтенант тяжело повернулся в сторону Костиного угла, нашел взглядом его ангельский взгляд и заговорил просто, спокойно, почти доброжелательно: – А ну, сыночек, расскажем отцу, за что нам связали руки и привели в милицию. Что произошло в магазине?
– Где?
– В магазине. Что там произошло?
– А ничего там не произошло, гражданин старший лейтенант! Я ждал Мишку, а вот этот придрался: «Зачем вскрыли замок?» А его никто вскрывать не собирался. Я все Мишку ждал…
– Это записывать?
– А как же, гражданин старший лейтенант, обязательно записывать…
Никита Ваганов сидел неподвижно, по-прежнему спокойный до уровня специфического психоза. С ясностью он думал о том, что его семья, начиная с матери, ушедшей от жизни в шелестенье листьев, до девчушки Вальки, сделавшейся кумиром, фальшива, безнравственна, и возглавлял эту семью он, Никита Ваганов – человек с добрым лицом, если на него не позабыли надеть очки. Иной не могла быть семья, глава которой, теперешний глава Никита Ваганов, точно так, как отец на покупку «Жигулей», все поставил на карту будущего редакторства, освободив себя от элементарной человеческой необходимости жить сегодня, сейчас, вот в эту самую минуту.
А старший лейтенант просто, спокойно, почти доброжелательно продолжал разговаривать с Костей так, что это совсем не походило на допрос. Старшему лейтенанту, надо полагать, давно надоели эти кинематографические допросы с подначками и эффектами, ему чаще приходилось общаться с преступниками, чем с порядочными людьми, и он выработал самую легкую, неутомительную, не требующую больших нервных затрат манеру разговора с такими, как Костя и все другие, вплоть до убийц.
– А настоящий фашистский кастет тебе подложили? – разговаривал капитан. – Ну, ну, подложили, и нечего волноваться… А газовый пистолет, который ты пытался незаметно выбросить возле промтоварного, он тоже того… подложенный!
– Гражданин старший лейтенант, газовый пистолет не подложенный, а подброшенный…
Газовый пистолет я привез сыну из Дании, чтобы моя плоть от плоти, робкая от рождения, не боялась после вечернего кино возвращаться домой ближним переулком, где «пап, столько разного хулиганья, что ты просто не поверишь. Все деньги отберут да еще и часы снимут!»
Костя горько-горько заплакал. Руки ему давно развязали, но он специально не вытирал слезы, а их было столько, что все лицо, казалось, источало жидкость. Он плакал молча, крупно вздрагивал от плача, и было понятно, что слез ему хватит ровно настолько, насколько хватит выдержки у старшего лейтенанта, который уже начинал ерзать на стуле и нервно покашливать. Он, несомненно, сильный человек – этот пожилой и усталый старший лейтенант, и, как все сильные люди, не любил и боялся слез, особенно таких, какими заливался маленький негодяй, – это были предельно искренние слезы отчаяния, большого горя и непереносимых страданий. Он был артистом, как всю жизнь играющая тургеневскую героиню бабушка, как отец с его обширным комедийным и трагедийным репертуаром…
Я сидел и думал, что умру легко, скорее всего с иронической по отношению ко всему белому свету улыбкой, которая так и замрет на холодеющем лице…. И действительно, на «синтетическом ковре» своего одиночества я сначала подумаю об Егоре Тимошине – первенце моей подлости, а закончу воспоминанием о том, как плакал сын Костя, вооруженный мной мощным арсеналом человеконенавистничества.
Я сказал:
– «На глазах у весны умирал человек…»
– Что? – встрепенулся старший лейтенант, а Костя на секунду прервал плач. – Что вы сказали, гражданин Ваганов-старший?
– Я спросил, что надо сделать, чтобы взять сына на поруки?
– А мы его и без этого отправим с вами. Разумеется, до того часа, когда прокурор подпишет ордер на арест…
Мы уже выходили – плачущий Костя и я, когда старший лейтенант, спохватившись, суетливо спросил:
– Так как вас правильно записать? Главный редактор или просто редактор?
– Главный редактор! – сквозь слезы крикнул Костя. – Вам же каждый скажет, что главный!
Спустившись с крыльца, Костя вынул из кармана аккуратно сложенный платок, старательно вытер слезы и – у меня заболело в горле – взял меня за руку, чтобы идти так, как мы ходили, когда он был совсем маленьким: рука в руке, но подальше друг от друга, «чтобы, папа, не получалось, как у девчонок…». Мы сделали несколько шагов под ясным небом, по светлой осенней земле, и Костя задумчиво сказал:
– Они смешные, эти милиционеры, пап! Отчего это районный прокурор будет подписывать ордер на арест, если он Мишкин отец… – И по-настоящему тяжело вздохнул. – Придется твоего любимого Ленечку Ушакова просить, чтобы помог вернуть газовый пистолет… Как-никак твой подарок…
* * *
… История с ограблением сойдет Косте с рук – его взяли фактически до грабежа – Никита Ваганов об этом позаботится: ему только не хватало сына, сидящего в колонии… Когда Костю предупредят: еще раз попадешься – колония, Костя ответит:
– Любопытно будет познакомиться…
VI
Два типа счастливых людей живут на нашей планете: дураки и фанатики, и поверьте, если бы у меня было право выбора, я бы ушел в дураки, победно-издевательски смеясь над фанатиками. Но ни мы выбираем мать и отца, не мы подбираем по своему вкусу генетический код, мы рождаемся такими же, какими и умираем, сколько бы там ни толковали о влиянии среды, воспитания и прочих мудростях. Дураком мне родиться не посчастливилось, родился я фанатиком, что легко доказывалось почти в каждой – мелкой и крупной – жизненной ситуации. Полюбуйтесь-ка вот, как предельно мало мне понадобилось для того, чтобы из глубоко несчастного человека с отполированной лавки в отделении милиции превратиться в обыкновенно-счастливого Никиту Ваганова. Я усадил Костю в свою машину и отправил домой – услышалось, как нежно посвистывает ветер в голых ветвях берез, а сам на такси добрался до здания «Зари» – и настроение скакнуло вверх, как пинг-понговый мяч; я встретил в коридоре роскошного Несадова – целительный юмор залил мелкие трещинки на поверхности моего несчастья часовой давности. Я сел за рабочий стол – мир сузился до размеров листа писчей бумаги: я поднял трубку, ответил на звонок из секретариата, и теплая волна привычного счастья работы с восхитительной неторопливостью – кайф-то, кайф какой! – залила грудь.
Ответственный секретарь «Зари» Игнатов сказал:
– Статья Виктора Алексеева «На запасных путях» идет в текущий номер…
Из кабинета выйдет он, обычный Никита Ваганов – в меру энергичный, в меру веселый, в меру серьезный, в меру суровый, и, как всегда, добрым будет его лицо в очках даже с небольшой оправой… Часа с хвостиком хватило мне на то, чтобы счесть болезненными бреднями все те мысли, которые я тяжело перемалывал в лопающейся от напряжения голове, сидя на милицейской лавке. Честное слово, я был твердо уверен, что все это – милиция – происходило не со мной, а с отдаленным знакомым человеком. Такова сила фанатизма, такова его способность делать иллюзорными даже горы, если фанатику хочется, чтобы гор не было. Что, собственно, случилось в этом лучшем из миров, какого черта блестящий журналист и великолепный организатор решил возглавить своей фигурой безнравственную семью? Что он нашел плохого в поэтической меланхолии матери, способной найти все радости жизни в форме, расцветке, запахе кленового листа; весь двадцатый век сходит с ума от автомобилей, все более похожих на ракеты, – почему отца нужно обвинять в бездушном накопительстве? Не каждый ли третий журналист – фанатик, если сама работа в газете невольно требует от честно работающего человека почти ритуального служения ей; кто втайне не мечтает стать во главе газеты, чтобы получить возможность самовыражения, реализации всех своих творческих сил? А Костя? Занятая своей школой мать, соблазны столицы, случайное знакомство с дурной компанией – много ли надо мальчишке с живым воображением, смелому, предприимчивому, любознательному?
Вошел Анатолий Вениаминович Покровов, молча сел, начал собирать и разбирать шариковую ручку, пока не потерял стремительно выскочившую пружинку. Она закатилась под диван, он же искал ее взглядом под моим столом.
– Черт с ней! – сказал Покровов. – Черт с ней!
Было абсолютно ясно, что Покровов боится или стесняется встретиться взглядом с Никитой Вагановым, что он растерян до беспомощности и что еще не раз прочел статью Виктора Алексеева – гранка торчала из бокового кармана пиджака. Анатолию Вениаминовичу Покровову, такому человеку, каким он был, невозможно было понять образ действий Никиты Ваганова, но прошло уже достаточно много времени совместной работы, и если сегодня еще дело не дошло до беспрекословного подчинения, было ясно: до диктаторства Ваганова оставались не годы, а недели. Покровов сказал:
– Через полчаса полоса пойдет на матрицирование…
Вот такой же добряк-праведник сидел в крохотной комнате областной газеты «Знамя», с ног до головы обвитый бесконечной гранкой, улыбался детской улыбкой, а потом едва-едва не погубил Никиту Ваганова. Это он, Мазгарев, снискавший славу добряка и гуманиста, НАРОЧНО не подал руку Никите Ваганову тем льдистым утром, когда они случайно встретились возле редакции. Добряки, гуманисты, праведники – вот уж такие фанатики, в реальность существования которых так же трудно поверить, как в непорочное зачатие! Разве не стала бы вся жизнь Никиты Ваганова непоправимо несчастной, если бы не четыре голоса, которые помешали Мазгареву поставить к стенке молодого, неопытного, открыто уязвимого журналиста… И этот тоже – испортил прекрасную шариковую ручку, сам не знает, какого лешего сидит на диване перед Никитой Вагановым, боясь встретиться с ним взглядом.
Я поднялся, обошел свой письменный стол, наклонившись, достал пружину от шариковой ручки, протягивая ее Покровову, холодно сказал:
– Вы мешаете мне работать, Анатолий Вениаминович, по непонятному мне поводу… Кто вам дал право сомневаться в доброкачественности статьи Виктора Алексеева?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49