Апельсинные и арбузные корки, кожура бананов, волокнистые косточки манго, огрызки сахарного тростника, объедки мясного пирога с перцем – все это вперемешку с нечистотами ковром устилало пол.
Деметрио машинально перебирал мозолистыми пальцами сверкающие монеты.
Придя в себя, Луис Сервантес вытащил жестяную банку и вывалил оттуда на сарапе кучку медальонов, колец, серег и прочих драгоценностей.
– Слушайте, генерал, вы не находите, что у нас теперь хватит денег, чтобы махнуть за границу и славно повеселиться там в случае, если вся эта заваруха затянется и революция не кончится?
Деметрио отрицательно покачал головой.
– Не согласны? А зачем нам оставаться здесь? Какое дело мы защищаем теперь?
– Этого я не могу объяснить, барчук, а все-таки чувствую: так не к лицу поступать мужчине.
– Выбирайте, генерал, – предложил Луис Сервантес, указывая на разложенные в ряд драгоценности.
– Оставьте все это себе. Я серьезно, барчук. Разве вы не видите, что деньгами меня не соблазнишь? Хотите, скажу правду? Есть у меня глоток вина да девчонка по душе – вот я и самый счастливый человек на свете.
– Ха-ха-ха! Эх, генерал, с какой стати вы тогда терпите подле себя эту змею Оторву?
– Верно, барчук. Она мне самому надоела, но такой уж у меня характер. Никак не соберусь сказать ей, духу не хватает послать ее подальше… Такой уж я уродился. Приглянется мне женщина, а я как тюфяк: не начни она первая крутить со мною, я сам ни за что не решусь. Взять хоть Камилу с того ранчо, – вздохнул Деметрио. – Девушка она некрасивая, а знали бы, как она мне в душу запала…
– Стоит вам слово сказать, генерал, и мы ее живо сюда доставим.
Деметрио лукаво прищурился.
– Клянусь вам, генерал, все будет в порядке.
– Серьезно, барчук? Ну, если вы мне окажете эту услугу, мои часы с боем и золотой цепочкой – ваши, коль они так вам приглянулись.
Глаза Луиса Сервантеса заблестели. Он взял жестяную байку, ссыпал в нее драгоценности, встал с пола и, улыбаясь, попрощался:
– До завтра, генерал! Спокойной ночи!
VII
– А что я знаю? Не больше вас. Генерал мне говорит: «Перепел, седлай своего коня и мою пегую кобылу. Поедешь с барчуком на задание». Ладно, сказано – сделано. Выехали мы в полдень и добрались до ранчо, когда уже темнело. Остановились у кривой Марии Антонии… Что, Панкрасио, сердце екнуло?… Утром меня будит барчук: «Перепел, Перепел, седлай лошадей. Мою оставишь здесь, а сам бери генеральскую кобылу и обратно в Мойяуа. Я тебя скоро догоню». Правда, появился он, когда солнце было уже высоко. Позади него на коне сидела Камила. Он помог ей слезть наземь, и мы усадили ее на пегую кобылу.
– Ну, а как девчонка держалась? – поинтересовался кто-то.
– Так и сияла от радости.
– А барчук?
– Молчал, как обычно: он всегда такой.
– Сдается мне, – невозмутимо заметил Венансио, – что утром Камила по ошибке проснулась в постели Деметрио. Вы Же помните, мы много выпили. Винные пары ударили нам в голову – мы ведь были не в себе.
– При чем тут вино? Об этом дельце у барчука с генералом уговор был.
– Факт! По-моему, этот барчук последняя…
– Не люблю судачить о друзьях за их спиной, – вставил белобрысый Маргарите, – но должен сказать, что из двух невест Сервантеса, с которыми он меня познакомил, одна досталась мне, а другая генералу.
И мужчины разразились хохотом.
Как только Оторва сообразила, в чем дело, она побежала к Камиле и стала утешать ее.
– Бедняжка ты моя, расскажи, как все случилось!
У Камилы глаза опухли от слез.
– Он обманул меня, обманул! Приехал на ранчо и говорит: «Камила, я за тобой. Поедешь со мною?» Еще бы не поехать! Я же люблю его, люблю! Видите, как исхудала – все о нем думала. Встаю утром, работа из рук валится. Мама зовет обедать, а мне кусок в горло не лезет… И на тебе! Такое злодейство сотворил!
Она снова расплакалась и, заглушая рыдания, уткнулась в шаль.
– Слушай, я вызволю тебя из беды. Только не будь дурой и брось плакать. О барчуке больше не думай – сама видишь, что он за человек. Слово даю, генерал только для таких дел и таскает его с собою. Ну, полно, глупая! Хочешь вернуться домой?
– Да защитит меня святая дева Халпская! Мать забьет меня до смерти!
– Ничего она тебе не сделает. Мы с тобой все уладим. Наши вскорости выступают. Как только Деметрио велит собираться в дорогу, ты ответишь, что тебя точно палками измолотили, так все тело болит. И сразу начинай потягиваться да зевать. Потом пощупаешь себе лоб и скажешь: «У меня жар». Тогда я попрошу Деметрио, чтобы он оставил нас обеих здесь – мол, я стану ухаживать за тобой, – и, как только ты поправишься, мы его догоним. А на самом деле я доставлю тебя домой живой и здоровой.
VIII
Солнце уже закатилось, унылые сумерки и тишина окутали древние улочки городка, преисполняя тревогой его обитателей, забившихся в свои норы. Луис Сервантес вошел в лавку Лопе-са-Старожила в самый разгар пьянки, чреватой весьма серьезными последствиями. Деметрио гулял со старыми товарищами. Около стойки места уже не было. Деметрио, Оторва и белобрысый Маргарито привязали своих лошадей на улице, остальные офицеры без церемоний въехали верхом прямо под навес. Расшитые галунами шляпы с огромными изогнутыми полями качались из стороны в сторону. Кони, раздувая ноздри, то и пело поводили тонкими мордами с большими черными глазами и маленькими ушами. Их фырканье и громкий стук копыт, а подчас и беспокойное короткое ржание врывались в адский шум пьяного разгула.
Когда появился Луис Сервантес, собутыльники обсуждали довольно заурядное происшествие. Где-то на дороге был обнаружен труп человека с кровавой дыркой во лбу. Поначалу мнения разделились, но в конце концов все склонились к весьма обоснованной точке зрения белобрысого Маргарито. Бедняга, которого так ловко прикончили, был пономарем местной церкви. Вот дурень! Сам во всем виноват… Ну, кому, сеньоры, придет в голову напялить на себя брюки, пиджак и шапчонку, когда Панкрасио видеть франтов не может?
Восемь музыкантов-«духовиков», с красными и круглыми, как солнце, лицами и выпученными глазами, дули в медные трубы, задыхаясь от усталости – они играли с самого утра. Сервантес что-то шепнул им, и музыка смолкла.
– Генерал, – крикнул Луис, прокладывая себе путь среди сгрудившихся под навесом всадников, – только что прибыл нарочный. Вам приказано немедленно организовать преследование войск Ороско.
Помрачневшие на мгновение лица засияли от радости.
– В Халиско, ребята! – заорал белобрысый Маргарито, грохнув кулаком по стойке.
– Готовьтесь, красотки из Халиско, я спешу к вам! – подхватил Перепел, заломив шляпу.
Началось всеобщее ликованье. В пьяном угаре друзья Деметрио стали проситься к нему на службу. Сам генерал онемел от радости. «Идти сражаться с войсками Ороско! Наконец-то можно потягаться с настоящими мужчинами! Хватит пачкаться с этими федералистами, убивать которых ие труднее, чем зайцев или индюков!»
– Если я возьму Паскуаля Ороско живым, – пообещал белобрысый Маргарито, – я сдеру ему кожу со ступней и заставлю его целые сутки лазить по горам.
– Это тот самый, что убил сеньора Мадеро? – спросил Паленый.
– Нет, но он дал мне по уху, когда я служил официантом в ресторане «Дельмонико» в Чиуауа, – важно ответил белобрысый.
– Готовь для Камилы пегую, – приказал генерал седлавшему лошадей Панкрасио.
– Камила не может ехать, – немедленно вмешалась Оторва.
– А тебя кто спрашивает? – рявкнул Деметрио.
– Ее с самого утра всю ломает, у нее жар. Правда, Камила?
– Я что? Я… Я. как скажет дон Деметрио.
– Эх, дура! Говори нет, не могу, – тревожно зашептала ей Оторва.
– А он, поверите ли, понемногу мне мил становится, – так же тихо ответила Камила.
Оторва помрачнела, потом вспыхнула, но, не сказав ни слова, направилась к своей лошади, которую седлал для нее белобрысый Маргарит.
Вихри пыли, сплошной стеной вздымавшиеся вдоль дороги, неожиданно свивались в густые длинные тучи, и тогда в просветах между ними виднелись крутые конские бока, спутанные гривы, выпуклые овальные глаза, раздувающиеся ноздри и вытянутые, покорные ритму движения, ноги. Белозубые люди с бронзовыми лицами и сверкающими глазами вздымали винтовки над головой или держали их у бедра, опустив дуло между ушами лошадей.
В арьергарде, замыкая колонну, шагом ехали Деметрио и Камила. Губы молодой женщины побелели и пересохли, она все еще содрогалась от ужаса. Масиас был удручен ничтожностью победы. Никакого сражения, в сущности, не было. Они разгромили не войска Ороско, а кучку отставших от своих частей федералистов, к которым примкнул несчастный глупец священник с сотней обманутых прихожан, объединившихся под древним лозунгом «Религия и закон». Теперь священник болтается на ветке меските, а поле устлано трупами, и у каждого мертвеца на груди красуется маленький щит из красной байки с надписью: «Остановись! Со мной святое сердце Иисусово!»
– По правде говоря, нынче я сам себе с лихвой выплатил задержанное жалованье, – похвастался Перепел, показывая золотые часы и кольца, добытые им в доме священника.
– Зато и дерешься в охотку, – поддержал Сало, сопровождая ругательством каждое слово. – Знаешь по крайности, за что шкурой своей рискуешь!
В руке, которой он держал поводья, сверкал венец, сорванный в церкви у страдальца Иисуса.
Перепел, дока по части трофеев, завистливо осмотрел добычу и вдруг торжествующе прыснул со смеху:
– А венчик-то из жести!
– На кой тебе черт этот пес шелудивый? Зачем ты его с собой таскаешь? – спросил Панкрасио у белобрысого Маргарито, который ехал одним из последних, ведя за собой пленного.
– Зачем? Да затем, что я ни разу толком не видел, какое лицо бывает у твоего ближнего, когда у него петля па глотке.
Пленник, очень тучный человек, тяжело дышал; щеки у него покраснели, глаза налились кровью, со лба катился пот. Он шел с трудом, руки его были связаны.
– Анастасио, одолжи веревку: мой недоуздок, того и гляди, лопнет – больно этот петушок жирен. Впрочем, не надо, я передумал. Друг мой федералист, я тебя сейчас пристукну, и дело с концом. Чего тебе зря мучиться? До деревьев, видишь, далеко, да и телеграфных столбов тоже нет. Словом, не на чем тебя вздернуть.
Белобрысый Маргарито вытащил револьвер, приставил дуло к груди пленника и неторопливо взвел курок.
Федералист побледнел, как мертвец, черты лица заострились, остекленевшие глаза помутнели, грудь порывисто вздымалась, и весь он дрожал, словно в жестокой лихорадке.
Прошло несколько секунд, показавшихся вечностью. Маргарито все не отводил револьвер. Глаза его странно блестели, одутловатое толстощекое лицо выражало наивысшую степень наслаждения.
– Нет, друг мой федералист, – вымолвил он, медленно опуская оружие и пряча его в кобуру, – погожу-ка я тебя убивать. Будешь моим денщиком. Вот увидишь, такой ли уж я жестокий человек!
И он издевательски подмигнул окружающим.
Пленник словно обезумел, он лишь судорожно хватал воздух пересохшими губами.
Отставшая Камила дала шпоры своей кобылке и поравнялась с Деметрио.
– Ох, до чего же злой этот Маргарито! Посмотрели бы вы, что он с пленным вытворяет!
И она рассказала о том, что видела.
Деметрио нахмурил брови, но промолчал.
Оторва отозвала Камилу в сторону.
– Ты что Деметрио насплетничала? Белобрысый Маргарито – моя единственная любовь. Пора тебе это знать. Так-то!… Что с ним стрясется, то и меня не минует. Смотри, я тебя предупредила!
Перепуганная Камила поторопилась нагнать Деметрио.
X
Колонна расположилась лагерем на равнине невдалеке от трех выстроившихся в ряд одиноких домишек, белые стены которых четко вырисовывались на фоне кроваво-красного горизонта.
Деметрио и Камила подъехали к лачугам.
Посреди корраля стоял мужчина в белых штанах и рубахе и жадно затягивался самодельной сигарой; рядом с ним на каменной плите другой крестьянин лущил кукурузные початки, растирая их в ладонях. Чтобы отогнать кур, он то и дело тряс высохшей изуродованной культей ноги, напоминавшей козлиное копыто.
– Шевелись, Пифанио, – поторапливал мужчина с сигарой, – солнце уже село, а ты еще скотину не поил.
Снаружи заржала лошадь, и оба испуганно подняли голову. Поверх ограды в корраль заглядывали Деметрио и Камила.
– Нам с женой лишь бы переночевать, – успокоил мужчин Деметрио.
Когда же он объяснил им, что командует частью, которая остановилась неподалеку на привал, человек с сигарой, оказавшийся хозяином, весьма учтиво пригласил их войти, а сам бросился за кувшином воды и веником, чтобы поскорее убрать лучший уголок в амбаре и достойно разместить там столь почетных гостей.
– Ступай, Пифанио, расседлай лошадей сеньора и сеньоры.
Работник, лущивший маис, с трудом поднялся. Он был в рваной рубахе, жилете и изодранных штанах, распоровшихся по бокам на полосы, подоткнутые концы которых болтались у пояса.
Смешно прихрамывая, калека заковылял к ограде.
– Как же ты работаешь, друг? – спросил Деметрио и, отстранив его, сам расседлал лошадей.
– Он у нас убогий! – крикнул из амбара хозяин. – Совсем обессилел. Но плату не зазря получает: с самой зорьки трудится. Видите, уж и солнце зашло, а он все за работой.
Деметрио вместе с Камилой отправился с обходом по лагерю. Изрезанная золотистыми бороздами равнина, голая, без единого кустика, угрюмо тянулась в бескрайнюю даль, и казалось поистине чудом, что возле домишек растут три огромных темно-зеленых ясеня с круглыми волнистыми кронами и густой листвой, опускавшейся чуть ли не до земли.
– Сам не знаю, отчего мне здесь так тоскливо, – признался Деметрио.
– Мне тоже, – отозвалась Камила.
Пифанио, надрываясь, тянул за веревку бимбалете на берегу ручейка. Огромный котел опрокидывался на кучу свежей травы, и кристальная струя, сверкая в последних лучах заходящего солнца, лилась прямо в поилку. Из нее, шумно отфыркиваясь, пили тощая корова, измученная кляча и осел.
Узнав хромого батрака, Деметрио поинтересовался:
– Сколько зарабатываешь в день, друг?
– Шестнадцать сентаво, хозяин.
Это был маленький золотушный синеглазый человечек, с гладкими и светлыми волосами.
Он принялся ругать хозяина ранчо и свою собачью долю.
– А ты, друг, и правда не зря деньги получаешь, – добродушно прервал его Деметрио. – Браниться бранишься, а сам знай себе работаешь.
И, повернувшись к Камиле, добавил:
– Всюду есть люди, которым живется еще хуже, чем нам, горцам, верно?
– Да, – ответила Камила. И они пошли дальше.
Долина утонула во тьме, звезды скрылись. Деметрио ласково обнял Камилу за талию и стал ей что-то нашептывать.
– Да, – робко ответила она.
Он ведь уже становился ей мил.
В эту ночь Деметрио спал плохо, и чуть забрезжило, вышел на воздух.
«Со мной что-то приключится», – подумал он.
Рассвет был тих и полон затаенной радости. На ясене боязливо попискивал дрозд, в коррале шуршала соломой скотина, сонно похрюкивал боров. По небу протянулась оранжевая полоска, погасла последняя звезда.
Деметрио медленно брел к лагерю. Он думал о своей Упряжке – паре темных молодых волов, не проработавших и двух лет на клочке его тучной пахотной земли. В памяти отчетливо всплыло лицо жены: нежная и безгранично покорная с мужем, неукротимо властная и суровая с чужими. Потом он попытался вспомнить, как выглядит сын, но напрасно: мальчика он забыл.
Деметрио добрался до лагеря. Разметавшись среди борозд, спали солдаты; вперемежку с ними, вытянув голову и закрыв глаза, лежали лошади.
– Хорошо бы передохнуть здесь еще денек, кум Анастасио: лошади пристали.
– Эх, кум Деметрио, знали бы вы, как я по нашим горам тоскую! Не верите? Все мне здесь не по сердцу. И скучно, и тоскливо. Ну, да кто знает, что человеку надо!…
– Сколько отсюда часов езды до Лимона?
– Тут, кум Деметрио, не часами пахнет: дня три придется скакать!
– По правде скажу, жену больно повидать охота. Оторва не замедлила отыскать Камилу.
– Улепетывай отсюда. А то Деметрио все равно тебя прогонит. Сам мне говорил. Хочет съездить за своей законной – она у него шибко красивая. Лицо белое-белое, прямо загляденье! Ну, а если не хочешь уезжать, они и для тебя дело найдут. У них есть ребеночек. Вот и будешь его нянчить.
Когда Деметрио вернулся, Камила, заливаясь слезами, рассказала ему обо всем.
– Да наплюй ты на нее – она же тронутая. Все это враки, одни враки.
И так как Деметрио не уехал в Лимон и о жене своей больше не вспоминал, Камила опять повеселела, а Оторва сделалась злой, как скорпион.
XI
Еще до рассвета отряд выступил на Тепатитлан. Всадники рассыпались по шоссе и лежавшему иод паром полю; фигуры их лениво покачивались в такт однообразному и размеренному движению лошадей, исчезая в сумеречной долине, залитой жемчужным светом ущербной луны.
Где-то далеко-далеко лаяли собаки.
– В полдень будем в Тепатитлане, завтра – в Кукио, а потом в горы, – сказал Деметрио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Деметрио машинально перебирал мозолистыми пальцами сверкающие монеты.
Придя в себя, Луис Сервантес вытащил жестяную банку и вывалил оттуда на сарапе кучку медальонов, колец, серег и прочих драгоценностей.
– Слушайте, генерал, вы не находите, что у нас теперь хватит денег, чтобы махнуть за границу и славно повеселиться там в случае, если вся эта заваруха затянется и революция не кончится?
Деметрио отрицательно покачал головой.
– Не согласны? А зачем нам оставаться здесь? Какое дело мы защищаем теперь?
– Этого я не могу объяснить, барчук, а все-таки чувствую: так не к лицу поступать мужчине.
– Выбирайте, генерал, – предложил Луис Сервантес, указывая на разложенные в ряд драгоценности.
– Оставьте все это себе. Я серьезно, барчук. Разве вы не видите, что деньгами меня не соблазнишь? Хотите, скажу правду? Есть у меня глоток вина да девчонка по душе – вот я и самый счастливый человек на свете.
– Ха-ха-ха! Эх, генерал, с какой стати вы тогда терпите подле себя эту змею Оторву?
– Верно, барчук. Она мне самому надоела, но такой уж у меня характер. Никак не соберусь сказать ей, духу не хватает послать ее подальше… Такой уж я уродился. Приглянется мне женщина, а я как тюфяк: не начни она первая крутить со мною, я сам ни за что не решусь. Взять хоть Камилу с того ранчо, – вздохнул Деметрио. – Девушка она некрасивая, а знали бы, как она мне в душу запала…
– Стоит вам слово сказать, генерал, и мы ее живо сюда доставим.
Деметрио лукаво прищурился.
– Клянусь вам, генерал, все будет в порядке.
– Серьезно, барчук? Ну, если вы мне окажете эту услугу, мои часы с боем и золотой цепочкой – ваши, коль они так вам приглянулись.
Глаза Луиса Сервантеса заблестели. Он взял жестяную байку, ссыпал в нее драгоценности, встал с пола и, улыбаясь, попрощался:
– До завтра, генерал! Спокойной ночи!
VII
– А что я знаю? Не больше вас. Генерал мне говорит: «Перепел, седлай своего коня и мою пегую кобылу. Поедешь с барчуком на задание». Ладно, сказано – сделано. Выехали мы в полдень и добрались до ранчо, когда уже темнело. Остановились у кривой Марии Антонии… Что, Панкрасио, сердце екнуло?… Утром меня будит барчук: «Перепел, Перепел, седлай лошадей. Мою оставишь здесь, а сам бери генеральскую кобылу и обратно в Мойяуа. Я тебя скоро догоню». Правда, появился он, когда солнце было уже высоко. Позади него на коне сидела Камила. Он помог ей слезть наземь, и мы усадили ее на пегую кобылу.
– Ну, а как девчонка держалась? – поинтересовался кто-то.
– Так и сияла от радости.
– А барчук?
– Молчал, как обычно: он всегда такой.
– Сдается мне, – невозмутимо заметил Венансио, – что утром Камила по ошибке проснулась в постели Деметрио. Вы Же помните, мы много выпили. Винные пары ударили нам в голову – мы ведь были не в себе.
– При чем тут вино? Об этом дельце у барчука с генералом уговор был.
– Факт! По-моему, этот барчук последняя…
– Не люблю судачить о друзьях за их спиной, – вставил белобрысый Маргарите, – но должен сказать, что из двух невест Сервантеса, с которыми он меня познакомил, одна досталась мне, а другая генералу.
И мужчины разразились хохотом.
Как только Оторва сообразила, в чем дело, она побежала к Камиле и стала утешать ее.
– Бедняжка ты моя, расскажи, как все случилось!
У Камилы глаза опухли от слез.
– Он обманул меня, обманул! Приехал на ранчо и говорит: «Камила, я за тобой. Поедешь со мною?» Еще бы не поехать! Я же люблю его, люблю! Видите, как исхудала – все о нем думала. Встаю утром, работа из рук валится. Мама зовет обедать, а мне кусок в горло не лезет… И на тебе! Такое злодейство сотворил!
Она снова расплакалась и, заглушая рыдания, уткнулась в шаль.
– Слушай, я вызволю тебя из беды. Только не будь дурой и брось плакать. О барчуке больше не думай – сама видишь, что он за человек. Слово даю, генерал только для таких дел и таскает его с собою. Ну, полно, глупая! Хочешь вернуться домой?
– Да защитит меня святая дева Халпская! Мать забьет меня до смерти!
– Ничего она тебе не сделает. Мы с тобой все уладим. Наши вскорости выступают. Как только Деметрио велит собираться в дорогу, ты ответишь, что тебя точно палками измолотили, так все тело болит. И сразу начинай потягиваться да зевать. Потом пощупаешь себе лоб и скажешь: «У меня жар». Тогда я попрошу Деметрио, чтобы он оставил нас обеих здесь – мол, я стану ухаживать за тобой, – и, как только ты поправишься, мы его догоним. А на самом деле я доставлю тебя домой живой и здоровой.
VIII
Солнце уже закатилось, унылые сумерки и тишина окутали древние улочки городка, преисполняя тревогой его обитателей, забившихся в свои норы. Луис Сервантес вошел в лавку Лопе-са-Старожила в самый разгар пьянки, чреватой весьма серьезными последствиями. Деметрио гулял со старыми товарищами. Около стойки места уже не было. Деметрио, Оторва и белобрысый Маргарито привязали своих лошадей на улице, остальные офицеры без церемоний въехали верхом прямо под навес. Расшитые галунами шляпы с огромными изогнутыми полями качались из стороны в сторону. Кони, раздувая ноздри, то и пело поводили тонкими мордами с большими черными глазами и маленькими ушами. Их фырканье и громкий стук копыт, а подчас и беспокойное короткое ржание врывались в адский шум пьяного разгула.
Когда появился Луис Сервантес, собутыльники обсуждали довольно заурядное происшествие. Где-то на дороге был обнаружен труп человека с кровавой дыркой во лбу. Поначалу мнения разделились, но в конце концов все склонились к весьма обоснованной точке зрения белобрысого Маргарито. Бедняга, которого так ловко прикончили, был пономарем местной церкви. Вот дурень! Сам во всем виноват… Ну, кому, сеньоры, придет в голову напялить на себя брюки, пиджак и шапчонку, когда Панкрасио видеть франтов не может?
Восемь музыкантов-«духовиков», с красными и круглыми, как солнце, лицами и выпученными глазами, дули в медные трубы, задыхаясь от усталости – они играли с самого утра. Сервантес что-то шепнул им, и музыка смолкла.
– Генерал, – крикнул Луис, прокладывая себе путь среди сгрудившихся под навесом всадников, – только что прибыл нарочный. Вам приказано немедленно организовать преследование войск Ороско.
Помрачневшие на мгновение лица засияли от радости.
– В Халиско, ребята! – заорал белобрысый Маргарито, грохнув кулаком по стойке.
– Готовьтесь, красотки из Халиско, я спешу к вам! – подхватил Перепел, заломив шляпу.
Началось всеобщее ликованье. В пьяном угаре друзья Деметрио стали проситься к нему на службу. Сам генерал онемел от радости. «Идти сражаться с войсками Ороско! Наконец-то можно потягаться с настоящими мужчинами! Хватит пачкаться с этими федералистами, убивать которых ие труднее, чем зайцев или индюков!»
– Если я возьму Паскуаля Ороско живым, – пообещал белобрысый Маргарито, – я сдеру ему кожу со ступней и заставлю его целые сутки лазить по горам.
– Это тот самый, что убил сеньора Мадеро? – спросил Паленый.
– Нет, но он дал мне по уху, когда я служил официантом в ресторане «Дельмонико» в Чиуауа, – важно ответил белобрысый.
– Готовь для Камилы пегую, – приказал генерал седлавшему лошадей Панкрасио.
– Камила не может ехать, – немедленно вмешалась Оторва.
– А тебя кто спрашивает? – рявкнул Деметрио.
– Ее с самого утра всю ломает, у нее жар. Правда, Камила?
– Я что? Я… Я. как скажет дон Деметрио.
– Эх, дура! Говори нет, не могу, – тревожно зашептала ей Оторва.
– А он, поверите ли, понемногу мне мил становится, – так же тихо ответила Камила.
Оторва помрачнела, потом вспыхнула, но, не сказав ни слова, направилась к своей лошади, которую седлал для нее белобрысый Маргарит.
Вихри пыли, сплошной стеной вздымавшиеся вдоль дороги, неожиданно свивались в густые длинные тучи, и тогда в просветах между ними виднелись крутые конские бока, спутанные гривы, выпуклые овальные глаза, раздувающиеся ноздри и вытянутые, покорные ритму движения, ноги. Белозубые люди с бронзовыми лицами и сверкающими глазами вздымали винтовки над головой или держали их у бедра, опустив дуло между ушами лошадей.
В арьергарде, замыкая колонну, шагом ехали Деметрио и Камила. Губы молодой женщины побелели и пересохли, она все еще содрогалась от ужаса. Масиас был удручен ничтожностью победы. Никакого сражения, в сущности, не было. Они разгромили не войска Ороско, а кучку отставших от своих частей федералистов, к которым примкнул несчастный глупец священник с сотней обманутых прихожан, объединившихся под древним лозунгом «Религия и закон». Теперь священник болтается на ветке меските, а поле устлано трупами, и у каждого мертвеца на груди красуется маленький щит из красной байки с надписью: «Остановись! Со мной святое сердце Иисусово!»
– По правде говоря, нынче я сам себе с лихвой выплатил задержанное жалованье, – похвастался Перепел, показывая золотые часы и кольца, добытые им в доме священника.
– Зато и дерешься в охотку, – поддержал Сало, сопровождая ругательством каждое слово. – Знаешь по крайности, за что шкурой своей рискуешь!
В руке, которой он держал поводья, сверкал венец, сорванный в церкви у страдальца Иисуса.
Перепел, дока по части трофеев, завистливо осмотрел добычу и вдруг торжествующе прыснул со смеху:
– А венчик-то из жести!
– На кой тебе черт этот пес шелудивый? Зачем ты его с собой таскаешь? – спросил Панкрасио у белобрысого Маргарито, который ехал одним из последних, ведя за собой пленного.
– Зачем? Да затем, что я ни разу толком не видел, какое лицо бывает у твоего ближнего, когда у него петля па глотке.
Пленник, очень тучный человек, тяжело дышал; щеки у него покраснели, глаза налились кровью, со лба катился пот. Он шел с трудом, руки его были связаны.
– Анастасио, одолжи веревку: мой недоуздок, того и гляди, лопнет – больно этот петушок жирен. Впрочем, не надо, я передумал. Друг мой федералист, я тебя сейчас пристукну, и дело с концом. Чего тебе зря мучиться? До деревьев, видишь, далеко, да и телеграфных столбов тоже нет. Словом, не на чем тебя вздернуть.
Белобрысый Маргарито вытащил револьвер, приставил дуло к груди пленника и неторопливо взвел курок.
Федералист побледнел, как мертвец, черты лица заострились, остекленевшие глаза помутнели, грудь порывисто вздымалась, и весь он дрожал, словно в жестокой лихорадке.
Прошло несколько секунд, показавшихся вечностью. Маргарито все не отводил револьвер. Глаза его странно блестели, одутловатое толстощекое лицо выражало наивысшую степень наслаждения.
– Нет, друг мой федералист, – вымолвил он, медленно опуская оружие и пряча его в кобуру, – погожу-ка я тебя убивать. Будешь моим денщиком. Вот увидишь, такой ли уж я жестокий человек!
И он издевательски подмигнул окружающим.
Пленник словно обезумел, он лишь судорожно хватал воздух пересохшими губами.
Отставшая Камила дала шпоры своей кобылке и поравнялась с Деметрио.
– Ох, до чего же злой этот Маргарито! Посмотрели бы вы, что он с пленным вытворяет!
И она рассказала о том, что видела.
Деметрио нахмурил брови, но промолчал.
Оторва отозвала Камилу в сторону.
– Ты что Деметрио насплетничала? Белобрысый Маргарито – моя единственная любовь. Пора тебе это знать. Так-то!… Что с ним стрясется, то и меня не минует. Смотри, я тебя предупредила!
Перепуганная Камила поторопилась нагнать Деметрио.
X
Колонна расположилась лагерем на равнине невдалеке от трех выстроившихся в ряд одиноких домишек, белые стены которых четко вырисовывались на фоне кроваво-красного горизонта.
Деметрио и Камила подъехали к лачугам.
Посреди корраля стоял мужчина в белых штанах и рубахе и жадно затягивался самодельной сигарой; рядом с ним на каменной плите другой крестьянин лущил кукурузные початки, растирая их в ладонях. Чтобы отогнать кур, он то и дело тряс высохшей изуродованной культей ноги, напоминавшей козлиное копыто.
– Шевелись, Пифанио, – поторапливал мужчина с сигарой, – солнце уже село, а ты еще скотину не поил.
Снаружи заржала лошадь, и оба испуганно подняли голову. Поверх ограды в корраль заглядывали Деметрио и Камила.
– Нам с женой лишь бы переночевать, – успокоил мужчин Деметрио.
Когда же он объяснил им, что командует частью, которая остановилась неподалеку на привал, человек с сигарой, оказавшийся хозяином, весьма учтиво пригласил их войти, а сам бросился за кувшином воды и веником, чтобы поскорее убрать лучший уголок в амбаре и достойно разместить там столь почетных гостей.
– Ступай, Пифанио, расседлай лошадей сеньора и сеньоры.
Работник, лущивший маис, с трудом поднялся. Он был в рваной рубахе, жилете и изодранных штанах, распоровшихся по бокам на полосы, подоткнутые концы которых болтались у пояса.
Смешно прихрамывая, калека заковылял к ограде.
– Как же ты работаешь, друг? – спросил Деметрио и, отстранив его, сам расседлал лошадей.
– Он у нас убогий! – крикнул из амбара хозяин. – Совсем обессилел. Но плату не зазря получает: с самой зорьки трудится. Видите, уж и солнце зашло, а он все за работой.
Деметрио вместе с Камилой отправился с обходом по лагерю. Изрезанная золотистыми бороздами равнина, голая, без единого кустика, угрюмо тянулась в бескрайнюю даль, и казалось поистине чудом, что возле домишек растут три огромных темно-зеленых ясеня с круглыми волнистыми кронами и густой листвой, опускавшейся чуть ли не до земли.
– Сам не знаю, отчего мне здесь так тоскливо, – признался Деметрио.
– Мне тоже, – отозвалась Камила.
Пифанио, надрываясь, тянул за веревку бимбалете на берегу ручейка. Огромный котел опрокидывался на кучу свежей травы, и кристальная струя, сверкая в последних лучах заходящего солнца, лилась прямо в поилку. Из нее, шумно отфыркиваясь, пили тощая корова, измученная кляча и осел.
Узнав хромого батрака, Деметрио поинтересовался:
– Сколько зарабатываешь в день, друг?
– Шестнадцать сентаво, хозяин.
Это был маленький золотушный синеглазый человечек, с гладкими и светлыми волосами.
Он принялся ругать хозяина ранчо и свою собачью долю.
– А ты, друг, и правда не зря деньги получаешь, – добродушно прервал его Деметрио. – Браниться бранишься, а сам знай себе работаешь.
И, повернувшись к Камиле, добавил:
– Всюду есть люди, которым живется еще хуже, чем нам, горцам, верно?
– Да, – ответила Камила. И они пошли дальше.
Долина утонула во тьме, звезды скрылись. Деметрио ласково обнял Камилу за талию и стал ей что-то нашептывать.
– Да, – робко ответила она.
Он ведь уже становился ей мил.
В эту ночь Деметрио спал плохо, и чуть забрезжило, вышел на воздух.
«Со мной что-то приключится», – подумал он.
Рассвет был тих и полон затаенной радости. На ясене боязливо попискивал дрозд, в коррале шуршала соломой скотина, сонно похрюкивал боров. По небу протянулась оранжевая полоска, погасла последняя звезда.
Деметрио медленно брел к лагерю. Он думал о своей Упряжке – паре темных молодых волов, не проработавших и двух лет на клочке его тучной пахотной земли. В памяти отчетливо всплыло лицо жены: нежная и безгранично покорная с мужем, неукротимо властная и суровая с чужими. Потом он попытался вспомнить, как выглядит сын, но напрасно: мальчика он забыл.
Деметрио добрался до лагеря. Разметавшись среди борозд, спали солдаты; вперемежку с ними, вытянув голову и закрыв глаза, лежали лошади.
– Хорошо бы передохнуть здесь еще денек, кум Анастасио: лошади пристали.
– Эх, кум Деметрио, знали бы вы, как я по нашим горам тоскую! Не верите? Все мне здесь не по сердцу. И скучно, и тоскливо. Ну, да кто знает, что человеку надо!…
– Сколько отсюда часов езды до Лимона?
– Тут, кум Деметрио, не часами пахнет: дня три придется скакать!
– По правде скажу, жену больно повидать охота. Оторва не замедлила отыскать Камилу.
– Улепетывай отсюда. А то Деметрио все равно тебя прогонит. Сам мне говорил. Хочет съездить за своей законной – она у него шибко красивая. Лицо белое-белое, прямо загляденье! Ну, а если не хочешь уезжать, они и для тебя дело найдут. У них есть ребеночек. Вот и будешь его нянчить.
Когда Деметрио вернулся, Камила, заливаясь слезами, рассказала ему обо всем.
– Да наплюй ты на нее – она же тронутая. Все это враки, одни враки.
И так как Деметрио не уехал в Лимон и о жене своей больше не вспоминал, Камила опять повеселела, а Оторва сделалась злой, как скорпион.
XI
Еще до рассвета отряд выступил на Тепатитлан. Всадники рассыпались по шоссе и лежавшему иод паром полю; фигуры их лениво покачивались в такт однообразному и размеренному движению лошадей, исчезая в сумеречной долине, залитой жемчужным светом ущербной луны.
Где-то далеко-далеко лаяли собаки.
– В полдень будем в Тепатитлане, завтра – в Кукио, а потом в горы, – сказал Деметрио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12