милое лицо с кротким ртом; большие голубые глаза, наполнившиеся слезами из сочувствия ко мне.
– Не позволяйте ему докучать вам, мэм, – запротестовала Биссетт. – Посмотрите на свою работу, она вся перепутана и валяется на траве.
– Ну ее, няня, – отвечала матушка.
– Вот еще! Добрая материя и нитки хорошие. Отошлите ребенка к мистеру Пимлотту, пусть донимает его.
– Ну ладно, Джонни. Почему бы тебе не найти мистера Пимлотта и не спросить, что он поделывает. Он как будто роет яму. Как ты думаешь, собирается что-нибудь зарыть?
– Ага, знаю-знаю, – вмешалась няня. – Об этом я и думала вам сказать, мэм: он замыслил сделать себе хорошую новенькую жилетку из того, что по праву принадлежит вам. Но это не его собственность, а ваша, потому что это ваша земля и время, которое он тратит, тоже ваше.
Матушка вздохнула, но больше я ничего не слышал, потому что тут же ринулся через террасу и вниз по ступенькам на лужайку, ровную поверхность которой нарушил небольшой холмик.
– Мистер Пимлотт! Мистер Пимлотт! – закричал я на краю лужайки, где он работал. – Что вы делаете? Вам помочь?
Он стоял на коленях, но при моем появлении поднял свое загорелое лицо и смерил меня взглядом, непонятно что выражавшим. Я его немного робел, отчасти потому, что он принадлежал к этим странным созданиям – мужчинам; других, кроме него, я близко не знал. Я не совсем понимал, что это вообще такое – быть мужчиной, заметил только, что он был большой, пах землей и табаком и кожу на лице имел, судя по виду, грубую.
– Ну-ну, мастер Джонни, – откликнулся он, – только не допекайте меня своими спросами да вопросами. Мне ведь, не в пример некоторым, не за то платят деньги, чтобы я вам отвечал.
– Мне Биссетт велела пойти вас отыскать, чтобы вы мне сказали, чем надо помочь.
– Это не моя забота. Миссис Биссетт мне не начальник – боже упаси. Хоть она и воображает иной раз, будто может мною помыкать.
Я понаблюдал за ним немного, пока он работал молча. Он склонялся над ямой, больше походившей на нору, и неуклюже тыкал в нее каким-то инструментом с длинной ручкой.
– Что вы делаете? – спросил я.
Он не ответил, а взглянул на солнце, заслоняя глаза от его все еще яркого света. Затем он извлек инструмент (в самом деле, очень длинный) и начал стукать его о траву, чтобы сбросить комья земли, попавшие в насадку. Потому что инструмент действительно был очень странный, с полотном, подвернутым с обеих сторон почти как крюк. Мистер Пимлотт положил его и принялся собирать другие инструменты и складывать на траву рядом с большим деревянным ящиком, где они хранились.
– Чем вы сегодня занимались, мистер Пимлотт? – спросил я, изнывая от любопытства.
Все так же молча он начал смазывать металлические поверхности густым, похожим на прозрачный мед жиром, перед тем как завернуть каждый в кусок мягкой кожи и бережно спрятать в ящик. Инструменты всегда меня зачаровывали: грозные зубья грабель, ямкоделатель с двумя остриями, чтобы вырывать чертополох, заступы с тяжелыми деревянными рукоятками, до блеска отполированными от долгой работы, железные зажимы, которыми скреплялся металл с деревом, но в первую очередь полотно лопат, блестевшее так ярко и так удивительно, ведь голый металл сохранял блеск оттого, что его часто и с силой вгоняли в землю.
– А как называется вот это? – спросил я, указывая на ту самую лопату, с длинной рукояткой и необычным завернутым полотном. – Это заступ или садовая лопата?
– Не трогайте, – предостерег мистер Пимлотт. – Она очень острая.
– А эта? – Я указал на другой инструмент, который он при мне ни разу не использовал.
Мистер Пимлотт поднял глаза.
– Эта? Ну, это мой выкопочный нож.
– А что вы им делаете?
Он долго смотрел на меня молча.
– Ну, сорняки выкапываю.
Ободренный этим ответом, я оглядел следы его работы.
– А зачем вы выкопали это дерево? – вопросил я, указывая на грушу, которая лежала на земле с безжалостно выставленными на обозрение корнями.
– В нем гниль завелась.
– Гниль, – повторил я. Это было интересное новое слово, и я произнес его несколько раз, чтобы как следует посмаковать. – Что такое гниль?
– Болезнь такая у деревьев. У людей тоже. Разъедает и тех, и других изнутри.
Внезапно он разинул рот, показывая несколько почерневших обломков – остатки зубов, и издал хриплый звук, который я принял за смешок.
– Но на вид оно хорошее. Стыдно вроде бы его убивать.
– Все, что состарилось или заболело, нужно выбрасывать или убивать. А у кого, как не у меня, есть такое право – выкапывать деревья?
– Почему у вас, мистер Пимлотт? Это ведь дерево моей матери?
Он отвернулся и через плечо выговорил самый длинный ответ, какой я когда-либо от него слышал:
– Хотите знать почему? Потому, что это я его посадил, вот почему. За десять лет до того, как ваша мать здесь появилась, а о вас и речь не ведется. Что вы думаете? Оно само по себе выросло? Все в этом мире нужно сначала сажать. А потом выращивать. Вас вот миссис Биссетт выращивает. То есть ей надо бы заниматься своим делом, а не сплетничать и пакостить и позволять вам отрывать от дела людей, у которых, не в пример ей, невпроворот работы.
Когда он закончил, я минуту-две помолчал, но потом меня снова одолело любопытство:
– Эта яма – чтобы похоронить в ней дерево?
Мистер Пимлотт мотнул головой.
– Вы хотите посадить другое?
– Нет. Если уж вам приспичило знать, она, чтобы поймать Старину Кроторыла.
– Вы хотели сказать «крота», мистер Пимлотт. Так правильно говорят.
– Что я хотел, то и сказал.
– А почему вы его ловите, мистер Пимлотт?
– А потому, что он роется на лужайке вашей матери, а она мне платит, чтобы я держал лужайку в порядке. Он не признает никаких тебе правов собственности, этот Старина Кроторыл. А потому его надобно убить.
– Но это несправедливо.
Несправедливо, мастер Джон? – Он обернулся и смерил меня пристальным взглядом. – Когда он является и за здорово живешь хапает столько навозных червей, сколько ему вздумается?
Я тут же заметил ошибку в его доводе.
– А нам черви не нужны.
– Не нужны? Ну да, конечно. Но еще вам не нужно, чтобы кто ни попадя нахально накладывал на них лапу – это ведь ваши черви.
Я задумался, так как не сомневался, что ответ непременно найдется, но садовник, не дожидаясь, продолжил:
– Ну ладно, как бы там ни было, он наловил достаточно червей, а теперь я поймаю его: у него есть кое-что мне нужное, и если исхитрюсь, я это от него получу. Так уж мир устроен: или ты съешь, или тебя съедят.
– Значит, вы выроете яму, он туда свалится и попадет к вам в руки?
Мистер Пимлотт состроил гримасу.
– Только не он. Он чересчур для этого хитер. Он ведь живет под землей, так? В ямах он знает толк, вроде как я в растениях или миссис Биссетт в чужих делах. Нет-нет, надобно так скумекать, чтобы захватить Старину Кроторыла, когда он спит.
– Как же вы это сделаете, мистер Пимлотт?
– Есть только один способ: устроить так, чтобы он сам попался. – Он указал на яму. – Видите, это одна из его нор, здесь он не будет ждать ничего худого. Я вырою внутри глубокую яму – для того и нужна эта самая кротовая лопата, – а на дно положу ловушку с пружиной и прикрою листьями и землей. И если смастачу ловко, то Старина Кроторыл явится за навозными червями и ловушка ухватит его за лапу, а то и за морду. Тогда он у меня сделается портняжкой и скроит мне новую одежку.
На миг мне представилось, как пойманный крот, с иглой и нитками в тоненьких лапках, делает стежки, и я недоверчиво хмыкнул. Видя, что я не понимаю, мистер Пимлотт потрогал свою жилетку – я часто любовался ее гладкостью и темным блеском.
– Жуть какая! – восхищенно прошептал я. Глядя на кротовую шкурку, я поражался тому, что она, такая красивая, извлечена из сырой земли.
– Потому-то я и не беру капкан. Не хочу испортить шубку.
– Неужели не жалко! – выкрикнул я и представил себе, как крот дергается, умирая во тьме. Мистер Пимлотт усмехнулся. Тут я что-то вспомнил и добавил: – Биссетт говорила, Кроторыл не ваш и нечего на него зариться.
– Правда? – Мистер Пимлотт отвернулся.
– Сколько вам нужно на жилетку?
Но он не стал меня слушать, закрыл свой ящик, вскинул на плечо длинные инструменты и направился в верхний конец сада. Я проследил, как он приложил пальцы по лбу, приветствуя мою матушку, небрежно кивнул Биссетт, вышел через ворота на дорогу и повернул к Хай-стрит и к своему аккуратному домику, стоявшему поблизости.
Внезапно я сообразил, что остался один в нижней части сада, и мне в голову пришла дерзкая, лихая мысль. Убедившись, что Биссетт и матушка на меня не смотрят, я двинулся через яблоневый сад туда, где меня невозможно было разглядеть, а оттуда еще дальше, в Заросли. Пробираться сквозь высокую траву и нестриженый спутанный кустарник на опушке было просто, но за нею, словно бы моля о чуточке света, причудливо переплетали свои сучья низкие вековые деревья, вокруг начала сгущаться тьма, и зловещие ветки потянулись ко мне, как длинные пальцы гигантских рук. В двух шагах находился сад, где жужжали пчелы и шелестели под ветерком листья, но мне казалось, что я шагнул через дверь в иной мир, лишенный звуков.
Что-то мазнуло меня по лицу, я отмахнулся, и внезапно передо мной возник образ: лицо со слепыми глазницами, как у мраморных голов на стенах деревенской церкви. Черты стерлись – съедены гнилью, подумалось мне, – и поверхность камня походила на кожу в глубоких рябинах. Испугавшись, я шагнул было назад, но, к моему ужасу, что-то меня держало. Я дернулся опять – бесполезно. Сердце колотилось, испуг переходил в панику. Я еще раз отчаянно крутанулся и наконец освободился. Улепетывая, я услышал крик, доносившийся как будто с очень далекого расстояния. Крик раздался снова, и я узнал голос моей няни.
Почти что благодарный за этот призыв, я пробился через спутанный подлесок в ярко освещенный сад.
– Мастер Джонни! – звала сверху невидимая Биссетт. – Где вы?
Была в ее голосе нота страха, или мне почудилось? Я поспешил по ступеням и на верхней террасе нашел Биссетт: она, повернувшись, смотрела вправо, и я проследил за ее взглядом.
Матушка у ворот беседовала с человеком, которого я прежде никогда не видел. Незнакомец стоял на дороге и очень взволнованно что-то говорил, глаза его были прикованы к лицу моей матери, руки (в одной он держал трость) жестикулировали; матушка слушала с опущенным взглядом, изредка кивая. Сперва я подумал, что это разносчик, поскольку из посторонних к нам ходили одни разносчики, и было похоже, что незнакомец убеждает мать сделать какую-то покупку. Но потом стало ясно, что он и одет иначе и не навьючен тюками.
Незнакомец был старше матери, но младше Биссетт, ростом не вышел, хотя большая голова могла бы принадлежать человеку куда более крупному. На крутой макушке росла масса вьющихся рыжеватых волос, в беспорядке падавшая на уши. Живое лицо отражало, казалось, даже самые мимолетные чувства; преобладающей его чертой был большой, похожий на клюв нос. Рот был широкий и тонкий, большие, ярко-голубые глаза глубоко сидели в выступающих орбитах. Штаны его, когда-то клетчатые, выцвели настолько, что рисунок сделался почти неразличим; грубое зеленое сукно сюртука местами истерлось до дыр; белый шарф, из хорошей тонкой шерсти, пожелтел от старости. Я бы на все это не обратил внимания, если бы Биссетт не оглядывала незнакомца так пристально, но, пока я смотрел, мне внезапно пришло в голову, что в жизни матушки существуют стороны, о которых я ничего не знаю, и в тот миг она показалась мне чужой.
Заметив нас с Биссетт, незнакомец прервался и церемонно коснулся шляпы, приветствуя и ее, и меня.
– Добрейшего вам вечера, госпожа, и юному джентльмену тоже. Я вот рассказывал этой молодой леди, – незнакомец обращался к Биссетт, но посылал дружелюбные взгляды и мне, включая тем самым в разговор, – как так получилось, что мне, чужому в этих краях человеку и странствующему работнику, приходится просить о милости, хотя прежде я ничего такого не делал.
Такая быстрая манера речи была мне незнакома, и приходилось напрягаться, чтобы уловить смысл. Произнося слова, он поворачивался то в одну сторону, то в другую, словно стараясь определить, кто здесь главный – матушка или моя няня.
– Так не поможете ли честному обнищавшему работяге, к которому счастье повернулось спиной, – говорил он матери, – не дадите ли ему ночлег и еды, а то он весь день только и знал, что мерил ногами дорогу?
– Поди прочь, – внезапно крикнула моя няня. Лицо незнакомца мгновенно потемнело, брови насупились; он повернулся к Биссетт.
– Убирайся прочь, – снова вскричала Биссетт, напуганная, наверное, выражением его лица. – А то я позову мистера Пимлотта.
Лоб незнакомца тут же разгладился.
– Для меня это самое то – поговорить с хозяином дома.
Биссетт обратила взгляд к матери, которая зарделась и опустила глаза. Незнакомец, удивленный, обратился ко мне:
– Где ваш отец, юный джентльмен?
– У меня его нет.
– Ну-ну, юный господин, – бродяга улыбнулся моей матери, – отец есть у каждого.
– Нет, у меня его никогда не было.
– Убирайся прочь со своим бесстыдством, – крикнула Биссетт.
Словно бы не слыша ее, незнакомец обратился к матушке:
– Что скажете, миссис Пимлотт? Не найдете ли для меня пенни-другого?
– Глупости, мистер Пимлотт – это садовник, – воскликнул я. – А наша фамилия – Мелламфи.
– Так как же, миссис Мелламфи, окажете мне милость?
– Я… боюсь, у меня нет с собой денег.
Произнося это, матушка нервно коснулась серебряного цилиндрика, который всегда носила на цепочке-поясе; там она держала ключи. Я заметил, что большие глаза незнакомца испытующе проследили за ее движением.
– А здесь что, – указал он, – тоже ничего нет?
Она впервые взглянула на него с тревогой и замотала головой.
– Ни гроша во всем доме? Даже пары медяков? Не спуская с него глаз, матушка сказала:
– Биссетт, не принесете ли мне шестипенсовик с письменного стола?
– Нет, мэм, – решительно отозвалась няня. – Покуда тут этот бездельник, я вас и мастера Джонни из виду не выпущу.
– Думаю, мы должны ему помочь, няня. Так будет лучше.
– Проявите милосердие, госпожа, – нахально вставил бродяга, обращаясь к Биссетт.
– Милосердие для тех, кто его заслуживает, а у тебя на лице написано, что по тебе плачет виселица; готова поручиться, с законом ты не в ладах. Если я куда пойду, то за констеблем, тогда и посмотрим, что ты за птица.
– Чтоб тебя, старая карга, да что ты суешься, – вскричал бродяга, враз сбросив маску благодушия.
С ругательством он шагнул вперед, поднял трость и положил руку на ворота, словно собираясь их открыть. Матушка вскрикнула и отступила, я же ринулся к воротам, чтобы отстоять свои владения.
– Посмейте только войти! Я вас с ног собью, сяду сверху и буду сидеть, пока не придет мистер Пимлотт.
Бродяга опустил на меня хмурый взгляд, а матушка с няней бросились ко мне, чтобы оттащить от ворот. Но когда бродяга поднял глаза на них, его губы растянулись в улыбке, которая напугала меня еще больше, чем прежняя гримаса.
– Вы ведь не подумали, что я собираюсь войти, не подумали? Что я, дурак, что ли, закон нарушать.
– Я побегу за констеблем, мэм, а вы заберите мальчика в дом, – задыхаясь, выговорила Биссетт.
– Не трудитесь, – бросил незнакомец. – Доброго вам дня, миссис Мелламфи, – добавил он, передернул плечами и быстро зашагал по дороге.
Матушка опустилась на колени и крепко-крепко меня обняла.
– Ты такой храбрец, Джонни. – Она целовала меня, плакала и смеялась одновременно. – Но не нужно было так делать, не нужно.
– Пусть бы только вошел, я бы так его пугнул, что он бы стрелой вылетел, – похвастался я.
Поверх ее плеча, через массу золотистых локонов, я наблюдал, как незнакомец удалялся странной прыгающей походкой, необычно ссутулив плечи. На углу Хай-стрит он обернулся и посмотрел на нас. Даже с большого расстояния мне была видна на его лице такая лютая злоба, что она впечаталась в мою память несмываемым клеймом. Матушка этого не видела, а Биссетт, как я заметил, тоже перехватила этот взгляд, тайком плюнула на свой указательный палец и быстро начертила себе крест на переносице.
– Пошли, Джонни, – сказала матушка.
И мы втроем (матушка по-прежнему обнимала меня за плечо) отправились к задней двери, ведущей в кухню.
Кухня, прохладная и просторная, и такая темная (мы ведь вошли из сада, с яркого солнечного света), была прежде «главной залой» старинного фермерского дома, составлявшего древнейшее ядро нашего обиталища, как можно было судить по огромному камину и белому полу из потертых каменных плит. Это была вотчина добродушнейшей миссис Белфлауэр – она как раз стояла у огня, готовя нам чай. Я выскользнул от матери и, пританцовывая, кинулся к кухарке.
– Миссис Белфлауэр, миссис Белфлауэр, – закричал я, – к нам в сад хотел войти побродяга, но я его прогнал. И ни чуточки не испугался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
– Не позволяйте ему докучать вам, мэм, – запротестовала Биссетт. – Посмотрите на свою работу, она вся перепутана и валяется на траве.
– Ну ее, няня, – отвечала матушка.
– Вот еще! Добрая материя и нитки хорошие. Отошлите ребенка к мистеру Пимлотту, пусть донимает его.
– Ну ладно, Джонни. Почему бы тебе не найти мистера Пимлотта и не спросить, что он поделывает. Он как будто роет яму. Как ты думаешь, собирается что-нибудь зарыть?
– Ага, знаю-знаю, – вмешалась няня. – Об этом я и думала вам сказать, мэм: он замыслил сделать себе хорошую новенькую жилетку из того, что по праву принадлежит вам. Но это не его собственность, а ваша, потому что это ваша земля и время, которое он тратит, тоже ваше.
Матушка вздохнула, но больше я ничего не слышал, потому что тут же ринулся через террасу и вниз по ступенькам на лужайку, ровную поверхность которой нарушил небольшой холмик.
– Мистер Пимлотт! Мистер Пимлотт! – закричал я на краю лужайки, где он работал. – Что вы делаете? Вам помочь?
Он стоял на коленях, но при моем появлении поднял свое загорелое лицо и смерил меня взглядом, непонятно что выражавшим. Я его немного робел, отчасти потому, что он принадлежал к этим странным созданиям – мужчинам; других, кроме него, я близко не знал. Я не совсем понимал, что это вообще такое – быть мужчиной, заметил только, что он был большой, пах землей и табаком и кожу на лице имел, судя по виду, грубую.
– Ну-ну, мастер Джонни, – откликнулся он, – только не допекайте меня своими спросами да вопросами. Мне ведь, не в пример некоторым, не за то платят деньги, чтобы я вам отвечал.
– Мне Биссетт велела пойти вас отыскать, чтобы вы мне сказали, чем надо помочь.
– Это не моя забота. Миссис Биссетт мне не начальник – боже упаси. Хоть она и воображает иной раз, будто может мною помыкать.
Я понаблюдал за ним немного, пока он работал молча. Он склонялся над ямой, больше походившей на нору, и неуклюже тыкал в нее каким-то инструментом с длинной ручкой.
– Что вы делаете? – спросил я.
Он не ответил, а взглянул на солнце, заслоняя глаза от его все еще яркого света. Затем он извлек инструмент (в самом деле, очень длинный) и начал стукать его о траву, чтобы сбросить комья земли, попавшие в насадку. Потому что инструмент действительно был очень странный, с полотном, подвернутым с обеих сторон почти как крюк. Мистер Пимлотт положил его и принялся собирать другие инструменты и складывать на траву рядом с большим деревянным ящиком, где они хранились.
– Чем вы сегодня занимались, мистер Пимлотт? – спросил я, изнывая от любопытства.
Все так же молча он начал смазывать металлические поверхности густым, похожим на прозрачный мед жиром, перед тем как завернуть каждый в кусок мягкой кожи и бережно спрятать в ящик. Инструменты всегда меня зачаровывали: грозные зубья грабель, ямкоделатель с двумя остриями, чтобы вырывать чертополох, заступы с тяжелыми деревянными рукоятками, до блеска отполированными от долгой работы, железные зажимы, которыми скреплялся металл с деревом, но в первую очередь полотно лопат, блестевшее так ярко и так удивительно, ведь голый металл сохранял блеск оттого, что его часто и с силой вгоняли в землю.
– А как называется вот это? – спросил я, указывая на ту самую лопату, с длинной рукояткой и необычным завернутым полотном. – Это заступ или садовая лопата?
– Не трогайте, – предостерег мистер Пимлотт. – Она очень острая.
– А эта? – Я указал на другой инструмент, который он при мне ни разу не использовал.
Мистер Пимлотт поднял глаза.
– Эта? Ну, это мой выкопочный нож.
– А что вы им делаете?
Он долго смотрел на меня молча.
– Ну, сорняки выкапываю.
Ободренный этим ответом, я оглядел следы его работы.
– А зачем вы выкопали это дерево? – вопросил я, указывая на грушу, которая лежала на земле с безжалостно выставленными на обозрение корнями.
– В нем гниль завелась.
– Гниль, – повторил я. Это было интересное новое слово, и я произнес его несколько раз, чтобы как следует посмаковать. – Что такое гниль?
– Болезнь такая у деревьев. У людей тоже. Разъедает и тех, и других изнутри.
Внезапно он разинул рот, показывая несколько почерневших обломков – остатки зубов, и издал хриплый звук, который я принял за смешок.
– Но на вид оно хорошее. Стыдно вроде бы его убивать.
– Все, что состарилось или заболело, нужно выбрасывать или убивать. А у кого, как не у меня, есть такое право – выкапывать деревья?
– Почему у вас, мистер Пимлотт? Это ведь дерево моей матери?
Он отвернулся и через плечо выговорил самый длинный ответ, какой я когда-либо от него слышал:
– Хотите знать почему? Потому, что это я его посадил, вот почему. За десять лет до того, как ваша мать здесь появилась, а о вас и речь не ведется. Что вы думаете? Оно само по себе выросло? Все в этом мире нужно сначала сажать. А потом выращивать. Вас вот миссис Биссетт выращивает. То есть ей надо бы заниматься своим делом, а не сплетничать и пакостить и позволять вам отрывать от дела людей, у которых, не в пример ей, невпроворот работы.
Когда он закончил, я минуту-две помолчал, но потом меня снова одолело любопытство:
– Эта яма – чтобы похоронить в ней дерево?
Мистер Пимлотт мотнул головой.
– Вы хотите посадить другое?
– Нет. Если уж вам приспичило знать, она, чтобы поймать Старину Кроторыла.
– Вы хотели сказать «крота», мистер Пимлотт. Так правильно говорят.
– Что я хотел, то и сказал.
– А почему вы его ловите, мистер Пимлотт?
– А потому, что он роется на лужайке вашей матери, а она мне платит, чтобы я держал лужайку в порядке. Он не признает никаких тебе правов собственности, этот Старина Кроторыл. А потому его надобно убить.
– Но это несправедливо.
Несправедливо, мастер Джон? – Он обернулся и смерил меня пристальным взглядом. – Когда он является и за здорово живешь хапает столько навозных червей, сколько ему вздумается?
Я тут же заметил ошибку в его доводе.
– А нам черви не нужны.
– Не нужны? Ну да, конечно. Но еще вам не нужно, чтобы кто ни попадя нахально накладывал на них лапу – это ведь ваши черви.
Я задумался, так как не сомневался, что ответ непременно найдется, но садовник, не дожидаясь, продолжил:
– Ну ладно, как бы там ни было, он наловил достаточно червей, а теперь я поймаю его: у него есть кое-что мне нужное, и если исхитрюсь, я это от него получу. Так уж мир устроен: или ты съешь, или тебя съедят.
– Значит, вы выроете яму, он туда свалится и попадет к вам в руки?
Мистер Пимлотт состроил гримасу.
– Только не он. Он чересчур для этого хитер. Он ведь живет под землей, так? В ямах он знает толк, вроде как я в растениях или миссис Биссетт в чужих делах. Нет-нет, надобно так скумекать, чтобы захватить Старину Кроторыла, когда он спит.
– Как же вы это сделаете, мистер Пимлотт?
– Есть только один способ: устроить так, чтобы он сам попался. – Он указал на яму. – Видите, это одна из его нор, здесь он не будет ждать ничего худого. Я вырою внутри глубокую яму – для того и нужна эта самая кротовая лопата, – а на дно положу ловушку с пружиной и прикрою листьями и землей. И если смастачу ловко, то Старина Кроторыл явится за навозными червями и ловушка ухватит его за лапу, а то и за морду. Тогда он у меня сделается портняжкой и скроит мне новую одежку.
На миг мне представилось, как пойманный крот, с иглой и нитками в тоненьких лапках, делает стежки, и я недоверчиво хмыкнул. Видя, что я не понимаю, мистер Пимлотт потрогал свою жилетку – я часто любовался ее гладкостью и темным блеском.
– Жуть какая! – восхищенно прошептал я. Глядя на кротовую шкурку, я поражался тому, что она, такая красивая, извлечена из сырой земли.
– Потому-то я и не беру капкан. Не хочу испортить шубку.
– Неужели не жалко! – выкрикнул я и представил себе, как крот дергается, умирая во тьме. Мистер Пимлотт усмехнулся. Тут я что-то вспомнил и добавил: – Биссетт говорила, Кроторыл не ваш и нечего на него зариться.
– Правда? – Мистер Пимлотт отвернулся.
– Сколько вам нужно на жилетку?
Но он не стал меня слушать, закрыл свой ящик, вскинул на плечо длинные инструменты и направился в верхний конец сада. Я проследил, как он приложил пальцы по лбу, приветствуя мою матушку, небрежно кивнул Биссетт, вышел через ворота на дорогу и повернул к Хай-стрит и к своему аккуратному домику, стоявшему поблизости.
Внезапно я сообразил, что остался один в нижней части сада, и мне в голову пришла дерзкая, лихая мысль. Убедившись, что Биссетт и матушка на меня не смотрят, я двинулся через яблоневый сад туда, где меня невозможно было разглядеть, а оттуда еще дальше, в Заросли. Пробираться сквозь высокую траву и нестриженый спутанный кустарник на опушке было просто, но за нею, словно бы моля о чуточке света, причудливо переплетали свои сучья низкие вековые деревья, вокруг начала сгущаться тьма, и зловещие ветки потянулись ко мне, как длинные пальцы гигантских рук. В двух шагах находился сад, где жужжали пчелы и шелестели под ветерком листья, но мне казалось, что я шагнул через дверь в иной мир, лишенный звуков.
Что-то мазнуло меня по лицу, я отмахнулся, и внезапно передо мной возник образ: лицо со слепыми глазницами, как у мраморных голов на стенах деревенской церкви. Черты стерлись – съедены гнилью, подумалось мне, – и поверхность камня походила на кожу в глубоких рябинах. Испугавшись, я шагнул было назад, но, к моему ужасу, что-то меня держало. Я дернулся опять – бесполезно. Сердце колотилось, испуг переходил в панику. Я еще раз отчаянно крутанулся и наконец освободился. Улепетывая, я услышал крик, доносившийся как будто с очень далекого расстояния. Крик раздался снова, и я узнал голос моей няни.
Почти что благодарный за этот призыв, я пробился через спутанный подлесок в ярко освещенный сад.
– Мастер Джонни! – звала сверху невидимая Биссетт. – Где вы?
Была в ее голосе нота страха, или мне почудилось? Я поспешил по ступеням и на верхней террасе нашел Биссетт: она, повернувшись, смотрела вправо, и я проследил за ее взглядом.
Матушка у ворот беседовала с человеком, которого я прежде никогда не видел. Незнакомец стоял на дороге и очень взволнованно что-то говорил, глаза его были прикованы к лицу моей матери, руки (в одной он держал трость) жестикулировали; матушка слушала с опущенным взглядом, изредка кивая. Сперва я подумал, что это разносчик, поскольку из посторонних к нам ходили одни разносчики, и было похоже, что незнакомец убеждает мать сделать какую-то покупку. Но потом стало ясно, что он и одет иначе и не навьючен тюками.
Незнакомец был старше матери, но младше Биссетт, ростом не вышел, хотя большая голова могла бы принадлежать человеку куда более крупному. На крутой макушке росла масса вьющихся рыжеватых волос, в беспорядке падавшая на уши. Живое лицо отражало, казалось, даже самые мимолетные чувства; преобладающей его чертой был большой, похожий на клюв нос. Рот был широкий и тонкий, большие, ярко-голубые глаза глубоко сидели в выступающих орбитах. Штаны его, когда-то клетчатые, выцвели настолько, что рисунок сделался почти неразличим; грубое зеленое сукно сюртука местами истерлось до дыр; белый шарф, из хорошей тонкой шерсти, пожелтел от старости. Я бы на все это не обратил внимания, если бы Биссетт не оглядывала незнакомца так пристально, но, пока я смотрел, мне внезапно пришло в голову, что в жизни матушки существуют стороны, о которых я ничего не знаю, и в тот миг она показалась мне чужой.
Заметив нас с Биссетт, незнакомец прервался и церемонно коснулся шляпы, приветствуя и ее, и меня.
– Добрейшего вам вечера, госпожа, и юному джентльмену тоже. Я вот рассказывал этой молодой леди, – незнакомец обращался к Биссетт, но посылал дружелюбные взгляды и мне, включая тем самым в разговор, – как так получилось, что мне, чужому в этих краях человеку и странствующему работнику, приходится просить о милости, хотя прежде я ничего такого не делал.
Такая быстрая манера речи была мне незнакома, и приходилось напрягаться, чтобы уловить смысл. Произнося слова, он поворачивался то в одну сторону, то в другую, словно стараясь определить, кто здесь главный – матушка или моя няня.
– Так не поможете ли честному обнищавшему работяге, к которому счастье повернулось спиной, – говорил он матери, – не дадите ли ему ночлег и еды, а то он весь день только и знал, что мерил ногами дорогу?
– Поди прочь, – внезапно крикнула моя няня. Лицо незнакомца мгновенно потемнело, брови насупились; он повернулся к Биссетт.
– Убирайся прочь, – снова вскричала Биссетт, напуганная, наверное, выражением его лица. – А то я позову мистера Пимлотта.
Лоб незнакомца тут же разгладился.
– Для меня это самое то – поговорить с хозяином дома.
Биссетт обратила взгляд к матери, которая зарделась и опустила глаза. Незнакомец, удивленный, обратился ко мне:
– Где ваш отец, юный джентльмен?
– У меня его нет.
– Ну-ну, юный господин, – бродяга улыбнулся моей матери, – отец есть у каждого.
– Нет, у меня его никогда не было.
– Убирайся прочь со своим бесстыдством, – крикнула Биссетт.
Словно бы не слыша ее, незнакомец обратился к матушке:
– Что скажете, миссис Пимлотт? Не найдете ли для меня пенни-другого?
– Глупости, мистер Пимлотт – это садовник, – воскликнул я. – А наша фамилия – Мелламфи.
– Так как же, миссис Мелламфи, окажете мне милость?
– Я… боюсь, у меня нет с собой денег.
Произнося это, матушка нервно коснулась серебряного цилиндрика, который всегда носила на цепочке-поясе; там она держала ключи. Я заметил, что большие глаза незнакомца испытующе проследили за ее движением.
– А здесь что, – указал он, – тоже ничего нет?
Она впервые взглянула на него с тревогой и замотала головой.
– Ни гроша во всем доме? Даже пары медяков? Не спуская с него глаз, матушка сказала:
– Биссетт, не принесете ли мне шестипенсовик с письменного стола?
– Нет, мэм, – решительно отозвалась няня. – Покуда тут этот бездельник, я вас и мастера Джонни из виду не выпущу.
– Думаю, мы должны ему помочь, няня. Так будет лучше.
– Проявите милосердие, госпожа, – нахально вставил бродяга, обращаясь к Биссетт.
– Милосердие для тех, кто его заслуживает, а у тебя на лице написано, что по тебе плачет виселица; готова поручиться, с законом ты не в ладах. Если я куда пойду, то за констеблем, тогда и посмотрим, что ты за птица.
– Чтоб тебя, старая карга, да что ты суешься, – вскричал бродяга, враз сбросив маску благодушия.
С ругательством он шагнул вперед, поднял трость и положил руку на ворота, словно собираясь их открыть. Матушка вскрикнула и отступила, я же ринулся к воротам, чтобы отстоять свои владения.
– Посмейте только войти! Я вас с ног собью, сяду сверху и буду сидеть, пока не придет мистер Пимлотт.
Бродяга опустил на меня хмурый взгляд, а матушка с няней бросились ко мне, чтобы оттащить от ворот. Но когда бродяга поднял глаза на них, его губы растянулись в улыбке, которая напугала меня еще больше, чем прежняя гримаса.
– Вы ведь не подумали, что я собираюсь войти, не подумали? Что я, дурак, что ли, закон нарушать.
– Я побегу за констеблем, мэм, а вы заберите мальчика в дом, – задыхаясь, выговорила Биссетт.
– Не трудитесь, – бросил незнакомец. – Доброго вам дня, миссис Мелламфи, – добавил он, передернул плечами и быстро зашагал по дороге.
Матушка опустилась на колени и крепко-крепко меня обняла.
– Ты такой храбрец, Джонни. – Она целовала меня, плакала и смеялась одновременно. – Но не нужно было так делать, не нужно.
– Пусть бы только вошел, я бы так его пугнул, что он бы стрелой вылетел, – похвастался я.
Поверх ее плеча, через массу золотистых локонов, я наблюдал, как незнакомец удалялся странной прыгающей походкой, необычно ссутулив плечи. На углу Хай-стрит он обернулся и посмотрел на нас. Даже с большого расстояния мне была видна на его лице такая лютая злоба, что она впечаталась в мою память несмываемым клеймом. Матушка этого не видела, а Биссетт, как я заметил, тоже перехватила этот взгляд, тайком плюнула на свой указательный палец и быстро начертила себе крест на переносице.
– Пошли, Джонни, – сказала матушка.
И мы втроем (матушка по-прежнему обнимала меня за плечо) отправились к задней двери, ведущей в кухню.
Кухня, прохладная и просторная, и такая темная (мы ведь вошли из сада, с яркого солнечного света), была прежде «главной залой» старинного фермерского дома, составлявшего древнейшее ядро нашего обиталища, как можно было судить по огромному камину и белому полу из потертых каменных плит. Это была вотчина добродушнейшей миссис Белфлауэр – она как раз стояла у огня, готовя нам чай. Я выскользнул от матери и, пританцовывая, кинулся к кухарке.
– Миссис Белфлауэр, миссис Белфлауэр, – закричал я, – к нам в сад хотел войти побродяга, но я его прогнал. И ни чуточки не испугался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11