Непонятное всегда страшно.
– Комната не моя, – проговорила она тихо. – Подождем Галку.
– А если она опять заночует в институте?
– Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока.
Она вышла, оставив меня одного в комнате, в которой мне было все знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет, не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет.
Я взял со стола карандаш и записал в блокноте:
«Если со мной что случится, дайте знать жене Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно».
Слова «очень важно» я подчеркнул три раза так, что карандаш сломался. То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным.
А положив блокнот в карман, я понял, что опять сделал глупость. Мои Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит здесь другую фамилию.
В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал, как щелкнул замок и Лена сказала:
– Наконец-то! Я тебе только что звонила.
– А что случилось? – спросил до жути знакомый голос.
– У нас Громов Сережка.
– Ну и хорошо! Будем чай пить.
– Понимаешь, Галка… странный он какой-то… – Лена понизила голос до неслышного шепота.
– Что он, с ума сошел? – донеслось до меня.
– Не знаю. Говорит, что ушел от жены.
– Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила. Я полчаса назад ее видела.
Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена.
То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же самая. Только серьги незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я молча стоял, силясь сдержать волнение.
– Ты что это придумал? – спросила Галя.
Я молчал.
– Я сейчас видела Ольгу. Она поехала домой и ждет тебя к ужину. Говорила, что вы собираетесь на ленинградский балет.
Я молчал.
– Что это за штучки? Ленку разыгрываешь. Зачем?
Я не мог найти слов для ответа. Все рухнуло. Какие объяснения могли бы удовлетворить их? Правда? Но кто в моем положении отважился бы на это?
– Лена говорит, что ты болен, – продолжала она, пытливо меня разглядывая. – Может быть, правда болен?
– Может быть, правда болен, – повторил я.
Я не узнал своего голоса – таким чужим и далеким он мне показался.
– Ну что ж, – прибавил я, – извините. Я, пожалуй, пошел.
– Куда? – встрепенулась Галя. – Одного не пустим. Я отвезу тебя домой.
– Она выглянула в окно. – Вон и такси мое стоит. Ленка, добеги. Может быть, успеешь задержать.
Мы остались одни.
– Что все это значит, Сергей? Я ничего не понимаю.
– Я тоже, – сказал я.
– А все-таки?
– Ты, кажется, физик, Галя? – бросил я наудачу.
Она насторожилась:
– А что?
– Ты имеешь представление о множественности миров? Сосуществующих рядом миров? Одновременно загадочно далеких и удивительно близких?
– Допустим. Есть такие гипотезы.
– Тогда допустим, что один из смежных с нами миров подобен нашему. Что в нем тоже есть Москва, только чуть-чуть другая. Может быть, те же улицы, только иначе орнаментированные. Иногда те же дома, только с другим номерным знаком. Что там есть и ты, и я, и Лена, только в других отношениях…
Она все еще не понимала. Но мне уже давно надоел мой предшествовавший душевный маскарад. Я отважился:
– Допустим, что в той, другой Москве тебя зовут не Галя Новосельцева, а Галя Громова. Что вот из этой комнаты шесть лет назад мы с тобой пошли в загс. А сейчас произошло чудо: я переменил оболочку… заглянул в ваш мир. Вот тебе и дьявольщина для наших ограниченных умишек.
Она глядела на меня уже с испугом. Вероятно, думала, как и Ленка: внезапное помешательство, бред.
– Ладно, покончим с этим, – скривился я. – Вези куда хочешь, мне все равно. И не пугайся: ни душить, ни целовать тебя не буду. Вон уже Ленка рукой машет. Пошли.
КТО ДЖЕКИЛЬ И КТО ГАЙД?
Галя, должно быть, и в этом мире обладала той же выдержкой. Минуту спустя она уже успокоилась.
– Надеюсь, мы не будем при шофере заниматься научной фантастикой? – спросила она, подходя к машине.
– А ты считаешь, что научной? – не утерпел я.
– Кто знает!
На лице ее я не читал ничего особенного. Обычное поведение умной женщины, Галино поведение с чужими, но небезынтересными ей людьми. Внимательные глаза, уважительный интерес к собеседнику, бессознательное кокетство, насмешливость.
– Почему у вас памятник Пушкину посреди площади? – спросил я, когда мы проезжали мимо.
– А у вас где?
– На бульваре.
– Врешь ты все. И о загсе соврал. И почему шесть лет назад?
– Судьба, – засмеялся я.
– Где я была шесть лет назад? – задумчиво проговорила она. – Весной – в Одессе.
– И я.
– Что ты врешь? Ты же не поехал с нами.
– Это я у вас не поехал, а у нас – наоборот.
– Стран-но, – по слогам сказала она и прибавила, критически посмотрев на меня: – А ты не производишь впечатления больного.
«Приятно слышать», – хотел сказать я, но не сказал. Черный шквал ударил мне прямо в лицо. Все потемнело.
– Что с тобой? – услышал я испуганный крик Гали и ее же торопливые, взволнованные слова: – Голубчик, остановите где-нибудь у тротуара. Ему плохо…
…Я открыл глаза. Колдовской туман все еще клубился в машине. Из тумана глядело на меня лицо женщины.
– Кто это? – хрипло спросил я.
– Тебе плохо, Сережа?
– Галя? – удивился я. – Как ты здесь очутилась?
Она не ответила.
– Что-нибудь со мной случилось там… на бульваре? – спросил я и оглянулся.
– Случилось, – сказала Галя. – Поговорим потом. Можешь ехать домой или нужен врач?
Я потянулся, тряхнул головой, выпрямился. Можно было явно обойтись без врача. Пока мы ехали, я рассказал Гале, как я шел по Тверскому бульвару, как закружилась у меня голова и как я в лиловом тумане пытался разговаривать сам с собой.
– А потом, – неожиданно заинтересовалась Галя – до этого она слушала меня не то недоверчиво, не то равнодушно, – что было потом?
Я недоуменно пожал плечами.
– Не помнишь?
– Не помню.
Я действительно ничего не помнил и только по возвращении узнал от Гали о том, что произошло у нее дома.
– Бред, – сказал я.
Галя, с ее любовью к точным формулировкам, сейчас же поправила:
– Если бред, то очень последовательный. Как хорошо отрепетированная роль. Так не бредят. И потом, бред – это симптом болезни, а ты не производил впечатления больного.
– А обморок на бульваре? – вмешалась Ольга. – И в такси?
Она как врач искала медицинских объяснений. Но Галя по-прежнему сомневалась:
– А что же между обмороками?
– Какое-то сомнамбулическое состояние.
– Что я, лунатик? – обиделся я.
– Если это сон, то наяву, – насмешливо уточнила Галя. – И потом, мы видели этот сон, а не он. Кстати, о снах: ты все еще видишь их?
– При чем здесь сны? – буркнул я. – Я был в обмороке и никаких снов не видел.
Я хорошо понимал, что Галина никого не мистифицирует. Поэтому ее рассказ о моих похождениях в сомнамбулическом состоянии – пришлось все-таки прибегнуть к такой оценке моего поведения – меня сильно встревожил. Я никогда не падал в обморок, не гулял по карнизам в лунные ночи и не терял памяти. Но разумных объяснений случившегося найти не мог.
– Может быть, гипноз? – предположил я.
– А кто это тебя загипнотизировал? – поморщилась Ольга. – И где? В редакции? На бульваре? Чушь!
– Чушь, – согласился я.
– А ты, случайно, не пишешь фантастической повести или романа? – вдруг спросила Галина. – Твое довольно толковое сообщение о множественности миров меня даже заинтересовало… Понимаешь, Ольга, – засмеялась она, – два смежных мира в пространстве, как подобные треугольники. И там, и здесь.
– Москва; и там, и здесь – Сергей Громов. Только тебя нет. Там он на мне женат.
– Так тайное становится явным, – пошутила Ольга. – И сомнамбула, конечно, это гость из другого мира в Сережкином обличье?
– Он мне так и объяснил. Москва, говорит, такая же, только немножко другая. Памятник Пушкину у нас на площади, а у них на бульваре. Я чуть не расхохоталась.
Ольга почему-то задумалась.
– А знаешь, что можно предположить? – оживилась она: ей все-таки очень хотелось найти разумное объяснение, как и мне. – Сережка ведь знал, что памятник когда-то перенесли? Знал. Так, может быть, такая записанная в мозгу информация и определила этот бред? Возбуждение, сигнал – и пожалуйте: миф о смежном и подобном мире.
У меня эти рассуждения вызвали только досаду.
– Слушаю вас, и уши вянут. Какой-то новый вариант стивенсоновской сказки. Прямо доктор Джекиль и мистер Гайд. Только кто Джекиль и кто Гайд?
– Ясно кто, – отпарировала Галя, – себя-то ты не обидишь.
Ольга не поняла:
– Вы о ком?
– Оленька, – сказал я, – это агенты международного империализма, переброшенные к нам на самолете без опознавательных знаков.
– Я серьезно.
– И я серьезно. Есть такой английский писатель, по фамилии Стивенсон. Читают его обычно в юности. Даже медики. Для них, кстати, этот рассказ почти пособие по курсу психиатрии, ибо Джекиль и Гайд – это, по сути дела, один человек, вернее, квинтэссенция добра и зла в одном человеке. С помощью открытого им эликсира, или, на языке медиков, некоей смеси сульфаниламидных препаратов и антибиотиков, благородный Джекиль превращается по ходу действия в подлеца Гайда. Изложил точно? – спросил я Галю.
– Вполне. Поищи в карманах – может быть, Гайд оставил какие-нибудь следы своего превращения?
Я порылся в карманах и выбросил на стол пакетик с таблетками от головной боли.
– Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал.
– Может быть, это ты ему положила? – Галя спросила Ольгу.
– Нет. Наверно, это купил он по дороге домой.
– Ничего я не покупал, – рассердился я, – и вообще я не был в аптеке.
– Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил?
Я машинально провел рукой по нагрудному карману.
– Погоди. Блокнот не на месте. – Я вынул блокнот и раскрыл его. – Тут что-то написано. Где мои очки?
– Дай сюда. – Галя вырвала блокнот и прочла вслух: – «Если со мной что случится, дайте знать жене, Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно». Даже подчеркнул, что очень важно, – засмеялась она. – А Галя, конечно, Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова? Старо-Пименовский – это улица Медведева.
– А есть ли у нас улица Грибоедова? – спросила Ольга. – Я что-то не слышала.
– Есть, – вмешался я. – Это бывший Малый Харитоньевский. Только такого дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу.
– А кто это Заргарьян? – заинтересовалась Галя. – Никодимова я знаю. Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только он не в Институте мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой Заргарьян, не знаю.
– А ведь это не Сережка писал! – вдруг воскликнула Ольга. – Не его почерк… хотя у «в» такая же закорючка и палочка у «т» такая же. Посмотри.
Я нашел очки и прочел запись.
– Почерк-то похож. Я студентом так писал. А газетная писанина почерк испортила. Сейчас я так не напишу.
Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой.
– Да-а, – протянула Галя, – графологической экспертизы не потребуется. А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии?
– Не знаю. Это – область психиатрии. Какое-то молниеносное психическое расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не нравится, – сказала Ольга.
– Мне тоже, – подтвердила Галя.
Она читала и перечитывала обе записи в моем блокноте. На лице ее отражалась не только сосредоточенная работа мысли, но и сдержанная тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым.
– Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а только логически, житейски так сказать. Совершенно здоровый психически человек – и вдруг какая-то сомнамбула! Ну, обмороки – это понятно, врач найдет объяснение. А бред о множественности миров – это какая-то цитата из фантастического романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над головой, когда у человека собственная отдельная квартира.
– Очевидно, мой Гайд искал убежища, – засмеялся я. – Не мог же он пойти в гостиницу.
– Вот это мне и не нравится. Гипотеза о Гайде объясняет все. Но я предпочитаю иметь дело с наукой, а не с фантастикой. Хотя… здесь все фантастично. Ну, почему ты напросился к Лене? Ты же не знал, что она живет у меня.
– Я и сейчас этого не знаю. Я Ленку десять лет не видал. Даже не представляю себе, как она выглядит.
Моя авантюра в Галином рассказе удивила меня больше всего. Мы с Леной не встречались, не переписывались; вероятно, даже забыли о существовании друг друга.
– Это его пассия? – спросила Ольга.
– Мы все вместе учились еще в школе, до войны. Вместе собирались на медфак. Да не вышло: Сережка с Олегом ушли на фронт, а я предпочла физику. Только Ленка поступила на медицинский. Кажется, она действительно была влюблена в тебя.
– В Олега, – сказал я.
– Все девчонки за ним бегали, – вздохнула Галя, – а я самая несчастная. Выиграла и потеряла. – Она поднялась. – Мир дому сему, а мне пора. Совет детективов окончен. Шерлок Холмс предлагает экскурсию в область физики.
– Психики – ты хочешь сказать.
– Нет, именно физики. Я бы поинтересовалась Заргарьяном и Никодимовым и тем, что они делают в Институте новых физических проблем.
– Зачем? – удивилась Ольга. – Я бы обратилась к психиатру.
– А я бы к Заргарьяну. Кто такой Заргарьян? Чем он занимается? Связан ли с Никодимовым? И если связан, то в какой именно области? Ты когда-нибудь слыхал эти фамилии? – обратилась Галя ко мне.
– Никогда.
– Может быть, читал где-нибудь и забыл?
– И не читал, и не забывал.
– Вот это и есть самое интересное в твоей сомнамбулической истории. Физика, милый, физика. Институт новых физических проблем. Новых, учти! Знаешь что? – обратилась она к Ольге. – Позвони Зойке и узнай о Заргарьяне. Она всех знает.
Зойке мы решили позвонить утром.
ЛИСТОК ИЗ БЛОКНОТА
Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра.
А сны, можно сказать, моя особенность, отличающая меня от других смертных. Галя не случайно спросила, вижу ли я сны по-прежнему. Вижу. Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию, странно похожие на куски видовой кинохроники.
Конечно, мне снятся и обыкновенные сны, в которых все сумбурно и смутно, а пропорции и отношения искажены, как в кривом зеркале. Воспоминание о них зыбко и недолговечно, потому их всегда трудно представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь, и я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры.
Они всегда цветные, и краски в них естественны и гармоничны, как в природе. Весенний луг, возникающий из ночной тьмы, цветет с такой же силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в солнечном сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного не происходит в этих снах, они не пугают и не тревожат, но таят в себе что-то недосказанное, как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни.
Чаще всего это уголок незнакомого города, перспектива улицы, которую никогда не видел в действительности, но в которой все запомнилось до мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и чугунные решетки я могу представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную с белыми пятнами, перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том же углу, у одного и того же дома.
Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на ГУМ. Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен и разветвляется на множество боковых продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого-то жду у писчебумажного магазина или медленно прохаживаюсь мимо выставки тканей, причудливо подсвеченных каким-то странным переливчатым светом. Я никогда не видел этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но даже образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу.
Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в которой я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж. Чаще всего это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое-где кустиками пыльной травы. Дорога сбегает вниз к сизой полоске воды, пестреющей золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик с удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему-то знаю, что это пруд, и дорога сейчас свернет направо по берегу, и что именно здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном детстве моем не было ни этого пруда, ни этой дороги.
Именно эти сны и побуждали Ольгу усомниться в моем психическом равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но я все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не давал мне покоя, потому что я твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Комната не моя, – проговорила она тихо. – Подождем Галку.
– А если она опять заночует в институте?
– Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока.
Она вышла, оставив меня одного в комнате, в которой мне было все знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет, не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет.
Я взял со стола карандаш и записал в блокноте:
«Если со мной что случится, дайте знать жене Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно».
Слова «очень важно» я подчеркнул три раза так, что карандаш сломался. То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным.
А положив блокнот в карман, я понял, что опять сделал глупость. Мои Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит здесь другую фамилию.
В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал, как щелкнул замок и Лена сказала:
– Наконец-то! Я тебе только что звонила.
– А что случилось? – спросил до жути знакомый голос.
– У нас Громов Сережка.
– Ну и хорошо! Будем чай пить.
– Понимаешь, Галка… странный он какой-то… – Лена понизила голос до неслышного шепота.
– Что он, с ума сошел? – донеслось до меня.
– Не знаю. Говорит, что ушел от жены.
– Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила. Я полчаса назад ее видела.
Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена.
То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же самая. Только серьги незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я молча стоял, силясь сдержать волнение.
– Ты что это придумал? – спросила Галя.
Я молчал.
– Я сейчас видела Ольгу. Она поехала домой и ждет тебя к ужину. Говорила, что вы собираетесь на ленинградский балет.
Я молчал.
– Что это за штучки? Ленку разыгрываешь. Зачем?
Я не мог найти слов для ответа. Все рухнуло. Какие объяснения могли бы удовлетворить их? Правда? Но кто в моем положении отважился бы на это?
– Лена говорит, что ты болен, – продолжала она, пытливо меня разглядывая. – Может быть, правда болен?
– Может быть, правда болен, – повторил я.
Я не узнал своего голоса – таким чужим и далеким он мне показался.
– Ну что ж, – прибавил я, – извините. Я, пожалуй, пошел.
– Куда? – встрепенулась Галя. – Одного не пустим. Я отвезу тебя домой.
– Она выглянула в окно. – Вон и такси мое стоит. Ленка, добеги. Может быть, успеешь задержать.
Мы остались одни.
– Что все это значит, Сергей? Я ничего не понимаю.
– Я тоже, – сказал я.
– А все-таки?
– Ты, кажется, физик, Галя? – бросил я наудачу.
Она насторожилась:
– А что?
– Ты имеешь представление о множественности миров? Сосуществующих рядом миров? Одновременно загадочно далеких и удивительно близких?
– Допустим. Есть такие гипотезы.
– Тогда допустим, что один из смежных с нами миров подобен нашему. Что в нем тоже есть Москва, только чуть-чуть другая. Может быть, те же улицы, только иначе орнаментированные. Иногда те же дома, только с другим номерным знаком. Что там есть и ты, и я, и Лена, только в других отношениях…
Она все еще не понимала. Но мне уже давно надоел мой предшествовавший душевный маскарад. Я отважился:
– Допустим, что в той, другой Москве тебя зовут не Галя Новосельцева, а Галя Громова. Что вот из этой комнаты шесть лет назад мы с тобой пошли в загс. А сейчас произошло чудо: я переменил оболочку… заглянул в ваш мир. Вот тебе и дьявольщина для наших ограниченных умишек.
Она глядела на меня уже с испугом. Вероятно, думала, как и Ленка: внезапное помешательство, бред.
– Ладно, покончим с этим, – скривился я. – Вези куда хочешь, мне все равно. И не пугайся: ни душить, ни целовать тебя не буду. Вон уже Ленка рукой машет. Пошли.
КТО ДЖЕКИЛЬ И КТО ГАЙД?
Галя, должно быть, и в этом мире обладала той же выдержкой. Минуту спустя она уже успокоилась.
– Надеюсь, мы не будем при шофере заниматься научной фантастикой? – спросила она, подходя к машине.
– А ты считаешь, что научной? – не утерпел я.
– Кто знает!
На лице ее я не читал ничего особенного. Обычное поведение умной женщины, Галино поведение с чужими, но небезынтересными ей людьми. Внимательные глаза, уважительный интерес к собеседнику, бессознательное кокетство, насмешливость.
– Почему у вас памятник Пушкину посреди площади? – спросил я, когда мы проезжали мимо.
– А у вас где?
– На бульваре.
– Врешь ты все. И о загсе соврал. И почему шесть лет назад?
– Судьба, – засмеялся я.
– Где я была шесть лет назад? – задумчиво проговорила она. – Весной – в Одессе.
– И я.
– Что ты врешь? Ты же не поехал с нами.
– Это я у вас не поехал, а у нас – наоборот.
– Стран-но, – по слогам сказала она и прибавила, критически посмотрев на меня: – А ты не производишь впечатления больного.
«Приятно слышать», – хотел сказать я, но не сказал. Черный шквал ударил мне прямо в лицо. Все потемнело.
– Что с тобой? – услышал я испуганный крик Гали и ее же торопливые, взволнованные слова: – Голубчик, остановите где-нибудь у тротуара. Ему плохо…
…Я открыл глаза. Колдовской туман все еще клубился в машине. Из тумана глядело на меня лицо женщины.
– Кто это? – хрипло спросил я.
– Тебе плохо, Сережа?
– Галя? – удивился я. – Как ты здесь очутилась?
Она не ответила.
– Что-нибудь со мной случилось там… на бульваре? – спросил я и оглянулся.
– Случилось, – сказала Галя. – Поговорим потом. Можешь ехать домой или нужен врач?
Я потянулся, тряхнул головой, выпрямился. Можно было явно обойтись без врача. Пока мы ехали, я рассказал Гале, как я шел по Тверскому бульвару, как закружилась у меня голова и как я в лиловом тумане пытался разговаривать сам с собой.
– А потом, – неожиданно заинтересовалась Галя – до этого она слушала меня не то недоверчиво, не то равнодушно, – что было потом?
Я недоуменно пожал плечами.
– Не помнишь?
– Не помню.
Я действительно ничего не помнил и только по возвращении узнал от Гали о том, что произошло у нее дома.
– Бред, – сказал я.
Галя, с ее любовью к точным формулировкам, сейчас же поправила:
– Если бред, то очень последовательный. Как хорошо отрепетированная роль. Так не бредят. И потом, бред – это симптом болезни, а ты не производил впечатления больного.
– А обморок на бульваре? – вмешалась Ольга. – И в такси?
Она как врач искала медицинских объяснений. Но Галя по-прежнему сомневалась:
– А что же между обмороками?
– Какое-то сомнамбулическое состояние.
– Что я, лунатик? – обиделся я.
– Если это сон, то наяву, – насмешливо уточнила Галя. – И потом, мы видели этот сон, а не он. Кстати, о снах: ты все еще видишь их?
– При чем здесь сны? – буркнул я. – Я был в обмороке и никаких снов не видел.
Я хорошо понимал, что Галина никого не мистифицирует. Поэтому ее рассказ о моих похождениях в сомнамбулическом состоянии – пришлось все-таки прибегнуть к такой оценке моего поведения – меня сильно встревожил. Я никогда не падал в обморок, не гулял по карнизам в лунные ночи и не терял памяти. Но разумных объяснений случившегося найти не мог.
– Может быть, гипноз? – предположил я.
– А кто это тебя загипнотизировал? – поморщилась Ольга. – И где? В редакции? На бульваре? Чушь!
– Чушь, – согласился я.
– А ты, случайно, не пишешь фантастической повести или романа? – вдруг спросила Галина. – Твое довольно толковое сообщение о множественности миров меня даже заинтересовало… Понимаешь, Ольга, – засмеялась она, – два смежных мира в пространстве, как подобные треугольники. И там, и здесь.
– Москва; и там, и здесь – Сергей Громов. Только тебя нет. Там он на мне женат.
– Так тайное становится явным, – пошутила Ольга. – И сомнамбула, конечно, это гость из другого мира в Сережкином обличье?
– Он мне так и объяснил. Москва, говорит, такая же, только немножко другая. Памятник Пушкину у нас на площади, а у них на бульваре. Я чуть не расхохоталась.
Ольга почему-то задумалась.
– А знаешь, что можно предположить? – оживилась она: ей все-таки очень хотелось найти разумное объяснение, как и мне. – Сережка ведь знал, что памятник когда-то перенесли? Знал. Так, может быть, такая записанная в мозгу информация и определила этот бред? Возбуждение, сигнал – и пожалуйте: миф о смежном и подобном мире.
У меня эти рассуждения вызвали только досаду.
– Слушаю вас, и уши вянут. Какой-то новый вариант стивенсоновской сказки. Прямо доктор Джекиль и мистер Гайд. Только кто Джекиль и кто Гайд?
– Ясно кто, – отпарировала Галя, – себя-то ты не обидишь.
Ольга не поняла:
– Вы о ком?
– Оленька, – сказал я, – это агенты международного империализма, переброшенные к нам на самолете без опознавательных знаков.
– Я серьезно.
– И я серьезно. Есть такой английский писатель, по фамилии Стивенсон. Читают его обычно в юности. Даже медики. Для них, кстати, этот рассказ почти пособие по курсу психиатрии, ибо Джекиль и Гайд – это, по сути дела, один человек, вернее, квинтэссенция добра и зла в одном человеке. С помощью открытого им эликсира, или, на языке медиков, некоей смеси сульфаниламидных препаратов и антибиотиков, благородный Джекиль превращается по ходу действия в подлеца Гайда. Изложил точно? – спросил я Галю.
– Вполне. Поищи в карманах – может быть, Гайд оставил какие-нибудь следы своего превращения?
Я порылся в карманах и выбросил на стол пакетик с таблетками от головной боли.
– Должно быть, вот это. Я тройчатки не покупал.
– Может быть, это ты ему положила? – Галя спросила Ольгу.
– Нет. Наверно, это купил он по дороге домой.
– Ничего я не покупал, – рассердился я, – и вообще я не был в аптеке.
– Значит, это был Гайд. А других следов он не оставил?
Я машинально провел рукой по нагрудному карману.
– Погоди. Блокнот не на месте. – Я вынул блокнот и раскрыл его. – Тут что-то написано. Где мои очки?
– Дай сюда. – Галя вырвала блокнот и прочла вслух: – «Если со мной что случится, дайте знать жене, Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно». Даже подчеркнул, что очень важно, – засмеялась она. – А Галя, конечно, Громова. Я же говорю, что бред последовательный. Только почему Грибоедова? Старо-Пименовский – это улица Медведева.
– А есть ли у нас улица Грибоедова? – спросила Ольга. – Я что-то не слышала.
– Есть, – вмешался я. – Это бывший Малый Харитоньевский. Только такого дома там нет. Видимо, Гайд имел в виду какой-то проспект, а не улицу.
– А кто это Заргарьян? – заинтересовалась Галя. – Никодимова я знаю. Это физик, и, между прочим, довольно крупный. Только он не в Институте мозга, а в Институте новых физических проблем. А кто такой Заргарьян, не знаю.
– А ведь это не Сережка писал! – вдруг воскликнула Ольга. – Не его почерк… хотя у «в» такая же закорючка и палочка у «т» такая же. Посмотри.
Я нашел очки и прочел запись.
– Почерк-то похож. Я студентом так писал. А газетная писанина почерк испортила. Сейчас я так не напишу.
Я повторил в блокноте запись. Она сильно отличалась от первой.
– Да-а, – протянула Галя, – графологической экспертизы не потребуется. А может быть, почерк меняется в сомнамбулическом-состоянии?
– Не знаю. Это – область психиатрии. Какое-то молниеносное психическое расстройство. Иначе я объяснить не могу. И мне все это очень не нравится, – сказала Ольга.
– Мне тоже, – подтвердила Галя.
Она читала и перечитывала обе записи в моем блокноте. На лице ее отражалась не только сосредоточенная работа мысли, но и сдержанная тревога: ясный, логический ум Гали не хотел отступать перед необъяснимым.
– Ну просто объяснить не могу. Хотя бы не научно, а только логически, житейски так сказать. Совершенно здоровый психически человек – и вдруг какая-то сомнамбула! Ну, обмороки – это понятно, врач найдет объяснение. А бред о множественности миров – это какая-то цитата из фантастического романа. И эти просьбы о ночлеге, о крыше над головой, когда у человека собственная отдельная квартира.
– Очевидно, мой Гайд искал убежища, – засмеялся я. – Не мог же он пойти в гостиницу.
– Вот это мне и не нравится. Гипотеза о Гайде объясняет все. Но я предпочитаю иметь дело с наукой, а не с фантастикой. Хотя… здесь все фантастично. Ну, почему ты напросился к Лене? Ты же не знал, что она живет у меня.
– Я и сейчас этого не знаю. Я Ленку десять лет не видал. Даже не представляю себе, как она выглядит.
Моя авантюра в Галином рассказе удивила меня больше всего. Мы с Леной не встречались, не переписывались; вероятно, даже забыли о существовании друг друга.
– Это его пассия? – спросила Ольга.
– Мы все вместе учились еще в школе, до войны. Вместе собирались на медфак. Да не вышло: Сережка с Олегом ушли на фронт, а я предпочла физику. Только Ленка поступила на медицинский. Кажется, она действительно была влюблена в тебя.
– В Олега, – сказал я.
– Все девчонки за ним бегали, – вздохнула Галя, – а я самая несчастная. Выиграла и потеряла. – Она поднялась. – Мир дому сему, а мне пора. Совет детективов окончен. Шерлок Холмс предлагает экскурсию в область физики.
– Психики – ты хочешь сказать.
– Нет, именно физики. Я бы поинтересовалась Заргарьяном и Никодимовым и тем, что они делают в Институте новых физических проблем.
– Зачем? – удивилась Ольга. – Я бы обратилась к психиатру.
– А я бы к Заргарьяну. Кто такой Заргарьян? Чем он занимается? Связан ли с Никодимовым? И если связан, то в какой именно области? Ты когда-нибудь слыхал эти фамилии? – обратилась Галя ко мне.
– Никогда.
– Может быть, читал где-нибудь и забыл?
– И не читал, и не забывал.
– Вот это и есть самое интересное в твоей сомнамбулической истории. Физика, милый, физика. Институт новых физических проблем. Новых, учти! Знаешь что? – обратилась она к Ольге. – Позвони Зойке и узнай о Заргарьяне. Она всех знает.
Зойке мы решили позвонить утром.
ЛИСТОК ИЗ БЛОКНОТА
Я сразу заснул и проспал всю ночь до утра.
А сны, можно сказать, моя особенность, отличающая меня от других смертных. Галя не случайно спросила, вижу ли я сны по-прежнему. Вижу. Навязчиво повторяющиеся, почти неизменные по содержанию, странно похожие на куски видовой кинохроники.
Конечно, мне снятся и обыкновенные сны, в которых все сумбурно и смутно, а пропорции и отношения искажены, как в кривом зеркале. Воспоминание о них зыбко и недолговечно, потому их всегда трудно представить я записать. Но сны, о которых я говорю, помнятся всю жизнь, и я могу описать их с такой же точностью, как обстановку своей квартиры.
Они всегда цветные, и краски в них естественны и гармоничны, как в природе. Весенний луг, возникающий из ночной тьмы, цветет с такой же силой, как в жизни; а на ситцевом платье девушки, мелькнувшей в солнечном сне, запоминается даже рисунок. Ничего особенного не происходит в этих снах, они не пугают и не тревожат, но таят в себе что-то недосказанное, как частицы чужой, нечаянно подсмотренной жизни.
Чаще всего это уголок незнакомого города, перспектива улицы, которую никогда не видел в действительности, но в которой все запомнилось до мелочей: балконы, витрины, липы на тротуарах и чугунные решетки я могу представить себе так же ясно, как будто видел их только вчера. Я вспоминал и прохожих, всегда одних и тех же, даже кошку, черную с белыми пятнами, перебегавшую дорогу. Она всегда перебегала ее на одном и том же углу, у одного и того же дома.
Иногда я вижу себя в пассаже, крытой торговой галерее, похожей на ГУМ. Но это не ГУМ. Пассаж одноэтажен и разветвляется на множество боковых продольных и поперечных магистралей. Я всегда кого-то жду у писчебумажного магазина или медленно прохаживаюсь мимо выставки тканей, причудливо подсвеченных каким-то странным переливчатым светом. Я никогда не видел этого пассажа в действительности, но помню не только его витрины, но даже образцы товаров, высокие стеклянные своды и цветную мозаику на полу.
Бывает, что сон преподносит мне интерьер городской квартиры, в которой я никогда не бывал в жизни, или идиллический сельский пейзаж. Чаще всего это дорога между голых земляных откосов, скупо поросших кое-где кустиками пыльной травы. Дорога сбегает вниз к сизой полоске воды, пестреющей золотыми кувшинками. Иногда впереди идет женщина в белом, иногда старик с удочкой, но оба они никогда не оборачиваются, и я никогда не обгоняю их. Я вижу только полоску воды, прошитую ряской и кувшинками, по почему-то знаю, что это пруд, и дорога сейчас свернет направо по берегу, и что именно здесь я бегал еще мальчишкой, хотя в реальном детстве моем не было ни этого пруда, ни этой дороги.
Именно эти сны и побуждали Ольгу усомниться в моем психическом равновесии и так решительно настаивать на консультации с психиатром. Но я все же склонялся последовать совету Галины. Злополучный листок из блокнота с фамилиями Заргарьяна и Никодимова не давал мне покоя, потому что я твердо знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не слыхал о них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14