похвалил он тебя или куснул?
– Почему куснул? – ощетинился Алексей.
– Полному что выходит? Раньше ты творил тонкой кисточкой, все детали прописывал, а теперь за малярную взялся.
– Дурак ты, Любицкий! Ссориться с тобой не хочется, а то врезал бы по физии.
– Не надо, – быстро сказал Любицкий. – Сам дурак, шуток не понимаешь.
– В каждой шутке есть доля правды.
– В каждой шутке есть доля шутки, – засмеялся Давид. – Ты на меня не злись, а лучше на ус намотай. Я ведь не зря про кисти сказал. Думаешь, у тебя врагов нет? Вагон и маленькая тележка. И все они в одну дуду дудеть станут. Примерно так, как я схохмил. Только я всего лишь схохмил, а им, брат, не до шуток. Им, брат, твое лауреатство – кость в горле. Но ты не боись, не тушуйся: у них одна дуда, а у нас – ого-го сколько. Мы их передудим. Лопай бутерброды, ветчинка здесь – пальчики оближешь…
– Хорошо строится? – спросил черт.
– Что?
– Музей.
Душа Алексея Ивановича не ответила. Она неслась туда, где разрасталась внезапно и сразу возникшая вспышка – нестерпимо-яркая, ослепительно-белая. Должно быть, чье-то старое солнце превратилось наконец в огнедышащую сверхновую звезду, и миновать ее душе Алексея Ивановича никак было нельзя.
И когда раздался звук гонга, Алексей – как и предполагал! – ясно вспомнил все, что говорил тренер:
– Так держать, парень! Врезал ему и не мучайся. И дальше бровь лови, она у него на соплях. Запомни одно: шесть минут позади, три осталось. Всего девять. И все эти девять минут Талызин – твой враг. В жизни ты с ним можешь быть не разлей вода, а на девять минут – все побоку. Бей и не промахивайся… Хотя эти девять минут, похоже, и есть жизнь. Так я считаю… Давай, парень, второй раунд – твой, не проморгай третий.
– Что там такое, черт? – душе Алексея Ивановича было страшно: она мчалась прямо в жаркий сияющий сгусток, который увеличивался, рос, заполняя собой все пространство впереди.
– Такое время, старик, горячее время, смотри, не обожгись.
– Ты имеешь в виду… – начала было душа, но черт не дал досказать, произнес официально-холодной скороговоркой профессионального экскурсовода:
– Переходим в следующий зал, товарищи, быстрее, быстрее, не задерживайтесь в дверях.
На поляне паслась лошадь. Не тонконогая, поджарая – из-под седла, а тяжелая, с толстыми бабками и провисшим животом, привыкшая к телеге, к неторопливой ходьбе по бездорожью. Алексей достал из кармана галифе сухую черную корочку, протянул ее рабочей коняжке. Она ткнулась в ладонь мягкими теплыми губами, жевала хлеб, косила на Алексея черным, удлиненным, как у восточной красавицы, глазом.
– Вкусно? – спросил Алексей.
– Вкусно, – ответила лошадь.
То есть, конечно, никакая не лошадь – что за ненаучный бред! – а вышедшая из леса девушка. Она была юной, рыжей, коротко стриженной, в ситцевом довоенном платье – синие цветочки на голубом фоне, и почему-то – вот уж ни к селу ни к городу! – в кирзовых сапогах.
– Вы чревовещатель? – Алексей, признаться, несколько оторопел от неожиданного явления.
– Нет, я Нина, медсестра, – девушка с откровенным, детским каким-то любопытством разглядывала незнакомца. – А это вас вчера встречали?
– Сегодня, – уточнил Алексей. – Самолет пришел в час тридцать две ночи. И встречали не столько меня, сколько почту и прочее… Вы получили письмо?
– Мне никто не пишет. Мама в эвакуации, а папа в действующей, на фронте. Они не знают, где я.
– Это тайна?
– Ну, какая тайна! Просто я сама не знаю, где они. Командир послал запрос, но ответа пока нет. Может, со следующим самолетом будет… А вы корреспондент?
– Так точно.
– Будете писать о нашем отряде?
– Если получится.
– А я вас читала. Вашу повесть в «Новом мире».
– Это бывает, – сказал Алексей. Ему почему-то не хотелось говорить о повести, выслушивать дежурные комплименты, а хотелось поболтать о пустом, о мирном, хотелось легкого довоенного трепа, хотелось на время забыть о своей журналистской профессии, тем более что не ожидал он встретить в отряде девушку в ситцевом платье и с веснушками на пол-лица. – Что вы делаете сегодня вечером? Я хочу пригласить вас в городской парк, покатать на колесе обозрения, угостить пломбиром и петушками на палочке.
– Я давно совершеннолетняя, – засмеялась Нина. – Вы можете заменить петушков шампанским, только сладким, пожалуйста, и покатать на лодке. И чур не целоваться.
– Почему? – удивился Алексей. – Вы же давно совершеннолетняя… Кстати, как давно?
– Мне уже двадцать один, – серьезно сказала Нина. – Старая, да?
– Ужасно, – подтвердил Алексей, – прямо долгожительница. Нет, правда, что вы делаете сегодня вечером?
– А что вы делаете сегодня вечером? Не знаете, товарищ корреспондент? И я не знаю. До вечера – целая вечность…
Лошадь вдруг перестала хрустеть травой, подняла голову и прислушалась. На поляну, выбежал молодой парень, голый по пояс, загорелый и злой.
– Вот ты где, Нинка! Ору тебе, ору… Пошли скорей, Яков Ильич зовет. Там Васильца принесли, подшибли его… – И зверовато глянув на Алексея, развернулся и скрылся в лесу.
– Я побежала, – сказала Нина. – Вот видите, до вечера еще ой сколько!.. Но вы все-таки купите шампанское и поставьте его в погреб. Купите-купите, не пропадет.
– Вот тебе и раз, – разнеженно произнес Алексей, обнимая лошадь, гладя ее, прижимая к себе ее морду. Лошади ласки не нравились, она тряхнула головой, вырвалась, отступила: – Называется: приехал к партизанам…
– Черт, черт, где ты? – крикнула душа Алексея Ивановича на весь открытый космос.
– Ну, здесь я, слышу, чего орешь!
– Остановись, мгновенье…
– Погоди, – быстро прервал цитату черт, – не гони картину. Я понимаю: воспоминания нахлынули, сопли распустил… Но остановить мгновенье пока не в силах: сверхновая еще не погасла. Вот погаснет, тогда можем вернуться назад, прямо на эту полянку, к кобыле… Да только зачем? Вечером ты уйдешь на операцию вместе с головной группой отряда, вернешься через три дня, ночью, к самолету. И ту-ту – в столицу. Нину не увидишь…
– Я же потом опять прилетел, через месяц.
– Верно, прилетел. Наврал начальству, что повесть задумал.
– Почему наврал? Задумал. И написал.
– Когда это будет? Через два года. А тогда ты не о повести размечтался, а о девке с веснушками, кобель несчастный!.. Шампанское хоть достал?
– Достал. Любицкий две бутылки приволок, прямо на аэродром.
– Куртуазным ты был, старик, сил нет. Чистый этот… как его… Жюль Верн.
– Дон Жуан, черт.
– Точно, он. Нелады у меня с литературой, путаю все, зря я с тобой, с писателем, связался. Но поздно, поздно. Самолет на старте, пилот в кабине, моторы крутятся. Взлет разрешаю!..
– Извините за опоздание, Нина, но честное слово, оно не по моей вине. Война, – Алексей достал из вещмешка шампанское, поставил бутылки на невысокий, грубо сколоченный стол. – Вот, как обещал…
– Неужели из Москвы? – ахнула Нина, осторожно взяла бутылку в руки, посмотрела на черную этикетку. – Сладкое… Не забыли…
Они сидели в тесной землянке «для гостей», которую командир отряда выделил Алексею, узнал, что корреспондент повесть задумал, что не налетом в отряде. В прошлый раз, к слову, Алексей жил в общей землянке, где, кроме него, храпело человек пять, а теперь – один, королем.
– А вот бокалов нет, – огорченно сказал Алексей. – Придется из кружек… Сейчас вечер. Надеюсь, вы никуда не спешите?
– Никуда.
На Нине было то же самое платье, что и тогда, на поляне, стираное, видать, перестираное, но аккуратное, даже нарядное. И не сапоги на ногах, а туфли-лодочки, такие непривычные, неуместные здесь, в этой темной и низкой норе в два наката, освещаемой тусклой однолинейной керосиновой лампой с надтреснутым стеклом. Да и Нина, чудилось Алексею, была вовсе не отсюда, не из войны…
Алексей снял с бутылки фольгу.
– Как открывать? С бабахом или без?
– Не надо с бабахом. Как тихо кругом, слышите? Тишина стояла лесная, летняя, настоянная на хвое и на смоле, обыкновенная мирная тишина.
– За вас, Нина, – сказал Алексей и поднял кружку.
– Лучше за вас. Вы все-таки гость.
– Тогда за нас. За нас двоих. Можем мы выпить за нас двоих или нет?
– Можем, – улыбнулась Нина. – Наверное, даже должны.
Свет от фитиля лампы дрожал на бревенчатом потолке, то уменьшался желтый неровный круг, то увеличивался, а после и совсем погас.
– Остановись, мгновение… – повторила душа.
– Рано, старик, – грустно ответил черт, – сверхновой еще пылать и пылать…
И, кроме тишины, была темнота.
– Зачем ты появился? – спросила Нина.
– За тобой, – сказал Алексей.
– Командир говорил, будто ты прилетел за материалом для книги…
– За тобой, – повторил Алексей.
– Пусть это будет правдой.
– Это правда.
– Но ведь война…
– Никакой войны нет!
– Зачем ты соврал, старик? – непривычно тихо спросил черт.
– Я не соврал, – воспротивилась душа Алексея Ивановича. – Войны не было! Только Нина и я, Нина и я! Почти месяц!..
– А потом ты улетел в Москву.
– Чтобы вернуться вновь!
– Лучше бы ты не возвращался, старик…
– Пристегнитесь, товарищ писатель, – сказал Алексею радист, выходя из кабины. – Сейчас посадка.
– Спокойно долетели, – ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс.
– Еще сесть надо, – философски заметил радист. – А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп?
– Верно, радист.
– Забрали бы вы ее в Москву.
– Забрал бы, да она не хочет.
– Ишь ты! – удивился радист. – Не женское это дело – война.
– Война не спрашивает, где чье дело.
– Справедливо… Ну, счастья вам тогда, – и ушел в кабину.
Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней – костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав «козла», и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал.
Из кабины вышли летчики. Штурман спросил:
– Целы?
– Вроде бы, – усмехнулся Алексей, выбираясь из-под мешка. – С благополучным прибытием.
– И вас также.
Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил:
– Нина с вами?
Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик:
– Осторожнее! Не картошку тащишь… – и пошел к самолету.
Алексей цепко взял его за плечо.
– Стой! Нина где, спрашиваю.
Комиссар обернулся.
– Нина? – в глазах его плясали крохотные языки костров. – Нет Нины, Алеша.
– Как нет?!
– Убили Нину.
– Кто? – Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос.
– В Белозерках. На операции. Перед самым уходом.
– Кто ее пустил на операцию? – Алексей схватил комиссара за отвороты кожанки, притянул к себе. – Кто разрешил?
– Она просила… – глухо сказал комиссар. – Мы не ждали засады, думали – без боя обойдется…
– Ты? – Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно.
– Ты разрешил?..
Комиссар молчал.
И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя:
– Сво-о-олочи!..
– Брэк! – крикнул черт. – Совсем с ума сошел…
Алексей ничего не хотел замечать – только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом – вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой – раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!..
И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови.
– Стоп! – сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол…
– Совсем с ума сошел, – ворчливо повторил черт. – Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара?
– Я ничего не соображал, ничего не помнил…
– Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом?
– Меня втащили в него. Комиссар приказал…
– Ах, бедолага! Втащили его… А что потом было?
– Я хотел умереть.
– Какие страсти! – вскричал черт. – Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст?
– Выжил, – эхом откликнулась душа Алексея Ивановича.
– Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову.
Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли – черные пятна в мутном белом ореоле.
– Они нас не замечают! – крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. – Надо отступать!
– Куда? – тоже крикнул Алексей.
Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета.
– Назад, вон туда! – лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе.
– А орудие?
Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик.
– На себе потащим?
– Вытянем, – кричал лейтенант, – оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:
– Стоять! – солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. – Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…
Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать – метров сто или чуть поболе.
– Заряжай! – приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. – Прямой наводкой!..
Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.
– Попал! – Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. – Давай-давай, ребята!..
– Смотри, майор, – сержант указывал куда-то назад.
Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.
– Ах, гад… – Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. – Стой! – Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.
– Не надо, майор, – испуганно попросил сержант.
– Нет, надо!
Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.
– Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..
Еще один танк двинулся в их сторону.
– Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, – завистливо сказал черт.
– Везло, – откликнулась душа Алексея Ивановича.
– А сержанта убило.
– Мы с тем узбеком остались…
– Помнишь его фамилию?
– Не спросил.
– Зря. Мог бы и написать о нем.
– О других написал.
– Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.
– Есть одна.
– О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.
– У меня не было другого, черт…
И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов – погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов – на свое место, Алексей – напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.
– Сколько не виделись? – спросил Семенов.
– С сорок второго. Давно, – усмехнулся Алексей.
– Чего улыбаешься? Постарел я?
– Да уж не помолодел.
– Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…
– Цацки я заработал, – жестко сказал Алексей.
– Слышал. Читал. Знаю. – Семенов говорил, как гвозди вбивал. – Ленка над твоей повестью полночи проревела.
– Какая Ленка?
– Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…
– Забыл. – Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.
– Увидишь – вспомнишь. Вечером у меня. Идет?
– До вечера дожить надо.
– Теперь доживешь, – засмеялся Семенов.
1 2 3 4 5 6 7 8
– Почему куснул? – ощетинился Алексей.
– Полному что выходит? Раньше ты творил тонкой кисточкой, все детали прописывал, а теперь за малярную взялся.
– Дурак ты, Любицкий! Ссориться с тобой не хочется, а то врезал бы по физии.
– Не надо, – быстро сказал Любицкий. – Сам дурак, шуток не понимаешь.
– В каждой шутке есть доля правды.
– В каждой шутке есть доля шутки, – засмеялся Давид. – Ты на меня не злись, а лучше на ус намотай. Я ведь не зря про кисти сказал. Думаешь, у тебя врагов нет? Вагон и маленькая тележка. И все они в одну дуду дудеть станут. Примерно так, как я схохмил. Только я всего лишь схохмил, а им, брат, не до шуток. Им, брат, твое лауреатство – кость в горле. Но ты не боись, не тушуйся: у них одна дуда, а у нас – ого-го сколько. Мы их передудим. Лопай бутерброды, ветчинка здесь – пальчики оближешь…
– Хорошо строится? – спросил черт.
– Что?
– Музей.
Душа Алексея Ивановича не ответила. Она неслась туда, где разрасталась внезапно и сразу возникшая вспышка – нестерпимо-яркая, ослепительно-белая. Должно быть, чье-то старое солнце превратилось наконец в огнедышащую сверхновую звезду, и миновать ее душе Алексея Ивановича никак было нельзя.
И когда раздался звук гонга, Алексей – как и предполагал! – ясно вспомнил все, что говорил тренер:
– Так держать, парень! Врезал ему и не мучайся. И дальше бровь лови, она у него на соплях. Запомни одно: шесть минут позади, три осталось. Всего девять. И все эти девять минут Талызин – твой враг. В жизни ты с ним можешь быть не разлей вода, а на девять минут – все побоку. Бей и не промахивайся… Хотя эти девять минут, похоже, и есть жизнь. Так я считаю… Давай, парень, второй раунд – твой, не проморгай третий.
– Что там такое, черт? – душе Алексея Ивановича было страшно: она мчалась прямо в жаркий сияющий сгусток, который увеличивался, рос, заполняя собой все пространство впереди.
– Такое время, старик, горячее время, смотри, не обожгись.
– Ты имеешь в виду… – начала было душа, но черт не дал досказать, произнес официально-холодной скороговоркой профессионального экскурсовода:
– Переходим в следующий зал, товарищи, быстрее, быстрее, не задерживайтесь в дверях.
На поляне паслась лошадь. Не тонконогая, поджарая – из-под седла, а тяжелая, с толстыми бабками и провисшим животом, привыкшая к телеге, к неторопливой ходьбе по бездорожью. Алексей достал из кармана галифе сухую черную корочку, протянул ее рабочей коняжке. Она ткнулась в ладонь мягкими теплыми губами, жевала хлеб, косила на Алексея черным, удлиненным, как у восточной красавицы, глазом.
– Вкусно? – спросил Алексей.
– Вкусно, – ответила лошадь.
То есть, конечно, никакая не лошадь – что за ненаучный бред! – а вышедшая из леса девушка. Она была юной, рыжей, коротко стриженной, в ситцевом довоенном платье – синие цветочки на голубом фоне, и почему-то – вот уж ни к селу ни к городу! – в кирзовых сапогах.
– Вы чревовещатель? – Алексей, признаться, несколько оторопел от неожиданного явления.
– Нет, я Нина, медсестра, – девушка с откровенным, детским каким-то любопытством разглядывала незнакомца. – А это вас вчера встречали?
– Сегодня, – уточнил Алексей. – Самолет пришел в час тридцать две ночи. И встречали не столько меня, сколько почту и прочее… Вы получили письмо?
– Мне никто не пишет. Мама в эвакуации, а папа в действующей, на фронте. Они не знают, где я.
– Это тайна?
– Ну, какая тайна! Просто я сама не знаю, где они. Командир послал запрос, но ответа пока нет. Может, со следующим самолетом будет… А вы корреспондент?
– Так точно.
– Будете писать о нашем отряде?
– Если получится.
– А я вас читала. Вашу повесть в «Новом мире».
– Это бывает, – сказал Алексей. Ему почему-то не хотелось говорить о повести, выслушивать дежурные комплименты, а хотелось поболтать о пустом, о мирном, хотелось легкого довоенного трепа, хотелось на время забыть о своей журналистской профессии, тем более что не ожидал он встретить в отряде девушку в ситцевом платье и с веснушками на пол-лица. – Что вы делаете сегодня вечером? Я хочу пригласить вас в городской парк, покатать на колесе обозрения, угостить пломбиром и петушками на палочке.
– Я давно совершеннолетняя, – засмеялась Нина. – Вы можете заменить петушков шампанским, только сладким, пожалуйста, и покатать на лодке. И чур не целоваться.
– Почему? – удивился Алексей. – Вы же давно совершеннолетняя… Кстати, как давно?
– Мне уже двадцать один, – серьезно сказала Нина. – Старая, да?
– Ужасно, – подтвердил Алексей, – прямо долгожительница. Нет, правда, что вы делаете сегодня вечером?
– А что вы делаете сегодня вечером? Не знаете, товарищ корреспондент? И я не знаю. До вечера – целая вечность…
Лошадь вдруг перестала хрустеть травой, подняла голову и прислушалась. На поляну, выбежал молодой парень, голый по пояс, загорелый и злой.
– Вот ты где, Нинка! Ору тебе, ору… Пошли скорей, Яков Ильич зовет. Там Васильца принесли, подшибли его… – И зверовато глянув на Алексея, развернулся и скрылся в лесу.
– Я побежала, – сказала Нина. – Вот видите, до вечера еще ой сколько!.. Но вы все-таки купите шампанское и поставьте его в погреб. Купите-купите, не пропадет.
– Вот тебе и раз, – разнеженно произнес Алексей, обнимая лошадь, гладя ее, прижимая к себе ее морду. Лошади ласки не нравились, она тряхнула головой, вырвалась, отступила: – Называется: приехал к партизанам…
– Черт, черт, где ты? – крикнула душа Алексея Ивановича на весь открытый космос.
– Ну, здесь я, слышу, чего орешь!
– Остановись, мгновенье…
– Погоди, – быстро прервал цитату черт, – не гони картину. Я понимаю: воспоминания нахлынули, сопли распустил… Но остановить мгновенье пока не в силах: сверхновая еще не погасла. Вот погаснет, тогда можем вернуться назад, прямо на эту полянку, к кобыле… Да только зачем? Вечером ты уйдешь на операцию вместе с головной группой отряда, вернешься через три дня, ночью, к самолету. И ту-ту – в столицу. Нину не увидишь…
– Я же потом опять прилетел, через месяц.
– Верно, прилетел. Наврал начальству, что повесть задумал.
– Почему наврал? Задумал. И написал.
– Когда это будет? Через два года. А тогда ты не о повести размечтался, а о девке с веснушками, кобель несчастный!.. Шампанское хоть достал?
– Достал. Любицкий две бутылки приволок, прямо на аэродром.
– Куртуазным ты был, старик, сил нет. Чистый этот… как его… Жюль Верн.
– Дон Жуан, черт.
– Точно, он. Нелады у меня с литературой, путаю все, зря я с тобой, с писателем, связался. Но поздно, поздно. Самолет на старте, пилот в кабине, моторы крутятся. Взлет разрешаю!..
– Извините за опоздание, Нина, но честное слово, оно не по моей вине. Война, – Алексей достал из вещмешка шампанское, поставил бутылки на невысокий, грубо сколоченный стол. – Вот, как обещал…
– Неужели из Москвы? – ахнула Нина, осторожно взяла бутылку в руки, посмотрела на черную этикетку. – Сладкое… Не забыли…
Они сидели в тесной землянке «для гостей», которую командир отряда выделил Алексею, узнал, что корреспондент повесть задумал, что не налетом в отряде. В прошлый раз, к слову, Алексей жил в общей землянке, где, кроме него, храпело человек пять, а теперь – один, королем.
– А вот бокалов нет, – огорченно сказал Алексей. – Придется из кружек… Сейчас вечер. Надеюсь, вы никуда не спешите?
– Никуда.
На Нине было то же самое платье, что и тогда, на поляне, стираное, видать, перестираное, но аккуратное, даже нарядное. И не сапоги на ногах, а туфли-лодочки, такие непривычные, неуместные здесь, в этой темной и низкой норе в два наката, освещаемой тусклой однолинейной керосиновой лампой с надтреснутым стеклом. Да и Нина, чудилось Алексею, была вовсе не отсюда, не из войны…
Алексей снял с бутылки фольгу.
– Как открывать? С бабахом или без?
– Не надо с бабахом. Как тихо кругом, слышите? Тишина стояла лесная, летняя, настоянная на хвое и на смоле, обыкновенная мирная тишина.
– За вас, Нина, – сказал Алексей и поднял кружку.
– Лучше за вас. Вы все-таки гость.
– Тогда за нас. За нас двоих. Можем мы выпить за нас двоих или нет?
– Можем, – улыбнулась Нина. – Наверное, даже должны.
Свет от фитиля лампы дрожал на бревенчатом потолке, то уменьшался желтый неровный круг, то увеличивался, а после и совсем погас.
– Остановись, мгновение… – повторила душа.
– Рано, старик, – грустно ответил черт, – сверхновой еще пылать и пылать…
И, кроме тишины, была темнота.
– Зачем ты появился? – спросила Нина.
– За тобой, – сказал Алексей.
– Командир говорил, будто ты прилетел за материалом для книги…
– За тобой, – повторил Алексей.
– Пусть это будет правдой.
– Это правда.
– Но ведь война…
– Никакой войны нет!
– Зачем ты соврал, старик? – непривычно тихо спросил черт.
– Я не соврал, – воспротивилась душа Алексея Ивановича. – Войны не было! Только Нина и я, Нина и я! Почти месяц!..
– А потом ты улетел в Москву.
– Чтобы вернуться вновь!
– Лучше бы ты не возвращался, старик…
– Пристегнитесь, товарищ писатель, – сказал Алексею радист, выходя из кабины. – Сейчас посадка.
– Спокойно долетели, – ответил Алексей, нашаривая за спиной брезентовый пояс.
– Еще сесть надо, – философски заметил радист. – А что, товарищ писатель, ребята болтают, будто у вас в отряде невеста? Верно или треп?
– Верно, радист.
– Забрали бы вы ее в Москву.
– Забрал бы, да она не хочет.
– Ишь ты! – удивился радист. – Не женское это дело – война.
– Война не спрашивает, где чье дело.
– Справедливо… Ну, счастья вам тогда, – и ушел в кабину.
Алексей смотрел в иллюминатор. В черноте ночи возникла мелкая цепочка огней – костры на взлетно-посадочной полосе. Старенький ЛИ-2 нырнул вниз по крутой глиссаде, жестко ткнулся шасси о землю, подпрыгнул, дав «козла», и покатился. На Алексея свалился мешок с чем-то мягким, к ногам подъехал, уперся в сапоги какой-то ящик. Самолет встал.
Из кабины вышли летчики. Штурман спросил:
– Целы?
– Вроде бы, – усмехнулся Алексей, выбираясь из-под мешка. – С благополучным прибытием.
– И вас также.
Радист открыл дверь, и в самолет ворвался холодный осенний воздух. Алексей спрыгнул на землю и сразу попал в объятия комиссара отряда. Тот молча и долго мял Алексея, тискал, Алексей ответно хлопал его по спине, вырвался наконец, спросил:
– Нина с вами?
Комиссар не ответил, заорал на бойца, который волок на спине давешний ящик:
– Осторожнее! Не картошку тащишь… – и пошел к самолету.
Алексей цепко взял его за плечо.
– Стой! Нина где, спрашиваю.
Комиссар обернулся.
– Нина? – в глазах его плясали крохотные языки костров. – Нет Нины, Алеша.
– Как нет?!
– Убили Нину.
– Кто? – Алексей крикнул, не понимая даже, насколько бессмысленно звучит вопрос.
– В Белозерках. На операции. Перед самым уходом.
– Кто ее пустил на операцию? – Алексей схватил комиссара за отвороты кожанки, притянул к себе. – Кто разрешил?
– Она просила… – глухо сказал комиссар. – Мы не ждали засады, думали – без боя обойдется…
– Ты? – Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно.
– Ты разрешил?..
Комиссар молчал.
И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя:
– Сво-о-олочи!..
– Брэк! – крикнул черт. – Совсем с ума сошел…
Алексей ничего не хотел замечать – только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом – вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой – раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!..
И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови.
– Стоп! – сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол…
– Совсем с ума сошел, – ворчливо повторил черт. – Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара?
– Я ничего не соображал, ничего не помнил…
– Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом?
– Меня втащили в него. Комиссар приказал…
– Ах, бедолага! Втащили его… А что потом было?
– Я хотел умереть.
– Какие страсти! – вскричал черт. – Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст?
– Выжил, – эхом откликнулась душа Алексея Ивановича.
– Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову.
Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли – черные пятна в мутном белом ореоле.
– Они нас не замечают! – крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. – Надо отступать!
– Куда? – тоже крикнул Алексей.
Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета.
– Назад, вон туда! – лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе.
– А орудие?
Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик.
– На себе потащим?
– Вытянем, – кричал лейтенант, – оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:
– Стоять! – солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. – Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…
Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать – метров сто или чуть поболе.
– Заряжай! – приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. – Прямой наводкой!..
Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.
– Попал! – Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. – Давай-давай, ребята!..
– Смотри, майор, – сержант указывал куда-то назад.
Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.
– Ах, гад… – Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. – Стой! – Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.
– Не надо, майор, – испуганно попросил сержант.
– Нет, надо!
Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.
– Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..
Еще один танк двинулся в их сторону.
– Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, – завистливо сказал черт.
– Везло, – откликнулась душа Алексея Ивановича.
– А сержанта убило.
– Мы с тем узбеком остались…
– Помнишь его фамилию?
– Не спросил.
– Зря. Мог бы и написать о нем.
– О других написал.
– Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.
– Есть одна.
– О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.
– У меня не было другого, черт…
И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов – погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов – на свое место, Алексей – напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.
– Сколько не виделись? – спросил Семенов.
– С сорок второго. Давно, – усмехнулся Алексей.
– Чего улыбаешься? Постарел я?
– Да уж не помолодел.
– Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…
– Цацки я заработал, – жестко сказал Алексей.
– Слышал. Читал. Знаю. – Семенов говорил, как гвозди вбивал. – Ленка над твоей повестью полночи проревела.
– Какая Ленка?
– Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…
– Забыл. – Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.
– Увидишь – вспомнишь. Вечером у меня. Идет?
– До вечера дожить надо.
– Теперь доживешь, – засмеялся Семенов.
1 2 3 4 5 6 7 8