– Не очень давно. Прошлой осенью в Кисловодске. Я подружилась с его приятельницей. Марина Цветкова, художница из Дома моделей.
Зоя отвечала если не с испугом, то с повышенной осторожностью. Понимала, что заинтересованность инспектора уголовного розыска далеко не случайна. Откуда у него эта карточка? Может быть, нашел ее на трибунах? Но тогда проще было отдать ее ей, а не проявлять излишнее любопытство. Но Саблин продолжал задавать вопросы.
– И вы часто с ними встречаетесь?
– Нечасто, но встречаюсь.
– Большая компания?
– Не очень.
– Ученые?
– Возможно. Но я лично встречаюсь с Максимом обычно в компании с Дином.
– А кто этот Дин?
– Из американского посольства. Что-то там по культурным связям. Но превосходно говорит по-русски. Дин – это имя, а фамилия Хэммет. Вполне порядочный, по-моему, даже просоветски настроен.
– Знаешь, Зойка, – вмешалась одна из кассирш. – На дерби я видела твоего Дина вместе с Колосковым из тренотделения.
– Что ж, и ему, может быть, понадобилось разметить программу, – отрезала Зоя.
Значит, еще не слыхали о гибели Колоскова, подумал Саблин, но информировать их не стал. Ему еще потребовалось зайти в отдел кадров, прояснить прошлое Колоскова. А прошлое это было небезынтересным. В краткой справке, открывавшей досье Колоскова, значилось:
«В 1941 году не эвакуировался из Одессы. Якобы опоздал к отходу парохода, увозившего людей и лошадей с ипподрома. В оккупированной Одессе пошел служить полицаем 28-й одесской оберфельдкомендатуры. С гестапо связан не был. В 1948 году был осужден на десять лет в исправительно-трудовой колонии строгого режима. В 1953 году был освобожден по амнистии. С мая 1954-го – конюх Одесского ипподрома. В 1974 году по ходатайству наездников был приглашен на работу в Москву».
«Следы ведут в прошлое», – вспомнил Саблин много раз читанную им реплику. Да, ведут. И, видимо, там, где оно начиналось, следует их искать.
Но у инспектора еще не был закончен розыск в Москве.

Глава третья

Продолжился он в коммунальной квартире на Беговой, где жил конюх. Старший инспектор явился с обыском вместе с экспертом научно-технического отдела Матвеевым и сержантом Дудко. В качестве понятых пригласил соседей по квартире, мужа и жену Захаровых, также работавших на ипподроме. Пока сержант вскрывал замок двери убитого, Саблин поинтересовался их взаимоотношениями с Колосковым. Давно ли они жили вместе с ним в общей квартире? Оказалось – давно. Ее предоставила им администрация ипподрома.
– Трудный жилец?
– Что вы! Тихоня. Слова лишнего не скажет, все молчком. Ничем не беспокоил.
– Не грубил?
– Никогда. Только угрюмый был, неласковый. Ни к нам не ходил, ни мы к нему не ходили.
– Кто-нибудь ходил все-таки?
– Наездник заходил. Плешин Михаил Иваныч. Больше, пожалуй, и никто.
– Один еще заходил, правда, – вмешалась жена Захарова. – Ни Ефима, ни мужа дома не было. Только я одна и торчала на кухне. Высокий и в плечах широк. Бритый! Волос не видела, он не сымал шапки: дело зимой было. Чужой, не с ипподрома. Не наш.
– Пожалуй, и я его на Беговой видел, – вспомнил муж. – У самого дома. Он в такси Ефима запихивал, а сам к водителю сел. Из окна, правда, смотрел…
– Когда это было? – вздрогнул Саблин.
– Да в тот самый день, когда Ефим не вернулся. После полудня. Минут не помню.
– Опознаете, если встретите?
– Может, и опознаю.
– Да и я, пожалуй, не ошибусь, – сказала жена.
А ведь это находка, задумался Саблин. В сопоставлении со Светлицким еще два неколеблющихся свидетеля. Только с мотивом будет труднее.
– Готово, Юрий Александрович! – позвал Саблина эксперт. – Вскрыли без взламывания.
Комната Колоскова полностью отражала характер хозяина. Два скаковых седла и беговая сбруя, подвешенные на свободной от окон стене, большая картина маслом, натянутая на подрамник, бесчисленное множество старинных олеографий и нынешних литографий в рамках-самоделах, а то и просто вырезанных из журналов и прибитых к стене ржавыми кнопками, без пояснений выдавали натуру и призвание профессионала-конника. Лошади, лошади, лошади, скакуны и рысаки, тренированные для рысистых испытаний и скачек конкура и выездки, отвоевали все пространство обоев. «Крепыш, Квадрат, Зейтун, Анилин, Ихор, Петушок», – читал подписи Саблин. Для бывшего хозяина комнаты снимки эти были иконами.
– Все пальцы хозяйские, – пояснил эксперт, исследовав отпечатки на ручке двери, недопитом стакане с водой, на клеенке стола и дверцах шкафа, – а вот с окурками повозимся.
Под столом было разбросано полкоробки недокуренных папирос.
– Он всегда был таким неряхой? – спросил у Захарова Саблин.
– Наоборот! – воскликнул тот. – Аккуратист. Вы только на стены поглядите.
– Может быть, волновался, – подумал вслух Саблин. – Или курил не он?
– Интересно получается, – заметил эксперт, – когда мы уезжали с места преступления, я увидел окурок. Даже машину остановил, чтобы подобрать. Тот же «Беломор», и так же изжеваны и смяты папиросы. Может быть, убитый курил или убийца.
Обыск ничего не дал, только кратенькую записку на листке из блокнота:
«Заходил. Не застал. Со здоровьем плохо. Врачи настаивают на операции. Придется в больницу лечь. Митрий».
– Кого на ипподроме зовут Митрий? – спросил Саблин.
– Плешина. Он сейчас Огонька работает.
– Так он же Михаил Иваныч?
– Давно это случилось. Когда еще поддужным у самого Рожкина был, так тот и повелел ему Митрием зваться. Сам-то он тоже был Михаил Иваныч. Чтобы не путали. Ну и повелось: Митрий да Митрий. Классный наездник. Призер.

* * *

Накануне Плешину сделали операцию. Когда Саблин вошел к нему, набросив на плечи белый халат, он лежал на спине, сложив руки на груди.
Саблин назвал себя, но удивления не вызвал.
– Что сделал страшного? – спросил Плешин, не двигаясь.
– Не вы, но кое-кто сделал.
– С Огоньком что-нибудь?
– С Огоньком все нормально, но конюх его убит.
– Ефим?
Саблин кивнул.
– Как же так? Неужели лошадь? – Плешин даже попытался подняться.
Саблин осторожно надавил ему плечо, прижав к подушке. Испуг перехватил наезднику горло.
– Лежите, лежите. Сейчас все расскажу. Не лошадь. Не четырехногое, а двуногое. Человек. А кто, мы пока еще не знаем. Только ищем.
– Где? На ипподроме?
Саблин рассказал, где и как было обнаружено тело убитого.
– Что я должен сделать? – спросил Плешин.
– Рассказать о нем. Как можно больше и как можно подробнее. О его личности, личной жизни, о друзьях и недругах, о знакомстве и встречах. Играл или не играл. Помогал ли кому выигрывать. И не старайтесь его защищать или оправдывать. Это ему уже не поможет.
– Что я могу рассказать о нем? – вздохнул Плешин. – Превосходный конюх, влюбленный в свое ремесло. Я бы даже сказал, искусство. С инстинктивным чутьем лошади. Даже в жеребенке почувствует будущего призера… Вы у него на квартире были? Ведь это не комната, а молитва о лошади. Он был по-своему даже религиозен. Только богом его был конь. Или орловский рысак, или чистокровный ахалтекинец. В любой конюшне мира ему бы цены не было. А вот о личности ничего не скажу. Не знаю. И никто на ипподроме не знает. Замкнутый, неразговорчивый, никогда ни о чем беседы не начинал, если вопросов не было. Уважительный, но, как бы вам сказать…
– Неласковый?
– Точно. С Володькой, подручным его, излишне строг был, потому что ревновал к нему любимую лошадь. Когда Володька Грацию отрабатывал, даже сердился. И, между прочим, напрасно. Володька к нам конюшенным мальчиком пришел, а сейчас у него такое же чутье лошади, как у Ефима. Я бы не Захарова к Огоньку конюхом поставил, как, наверное, главный зоотехник решит, а Володьку. Ему тоже скоро цены не будет.
Володька не интересовал Саблина, но он выслушал. Только спросил:
– А были какие-нибудь недруги у Ефима?
– На ипподроме? Не было, конечно. Любить не любили – молчунов ведь в любом коллективе не жалуют, но ненавистников у него не было. Так что на ипподроме убийцу не ищите, таких гадов у нас нет.
– А о прошлом его, Ефима, что-нибудь известно?
– О прошлом он никогда ничего не рассказывал. Прошлое его известно только в отделе кадров. Ходили слухи, что он в оккупированной Одессе был, за что-то потом сидел, но, когда его спрашивали об этом, он молчал, как испуганный. А вероятно, все в порядке было, если его из Одессы на службу выписали.
– Из Одессы, – задумчиво повторил Саблин. – А кто-нибудь с Одесского ипподрома к вам приезжал?
– Бывало. Этой весной приезжал Глотов Иван Фомич, мой однокашник. Вместе у Карамышева азы проходили. Великий наездник был. Кстати, Ванька вместе с Линейкой приезжал. Хорошая резвушка. Ее Пятигорск купил.
– Как он с Колосковым?
– Никак. Ефим о нем и не вспомнил. Даже на испытания Линейки не пришел. Иван, понятно, обиделся. Так и уехал, не прощаясь.
– Я объяснил вам, что меня интересует, – сказал Саблин. – Вы не учли двух вопросов. Первый: помогал ли он кому-нибудь выигрывать в тотализаторе? И второй: о его знакомствах за пределами ипподрома.
Плешин ответил с виноватой улыбкой:
– Отвечу на второй вопрос сразу. То, что происходит за пределами ипподрома, меня не трогает, не волнует, не задевает и не тревожит. Я говорю не о событиях в мире, а о житейских мелочах. Я не интеллектуал, а только лошадник. И это не ограниченность, а страсть. В этом смысле я похож на Ефима и потому не знаю ничего о его знакомствах. Да и были ли они, не убежден. Теперь отвечу и на первый вопрос. Вы, вероятно, имеете в виду разметку программ? Этим занимаются у нас все: и знающие толк в лошадях, и ни хрена не понимающие в них, вроде билетных кассирш. Занимаются и за деньги, и по знакомству. Размечал ли программы Ефим? Не знаю. Может, и размечал: почему же не заработать пятерку или десятку? Одно знаю точно: он сам, как и я, никогда не играл. Верующий лошадник не приемлет тотализатора. Ни Ситников, ни Насибов, выигрывая, не думали о денежных выдачах в кассах тотализатора. Их сердце согревал лишь тот счастливый миг, когда их кони проходили первыми призовой столб. Их лошади, а не они сами. И я так думаю, хотя далеко не всегда прихожу первым. Не осуждайте и не хвалите нас: мы, как буддисты, отдаем сердце одному богу без отца и без сына – коню.
Саблину не хотелось уходить, хотя он и получил ответы на все предполагавшиеся вопросы. Он опять заглянул в то спортивное Зазеркалье, в тот волшебный мир вчерашних Крепышей и Квадратов и нынешних Абсентов и Анилинов, арабских скакунов и чистопородных орловцев, которое он видел в комнате Колоскова и в котором слово «Лошадь» пишется с прописной буквы.
Но и этот допрос мало что дал Саблину. Может быть, ответ надо искать среди неизвестных знакомств Колоскова? Или в оккупированной Одессе? Или ответ связан с человеком, фотография которого найдена в кармане убитого?

* * *

Из больницы Саблин поехал в Дом моделей к художнице Марине Цветковой. У нее он надеялся получить ответ на вопрос: почему фотопортрет физика Максима Каринцева очутился в кармане убитого? Да еще в день убийства и совсем новенький.
– Да, я знаю этого человека. И знаю, что вы уже спрашивали о нем у Зои Фрязиной, – сказала художница.
– Допустим, – согласился Саблин, отметив про себя, что Зоя рассказала подруге о его визите. – И давно его знаете?
– С прошлого лета. Познакомились в Крыму.
– Бываете на бегах?
– Редко. Не увлекаюсь тотализатором.
– А Каринцев играет?
– Иногда. Он слишком занят для таких развлечений.
– А если играет, то по размеченной программе?
– Да. Он отдавал ее кому-то на ипподроме.
– Фрязиной?
– Едва ли. Зоя редко угадывает.
– Может быть, Колоскову?
– В первый раз слышу эту фамилию.
Саблин очень надеялся на этот вопрос, но ответ разочаровал его.
– Тогда скажем иначе. Ефиму? – вновь спросил он.
– Кому?
– Вы слышали это имя? От Каринцева хотя бы.
– Никогда.
– А почему его фотокарточка оказалась в кармане у Колоскова?
– Понятия не имею. Кто этот Ефим Колосков?
– Конюх, – улыбнулся Саблин.
– Так почему же вы, старший инспектор уголовного розыска, идете ко мне, художнице Дома моделей, спрашивать о делах какого-то конюха? Что-то случилось на ипподроме? Допускаю. Но уверяю вас, что ни я, ни доктор технических наук Максим Каринцев не имеем к сему никакого отношения. Может быть, ваш конюх украл эту карточку или нашел ее на трибунах? Так идите на ипподром и задавайте там свои вопросы.
«Значит, Фрязина ничего не рассказала ей ни об убийстве конюха, ни об этой злосчастной карточке, – подумал Саблин. – Интересно, почему? Очень интересно!..»
– Тогда простите, – сказал он художнице. – Я охотно воспользуюсь вашим советом.

Глава четвертая

Человек вошел в будку телефона-автомата, плотно прикрыл за собой тяжелую дверь, бросил в щель двухкопеечную монетку, сверяясь с клочком бумажки, набрал номер.
– Але! – сказал он с хрипотцой, то ли естественной – простыл, то ли с намеренной. – Але! Дом литераторов? Там у вас рядышком дипломат сидеть должен. Американский. Есть такой? Кликните его, будьте ласковы, это с парка звонят, с таксомоторного… – подождал, переминаясь с ноги на ногу. – Але! Это вы? Тут какое дело: все утверждено, деньги выделяют… Ага. Ага… Ждать?.. Ладно, дело привычное, подождем… – повесил трубку, стукнул кулаком по автомату: монетка назад не выскочила, глубоко провалилась. – Дело привычное, – повторил он, ни к кому, впрочем, не обращаясь, вышел из будки, пошлепал растоптанными сандалетами по горячему асфальту.

* * *

Гриднев выбрался из тесного зальчика Дома литераторов – Малого зала, как он именовался в пригласительном билете, закрыл за собой дверь и облегченно вздохнул: слава богу, отсидел свое на этой говорильне. На «говорильню» Гриднев обещал прийти, сейчас понимал: опрометчиво обещал, но слова не нарушил, даже выступил, сообщил миру пару «мудрых» мыслей. Тема «говорильни» – роль детективной литературы в идеологической борьбе – сама по себе интересна, и Гридневу было что сказать: любил он детективы, много и охотно читал, благо английским владел в совершенстве. Но, скучно начавшись, разговор скучно и продолжился. Чувствовалось: неинтересно было братьям писателям, тем более в ресторане раков подавали, случай здесь нечастый.
Раки Гриднева не привлекали, честно говоря, не умел он их есть, побаивался живых, не видел вкуса в вареных. Посему решил позвонить на службу, вызвать машину, а до ее прихода посидеть в кафе, выпить чашку кофе, выкурить сигарету, народ посмотреть: какие они, писатели…
Телефон был на столике администратора, женщины могучей и неприступной на вид. Гриднев двинулся было к ней, на ходу обдумывая, как бы свою просьбу покуртуазнее выразить, поджентльменистей, чтобы растаяла неприступная, как телефон зазвонил и администраторша взяла трубку.
– Цедеэл, – сказала она баритоном и повторила раздраженно: – Ну, Дом литераторов, Дом литераторов. Кого вам?.. – выслушала, отстранила трубку, огляделась, увидела кого-то поодаль – аж засветилась вся: – Господин Хэммет! Дин! Вас к телефону…
Хэммет?.. Гриднев с интересом взглянул на человека, который, вовсю улыбаясь, спешил к телефону. Интересный мужик, «фактурный», – говорят про таких. Не слишком высокий, так – роста среднего, элегантный, но не с иголочки, а чуть помятый, точнее – обношенный в самый раз. Галка, жена Гриднева, сказала бы: не одежда на нем, а он в одежде. Точно. Что еще? Легкая седина. Легкий загар. Легкая сутулость. Легкий акцент:
– Откуда, Аленочка?
– Вроде из такси, Дин, – неприступная администраторша растеряла всю неприступность: видать, любили здесь «легкого» иностранца, заочно Гридневу известного.
– Говорите, – Хэммет взял трубку. – Слушаю… – помолчал, покивал невидимому собеседнику, подвел итог: – Значит, все в порядке?.. Ну, ждите. Ждите, я появлюсь.
Он повесил трубку и посмотрел на Гриднева:
– Вам позвонить?
– Если можно.
– Аленочка разрешит. Да, Аленочка?
– Только недолго, товарищ, – по-прежнему улыбаясь, сказала администраторша.
Гриднев позвонил в гараж и вызвал машину. Поблагодарив «неприступную», он подошел к Хэммету, рассматривающему витрину с фотографиями.
– Спасибо за протекцию. Не будь вас, хозяйка телефона вряд ли бы допустила меня до него.
Хэммет с готовностью, будто он только и ждал реплики, откликнулся:
– Аппарат служебный. Но пользуются им многие. Аленочка только на вид строгая.
– Хорошо вы говорите: Аленочка…
– Неправильно?
– Скорее: Аленушка… Но так тоже неплохо. Ласково.
– Я еще много делаю ошибок в русском.
– Англичанин?
– Американец.
– Работаете здесь?
– Я дипломат. Служу в посольстве. Рядочком.
– Рядышком.
– Спасибо за поправку… А вы писатель?
– Если бы!.. Бюрократ от литературы.
– Это как?
– Филолог. Специалист по англо-американской детективной литературе.
– О-о! – явно обрадовался Хэммет. – Родственники души!
– Родственные души, точнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13