– Ишь, фаталист выискался… Нет, правда, повесть – люкс. Я такого о войне не встречал.
– Она не о войне, – поправил Алексей.
– То есть? – удивился Семенов.
– Война – смерть, а повесть – о жизни.
– Действие-то на войне происходит.
– Жизнь везде, – отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял.
– Может быть, может быть… – протянул он. – А все ж напишешь про войну?
– Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет.
– Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман – в самую жилу будет. Стройка – это же твоя тема.
– А что, – сказал Алексей, – можно и махнуть. Не все ли равно?..

– Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, – сказал черт.
– Наверно, так, – согласилась душа Алексея Ивановича.
Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку.
– Ну?
– Не нукай, не повезу, – засмеялся в трубке Давка Любицкий. – Когда вернулся, Лешка?
– Вчера ночью.
– И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже.
– Шутишь? – Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать.
– Ничуть, – Любицкий стал деловым и четким: – Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем.
– Кто мы?
– Я с одним товарищем.
– С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай.
– Один не могу. Сюрприз, – и брякнул трубкой.
– Псих ненормальный, – беззлобно сказал Алексей и пошел бриться.
Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет – глазом не моргнешь… А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных – этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка – чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта – от скрупулезного расчета. Не человек – арифмометр «Феликс». И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало… Что он сейчас придумал? Что за «товарища» ведет?
Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату – гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге – Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так – «товарищ». Прилично бы ахнуть вслух – ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена – толстая, русая, до пояса аж. Стоит – улыбается. Не коса, вестимо, а девушка.
Алексей отступил на шаг, сказал:
– Прошу, – и не удержался, добавил. – Не ожидал.
– Как так не ожидал? – зачастил Давид, влетая в прихожую. – Я ж позвонил, предупредил… А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу – из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся… А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься.
– Попробую, – сказала Настасья.
– Что попробуете? – спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки.
– Полюбить, – вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах – заметил Алексей – ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими.
– И получится? – Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал.
– А это как захотите.
– Уже захотел, – Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя… А Настасья, похоже, древней игры не знала.
– Не спешите, Алексей Иванович, впереди – вечность.
И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: «До вечера – целая вечность…»
– Как вы сказали?
Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал:
– Потом, потом, наговоритесь еще… А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон – полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, – и сам потащил в кухню саквояжик.
Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула.
А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату.
– Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток.
– Кто такая?
– А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом – не поверишь! – из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная.
– Погоди, не юродствуй. Я серьезно.
– А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад – ни в жилу. Что у них там в деревне – навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась.
– Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил?
– Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было.
– И не надо.
– Нет, надо! – голос у Давки стал жестким, начальственным. – Я тебе никогда ничего зря не советовал, все – в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя.
– То есть как?
– Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя – квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже.
– В домработницы мне ее предлагаешь?
– Смотри в корень – в жены.
– С ума сошел!
– И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия.
– Я-то при чем?
– Ты и есть армия.
– А она, выходит, командарм?
– Выходит. Вернее, штаб армии… Да не в том, Леха, дело. Женщина она – баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого.
– Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви.
– Я о ней всегда помню, – в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел зарабатывать . – Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей – тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу…
– Ишь, доброхот… – сказал Алексей.
И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила:
– Где стол накрывать?
– Где? – Алексей пожал плечами. – Я обычно в кухне завтракаю.
– В-кухне, Алексей Иванович, – улыбнулась Настасья, – готовить полагается. А завтракать мы здесь станем…

Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено – искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды – обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция «Салют», на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты.
Неужто путешествие к концу близится?..
А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо:
– Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо.

Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше – пусто. Писать он, что ли, разучился?..
Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла.
Алексей крикнул:
– Настя, вернись!
Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку.
– Ты почему молчишь? – спросил Алексей. – Обиделась на что-то? С утра как воды в рот…
– Мешать вам не хочу, – безразлично сказала она. – Вы вроде работаете…
– Именно «вроде», – усмехнулся Алексей, – не прикладая рук…
– А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки – что еще нужно?
– Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки – что еще нужно?
Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза.
– Я и не поступала, – спокойно сказала Настасья.
– То есть как? – опешил Алексей.
Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное – оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи – в живую Галатею.
– Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП… А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был.
– Вруша ты, Настасья, – сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. – Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле – о стирании граней… Сознайся, было?
– Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это.
– А что твое?
– Мое? – Настасья помедлила с ответом. Алексей ждал. – Мое, Алексей Иванович, в другом. Отключить у вас в кабинете телефон, принести вам чай покрепче и не мешать, – она подошла к столу. – Я тут похозяйничала вчера, разобрала ваши бумаги. Здесь – все по делу, факты, цифры, вот в этих блокнотах, вот стопочка. А в этом блокнотике вы разные случаи записывали, тоже должно пригодиться. Ну а эти, – она подняла два потертых блокнота, – эти я уберу, чтоб глаза не мозолили. Ерунда здесь, пустое, вам не понадобится… Вставайте, Алексей Иванович, нечего зря валяться. Первые две главы у вас получились, я прочла, можно и дальше.
Алексей резко поднялся. Стоял злой.
– А кто тебе позволил подходить к моему столу? – чуть ли не рыком на нее.
А Настасья – как не слышала.
– Сама подошла, без разрешения, извините, если что не так. Но давайте договоримся: я к вашему столу не подойду, если вы от него отходить не будете. У меня свой стол есть, в кухне, – и пошла прочь. У двери обернулась: – Чай я вам принесу…
Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные – по темам! – записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством:
– Вот стерва! – Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения.
– Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, – проклюнулся чертяка. – Пора его кончать, третий раунд на исходе.

И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина.
– Стоп! – крикнул рефери.
Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой.
Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты.
– Молоток, – сказал тренер. – И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит…
А зал скандировал:
– Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!
Правда, кое-кто и свистел, не без того.
– Сейчас я тебе один разговорчик представлю, – сообщил черт. – Не отходя от кассы.

И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости – телефонный.
– Как он? – спросил Семенов.
– Погулять пошел, – ответила Настасья.
– Работает? – спросил Семенов.
– Все время, – ответила Настасья.
– Ну и что?.
– Это будет очень хороший роман, – ответила Настасья.
– А когда? – спросил Семенов.
– В урочный час, – и Настасья засмеялась. – Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально.
Грубый Семенов не удержался, воскликнул:
– Везет же Лехе с бабами!
– С бабами – везло, – обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко – как умела. – А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните.
И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно:
– Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях…

– Не было такого разговора! – страстно вскричала душа Алексея Ивановича. – Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно!
– Ну, положим, был, – лениво ответствовал черт, – и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул… Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил?
Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции «Салют». Внизу – или наверху? – плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел…
– Верни меня обратно, черт, – тихо попросила душа.
Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто.
– Так я и знал, – мерзко хихикая, молвил черт. – Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание.
Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они – волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!..
Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича.
– Ты никуда не исчезал? – изумился Алексей Иванович.
– Еще чего! – невежливо ответил черт. – Мне и здесь неплохо.
– А как… – приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил:
– Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии… Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался – я не виноват, – дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу.
– Но поговорить, поговорить!
– Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится.
– Она в Москву уехала.
– Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово… Ну, до побачения, – сказал почему-то по-украински и исчез.
А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого.
– Вставай, соня, царство небесное проспишь.
Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа!
– Ты же в Москве, я слышал.
– Представляешь, не доехала. У магазина стояла Анна Андреевна, помахала мне, и мы к ней завернули. Вроде бы на минутку, у нее «Бурда» новая, а получилось на час… Спускайся вниз, Таня чай собрала.
Алексей Иванович еле поднялся с тахты: чувствовал себя усталым и побитым, будто и впрямь отмахал расстояние от Земли до Тау Кита. Давило затылок. Отыскал в тумбочке коробку стугерона, проглотил сразу две таблетки. Зашаркал по лестнице, держась за перила. Перила предательски пошатывались, и Алексей Иванович мимоходом подумал, что надо бы позвать столяра, пусть укрепит. А то и свалиться недолго.
Скорая на руку Таня кремовый торт сварганила, и от обеденного пирога половина осталась.
– Что-то чувствую себя хреновато, – пожаловался Алексей Иванович, тяжко усаживаясь на стул.
1 2 3 4 5 6 7 8