Черный и прямой, по ее белой поверхности шел Крис. Я бросилась ему навстречу, увязая в снегу.
Он сказал, что это впервые выли Курок и Леди.
Отчего они выли? Оттого, что впервые в жизни с трепетом в крови услыхали голоса своих сородичей. А Крис кричал во все горло для того, чтобы предупредить меня, что по окрестностям бродят дикие волки.
Набросятся ли когда-нибудь на нас наши волки без предупреждения? Этот вопрос не выходил у нас из головы, молчаливо присутствовал во всех наших разговорах. Пока они были детенышами и мы были сильнее их, все шло отлично. Но теперь, когда они стали почти взрослыми, мне порой делалось не по себе. Особенно загадочно вел себя Курок.
Он всегда был как будто себе на уме. И по-прежнему не проходило дня, чтобы он не ворчал на меня.
Однажды – стоял солнечный день, все вокруг было бело – голубым – я шла следом за Крисом по пробитой оленьими копытами борозде, как вдруг почувствовала, что Курок неотступно идет за мной по пятам. Я оглянулась. Он отошел в сторону как ни в чем не бывало, но только я отвернулась, опять повис у меня на пятках. Вдруг я почувствовала, как острые клыки вошли в мою шерстяную рукавицу. Курок сорвал ее с моей руки и улизнул. Теперь ему было с чем поиграть! Я облегченно вздохнула. Всей гурьбой мы погнались за Курком по сверкающему на солнце снегу. Так Курок впервые придумал свою собственную игру, причем, как ни странно, избрал в качестве партнера меня. С тех пор он каждый день играл со мной «в рукавицу». Он стаскивал ее с руки с величайшей деликатностью, не оставляя на коже ни малейшей царапины. Эта игра дала мне возможность глубже заглянуть в его душу. Однажды утром в загоне он похитил мою рукавицу, и я погналась за ним, но тут между нами встала Леди и всецело завладела моим вниманием. Впервые она позволяла гладить и трепать себя, сколько моей душе угодно. Курок бегал вдоль изгороди с рукавицей, сиротливо свисавшей из пасти, и, когда я в конце концов подошла к нему, заворчал. Вот как! Оказывается, он ревнует!
Однажды утром я с ужасом обнаружила окровавленный резец в миске, из которой пили волки; налитая им вода замерзла. Я не знала, что первые резцы у волков молочные, и горько корила себя, ведь я слышала ночью, как они жадно грызли лед, и не принесла им воды!
На следующую ночь, как только они загромыхали миской, я вскочила с постели. Нашу маленькую комнатушку заливал «лунный свет» полярного сияния.
Надев штаны, ботинки и малицу, я разбила наросшую в ведре корку льда, налила в миску воды и вышла наружу.
Моим глазам предстала картина, всякий раз заново поражавшая своей новизной. Это благоговейное ощущение просто невозможно помнить от ночи к ночи.
Повсюду вокруг высились молчаливые белые горы. Высоко в небе прямоугольниками, яркими параллельными полосами и скользящими занавесями переливалось северное сияние. Чем – то жутко неземным пахнуло мне в душу, болезненно дрогнуло под ложечкой. То подвижно сущее, что беззвучно перестраивалось над моей – головой, с каждым разом являя все новую красоту, создавало ощущение чего – то целенаправленного, но все же неживого – до невыразимости неживого.
Двумя сгустками тьмы волки подскочили ко мне плечо в плечо. Леди была полна темного коварства. Она схватила шнурок, схватила мою косу, дернула и уже хотела удрать с нею, но, когда я поставила миску на землю, скользнула мне под руку и стала пить. Курок маячил тенью за моей спиной. Я пошла к выходу. Он схватил зубами миску, опрокинул ее и стал пить из лужицы на снегу. «Бедный глупыш, – подумала я. – Хочет пить, но робеет». Я принесла еще воды, и он снова разлил ее. Лишь много времени спустя я догадалась, что Курок пытался вовлечь меня в новую игру.
Олени появились с ледоставом; куропатки появились с первым снегом. С севера прилетело несколько стай общей сложностью до двухсот птиц; они устроились зимовать в ивняке. Об их прибытии извещал шум быстро текущей воды. Когда они пролетали над головой, сквозь шум прорывалось посвистыванье.
Одна бедная заплутавшая овсянка, вместо того чтобы улететь на юг, вздумала остаться на зиму у нашего домушки. Когда выпал снег, крошечное отверстие ее гнезда еще оставалось темным. Потом оно побелело, Овсянка двигалась лишь тогда, когда мы проходили мимо. Она любила сидеть на кусте в загоне над спящими волками, – возможно, потому, что от них шел ток нагретого воздуха, но больше, как нам казалось, для компании. Иногда по утрам она робко пела. Кормить ее или нет? Мы подкармливали.
Куропатка без ноги и та имеет больше шансов выжить, чем такая вот птаха при полном вооружении, – сказал Крис.
Ты не хочешь пристрелить бедняжку?
Нет. Пусть попытает свое счастье. А вдруг получится?
Зима может быть мягче обычной.
Однажды, карабкаясь на гору прямиком, я остановилась передохнуть, как вдруг перед самым моим лицом из нетронутого снега выросла маленькая коричневая головка и плечи.
Снег осыпался, и вот уже передо мной в вертикальном токе темного воздуха, какой случается видеть вокруг вышедшего из-под снега подснежника, стояла полевка. Какую-то долю секунды она с ужасом рассматривала меня, затем нырнула обратно, не оставив никаких следов, кроме отверстия в снегу.
Волки тыкались мордами в снег, вынюхивая полевок, подняли куропатку, по пути домой как обычно задали гону овсянке.
– Я думаю, ей это нравится, – сказал Крис. – Как-никак, – кто-то тебя замечает.
А однажды мы наблюдали такой «мистически – арктический» вид, какой не мог привидеться нам и во сне. Мы расчищали на озере посадочную дорожку для Энди, он должен был прилететь 15 октября. Вокруг было просторно, пустынно и тихо.
Земля словно умерла.
– Какой синий воздух! – вдруг сказал Крис.
Я подняла голову. В самом деле, воздух был полон синевы, вернее, синев и неподвижен какой-то особой, мягкой, ощутимой на ощупь неподвижностью. Наша блеклая шатровая палатка, стоявшая на берегу озера, окрасилась в странно – яркий зеленый цвет, а мой шарф, который утащила и бросила Леди, ярко рдел на льду.
Над горами раскинулись синие пелены. Лишь одна тонкая пелена на горе впереди. Остальные горы сохраняли четкость очертаний, но были занавешены синими тенями, словно на них глядела ночь.
Потом свет начал играть. Мы стояли с лопатами в руках и смотрели. Вот гора. Она то белеет на странно синем фоне неба, то синеет на белом фоне.
– У этого света поэтическая жилка, – сказал Крис. – Ни когда раньше не видал таких гор.
Пятнадцатого Энди не прилетел. Он прилетел семнадцатого и вручил нам письмо от киностудии, которое перечеркнуло план Криса зимовать на хребте.
Там сочли слишком рискованным оставлять нас здесь на зиму одних, так далеко от обжитых человеком мест. 1 ноября Энди должен был вывезти нас отсюда.
Отныне я и лишней минуты не хотела сидеть дома. Как никогда раньше, я чувствовала самобытность, мощь и красоту этого великого края. И причиной было не только то, что нам предстояло покинуть его – как мы полагали, навсегда. Неожиданная перемена произошла и в самой Арктике. По мере приближения Великой тьмы необыкновенно прекрасной становилась эта страна, уходящая в тень. Температура понижалась неуклонно, но без большой разницы между ночью и днем. Ветры, с мая не дававшие нам покоя, вместо того чтобы разыграться, улеглись.
Нас окружал не мрачный черно – белый мир, а красочный – голубой, янтарный, белый. Там, где снег сливался с небом, тени казались небесными заливами. Ивы были янтарного цвета. Солнце ходило низко, почти касаясь верхушек гор на юге, и в полдень наши тени были в сорок футов длиной. С каждым днем тени делались все длиннее. У входов в затененные голубые ущелья лились потоки розового солнечного света.
Памятная красота умеренного пояса казалась рыхлой и вялой по сравнению с этой – простой и чистой.
Ясными утрами запад окрашивался в цвет, какого я никогда еще не видела на небосклоне. Не в розово – голубой, как повсюду в заснеженных горах, а в орхидейный. Погруженные во тьму горы как бы выступали из него перед восходом солнца.
«Гореть иль не гореть», – решила я однажды утром и, оставив оладьи на сковородке, вышла наружу – как раз в тот момент, когда солнечное сияние, каждый раз заново вздымающее душу, плавно поднялось из-за горы. Вверх по Истер-Крику, насколько хватал глаз, горы стояли бесплотными светло – серыми тенями, такими они останутся еще несколько часов. А вверх по Киллику, в горном проходе, где мы провели лето, белели лужайки, подчеркнутые скошенными копьями голубых теней. Еще дальше за этими лужайками синели невысокие горы, маскируемые ярким солнечным светом. Воздух был так прозрачен, что, казалось, часа четыре ходьбы – и ты будешь там.
Когда я вернулась в барак, Крис сидел на кровати и ел оладьи из тарелки, стоявшей на ящиках из-под горючего.
– Мы будем вечно тосковать по этой стране, – коротко сказал он.
С Волками под одной крышей
Волки взбунтовались в тот день, когда Энди прилетел за нами. Он сел на озере, в миле, а то и больше от Столовой горы. Мы взвалили на плечи остатки багажа, закрыли дверь барака как мы полагали, навсегда – и, каждый с волком на привязи, отправились к озеру. К нашему удивлению, волки с готовностью прокладывали путь.
Самолет был закрыт высоким берегом. Я осталась ждать с Леди в укромном месте, чтобы она не видела происходящего. Крис, взяв с собой Курка, спустился к озеру, чтобы помочь Энди грузить багаж.
Леди стала рваться с привязи, и, упади я, она поволокла бы меня по снегу. Затем она села и прозрачными глазами стала глядеть в тундру, на яркий мир гор, который был ее домом. Здесь она весело резвилась и играла с Курком, здесь они искали полевок и поднимали тучи белых куропаток. Здесь вне себя от восторга они разрывали носами первый снег и находили сокровища – оброненное орланом перо, сброшенные оленем рога, – из-за которых затевали гонку.
Опять Леди ушла лапами в снег, изо всех сил пытаясь вырваться. Затем круто повернулась и в отчаянии бросилась на меня. Я крикнула Криса. Он сунул в руку Энди поводок, на котором рвался Курок, прибежал ко мне и потащил Леди к самолету. Тем временем Курок успел дважды укусить Энди. Наши волки преобразились – неизвестно, насколько устойчиво и глубоко.
В самолете Леди лежала неподвижно, уткнув морду в угол. Курок сидел у ноги Криса и упорно смотрел в пол. Его глаза полыхали черно-желтым огнем.
В Бетлсе нам пришлось несколько дней ждать самолета гражданской линии, который должен был доставить нас на мыс Барроу, где нам предстояло зазимовать. Мы держали волков на привязи возле гостиницы. Они отказывались от еды, не давали прикасаться к себе. Курок был настроен агрессивно и так и сверкал глазами; глаза Леди потухли, она держалась совершенно безучастно.
Возможно, умница Леди яснее Курка сознавала безвыходность своего положения.
На мысе Барроу Крис привязал волков на цепь перед отведенным нам ваниганом – одним из четырех или пяти, стоявших в ряд у взлетно-посадочной полосы. Все вместе они составляли тракторный поезд. Ваниган – это узкий фургон на полозьях, который можно тащить трактором по снегу или по земле.
Нам достался камбуз. Один его конец был почти целиком занят кухонной плитой с форсированной тягой, другой – импровизированной постелью в виде койки, приткнутой к поставленному у стенки рундуку. Между койкой и плитой помещалось некое подобие стола. Пригибаясь под нависавшей над головой полкой, можно было по узенькому проходу пройти мимо кровати. Нечего сказать, тесноватое помещение для двух супругов и кучи пожитков!
Вокруг ванигана весь «день» – а день был сплошь темный, если не считать нескольких часов сумерек, – шла кипучая деятельность. Эскимосы из поселка Барроу, в четырех милях отсюда, работавшие на аэродроме, ревущие вездеходы, а в иные дни и приземляющийся самолет – все ужасало волков. Они были лишены малейшей возможности достойного уединения.
– Я впущу их в дом, Лоис, – сказал Крис и по одному подтащил их к раскрытой двери. Они пулей пронеслись под кровать, моментально решив устроить там логово. Спокойно уговаривая их, Крис рискнул сунуть под кровать руку и снять с них цепи. Теперь вместе с нами в ванигане находились два враждебно настроенных, совершенно свободных волка.
Они тихо лежали под кроватью, но только всякий раз, как мы протискивались бочком мимо, Курок цапал нас за щиколотки. Логово стало его собственностью, и он не терпел никаких посягательств. Чтобы обеспечить волкам и нашим щиколоткам полный покой, Крис завесил край кровати брезентом.
На следующую ночь нас разбудили холодные носы, тыкавшиеся в наши лица, слышался запах волчьей шерсти, похожий на запах свежескошенного сена. Возле нашей постели бродили темные тени.
– Это ты, Леди? – дрожащими голосами заворковали мы. – Это ты, Курок?
Крис зажег свет. Волки, окончательно оправившись от ужасов транспортировки, были готовы разнести ваниган на куски, Они носились по нему взад и вперед. Курок встал на задние лапы, стащил с верхних полок одежду и опрокинул Крисову кинокамеру, потом, упершись лапами в стол, вздыбился под самый потолок и многозначительно обозрел кулинарное отделение ванигана. У кровати, коварно кося на нас глазом, но не поворачивая головы, он куснул наш новый, в сто тридцать долларов, спальный мешок и стал жадно ворошить носом его мягкоту.
Сперва одна его лапа, а там и все четыре удобно устроились на мешке.
Здоровенный волк лежал на постели и блаженно озирался вокруг. Любитель пороскошествовать, Курок нашел для себя новую усладу.
Поначалу нам было занятно. Крис поднялся накормить волков. Впервые за последние несколько дней они не отказались от еды. Курок с окровавленной костью в зубах вскочил на кровать. Когда он почувствовал, как я шевелюсь в спальном мешке, его глаза вспыхнули черным огнем, загривок ощетинился. С рычаньем он сунулся к моему лицу.
Думать было некогда. Я вдруг заговорила «по-волчьи». Звонким, сетующим, как у Леди, голосом, подделанным под голос жеманной женщины, я сказала:
– Не сме-е ей, Курок!
Ясный, умный взгляд волка скользнул по моему лицу. Крис поддержал игру и принялся уговаривать его. Курок понял и соскочил с постели. Как ни роскошна была кровать, она предназначалась только для нас.
За одно я могла быть совершенно спокойна: волки по натуре чистоплотны в собственном доме. Каждый из наших волков лишь однажды дал осечку в этом отношении.
У Леди это было так. После первой ночи, проведенной в ванигане, она выбежала на двор, в ужасе огляделась вокруг, увидела что-то движущееся, бросилась обратно под кровать и обмочилась.
С Курком дело обстояло иначе. Однажды утром – мы еще не встали – он тронул мордой наши головы, положил подбородок на спальный мешок и, посмотрев на Криса светлым, доверчивым взглядом, лаконично заявил:
– Оу – воу.
Для Криса это был пустой звук. Что сие означает, он узнал лишь немного погодя, а пока что вежливо поздоровался, встал и пошел к плите одеваться.
После неудачной попытки установить взаимопонимание Курок пробрался в самую труднодоступную для него часть комнаты, за кровать, и там помочился, Крис схватил веник. Глаза Курка полыхнули черным огнем, он вырвал веник из рук Криса и швырнул его на пол, но от кровати все-таки отошел.
Одеваясь у плиты, мы услышали какой-то тихий, совершенно новый для нас звук. Курок стоял в проходе задом к нам и тихонько, горестно скулил про себя. Впервые в жизни его наказали, причем совершенно несправедливо.
Мы и не представляли себе, как глубоко волки переживают несправедливость. Но у них нет привычки вопить навесь свет об обиде. Когда на ездовом псе Кипи «отвел душу» хозяин, а Кипи «отвел душу» на Курке, Курок во тьме прибежал ко мне, сел у освещенной двери, поднял голову и «все рассказал» о том, как незаслуженно его обидели.
В истории с Курком нас поразили две вещи. Во-первых, то, что волк и не подумал обратиться к двери, а прошел прямо к нам, когда ему понадобилось выйти на двор. Во – вторых, то – и это еще более замечательно, – что он издал короткий, эмоционально не окрашенный звук, явно желая что-то сказать нам. И он не стал повторяться, хотя было ясно, что мы не поняли его.
У волков есть четыре основных типа голосового общения. Прежде всего их знаменитый вой, у которого есть множество разновидностей. Затем целый ряд негромких, выразительных «междусобойных» звуков протестующего или ободряющего характера. Затем звуки того рода, какие только что издал Курок, – короткие, эмоционально не окрашенные сообщения, которые мы называли просто «разговор». И наконец, долгое, пылкое, страстное «рассказывание».
Последние два типа общения почти не известны человеку. За всю свою жизнь у нас Курок «разговаривал» не более шести раз. При этом было совершенно очевидно, что он хочет что-то сказать нам, и, если ситуация не раскрывала смысла сообщения, оно навсегда оставалось для нас тайной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Он сказал, что это впервые выли Курок и Леди.
Отчего они выли? Оттого, что впервые в жизни с трепетом в крови услыхали голоса своих сородичей. А Крис кричал во все горло для того, чтобы предупредить меня, что по окрестностям бродят дикие волки.
Набросятся ли когда-нибудь на нас наши волки без предупреждения? Этот вопрос не выходил у нас из головы, молчаливо присутствовал во всех наших разговорах. Пока они были детенышами и мы были сильнее их, все шло отлично. Но теперь, когда они стали почти взрослыми, мне порой делалось не по себе. Особенно загадочно вел себя Курок.
Он всегда был как будто себе на уме. И по-прежнему не проходило дня, чтобы он не ворчал на меня.
Однажды – стоял солнечный день, все вокруг было бело – голубым – я шла следом за Крисом по пробитой оленьими копытами борозде, как вдруг почувствовала, что Курок неотступно идет за мной по пятам. Я оглянулась. Он отошел в сторону как ни в чем не бывало, но только я отвернулась, опять повис у меня на пятках. Вдруг я почувствовала, как острые клыки вошли в мою шерстяную рукавицу. Курок сорвал ее с моей руки и улизнул. Теперь ему было с чем поиграть! Я облегченно вздохнула. Всей гурьбой мы погнались за Курком по сверкающему на солнце снегу. Так Курок впервые придумал свою собственную игру, причем, как ни странно, избрал в качестве партнера меня. С тех пор он каждый день играл со мной «в рукавицу». Он стаскивал ее с руки с величайшей деликатностью, не оставляя на коже ни малейшей царапины. Эта игра дала мне возможность глубже заглянуть в его душу. Однажды утром в загоне он похитил мою рукавицу, и я погналась за ним, но тут между нами встала Леди и всецело завладела моим вниманием. Впервые она позволяла гладить и трепать себя, сколько моей душе угодно. Курок бегал вдоль изгороди с рукавицей, сиротливо свисавшей из пасти, и, когда я в конце концов подошла к нему, заворчал. Вот как! Оказывается, он ревнует!
Однажды утром я с ужасом обнаружила окровавленный резец в миске, из которой пили волки; налитая им вода замерзла. Я не знала, что первые резцы у волков молочные, и горько корила себя, ведь я слышала ночью, как они жадно грызли лед, и не принесла им воды!
На следующую ночь, как только они загромыхали миской, я вскочила с постели. Нашу маленькую комнатушку заливал «лунный свет» полярного сияния.
Надев штаны, ботинки и малицу, я разбила наросшую в ведре корку льда, налила в миску воды и вышла наружу.
Моим глазам предстала картина, всякий раз заново поражавшая своей новизной. Это благоговейное ощущение просто невозможно помнить от ночи к ночи.
Повсюду вокруг высились молчаливые белые горы. Высоко в небе прямоугольниками, яркими параллельными полосами и скользящими занавесями переливалось северное сияние. Чем – то жутко неземным пахнуло мне в душу, болезненно дрогнуло под ложечкой. То подвижно сущее, что беззвучно перестраивалось над моей – головой, с каждым разом являя все новую красоту, создавало ощущение чего – то целенаправленного, но все же неживого – до невыразимости неживого.
Двумя сгустками тьмы волки подскочили ко мне плечо в плечо. Леди была полна темного коварства. Она схватила шнурок, схватила мою косу, дернула и уже хотела удрать с нею, но, когда я поставила миску на землю, скользнула мне под руку и стала пить. Курок маячил тенью за моей спиной. Я пошла к выходу. Он схватил зубами миску, опрокинул ее и стал пить из лужицы на снегу. «Бедный глупыш, – подумала я. – Хочет пить, но робеет». Я принесла еще воды, и он снова разлил ее. Лишь много времени спустя я догадалась, что Курок пытался вовлечь меня в новую игру.
Олени появились с ледоставом; куропатки появились с первым снегом. С севера прилетело несколько стай общей сложностью до двухсот птиц; они устроились зимовать в ивняке. Об их прибытии извещал шум быстро текущей воды. Когда они пролетали над головой, сквозь шум прорывалось посвистыванье.
Одна бедная заплутавшая овсянка, вместо того чтобы улететь на юг, вздумала остаться на зиму у нашего домушки. Когда выпал снег, крошечное отверстие ее гнезда еще оставалось темным. Потом оно побелело, Овсянка двигалась лишь тогда, когда мы проходили мимо. Она любила сидеть на кусте в загоне над спящими волками, – возможно, потому, что от них шел ток нагретого воздуха, но больше, как нам казалось, для компании. Иногда по утрам она робко пела. Кормить ее или нет? Мы подкармливали.
Куропатка без ноги и та имеет больше шансов выжить, чем такая вот птаха при полном вооружении, – сказал Крис.
Ты не хочешь пристрелить бедняжку?
Нет. Пусть попытает свое счастье. А вдруг получится?
Зима может быть мягче обычной.
Однажды, карабкаясь на гору прямиком, я остановилась передохнуть, как вдруг перед самым моим лицом из нетронутого снега выросла маленькая коричневая головка и плечи.
Снег осыпался, и вот уже передо мной в вертикальном токе темного воздуха, какой случается видеть вокруг вышедшего из-под снега подснежника, стояла полевка. Какую-то долю секунды она с ужасом рассматривала меня, затем нырнула обратно, не оставив никаких следов, кроме отверстия в снегу.
Волки тыкались мордами в снег, вынюхивая полевок, подняли куропатку, по пути домой как обычно задали гону овсянке.
– Я думаю, ей это нравится, – сказал Крис. – Как-никак, – кто-то тебя замечает.
А однажды мы наблюдали такой «мистически – арктический» вид, какой не мог привидеться нам и во сне. Мы расчищали на озере посадочную дорожку для Энди, он должен был прилететь 15 октября. Вокруг было просторно, пустынно и тихо.
Земля словно умерла.
– Какой синий воздух! – вдруг сказал Крис.
Я подняла голову. В самом деле, воздух был полон синевы, вернее, синев и неподвижен какой-то особой, мягкой, ощутимой на ощупь неподвижностью. Наша блеклая шатровая палатка, стоявшая на берегу озера, окрасилась в странно – яркий зеленый цвет, а мой шарф, который утащила и бросила Леди, ярко рдел на льду.
Над горами раскинулись синие пелены. Лишь одна тонкая пелена на горе впереди. Остальные горы сохраняли четкость очертаний, но были занавешены синими тенями, словно на них глядела ночь.
Потом свет начал играть. Мы стояли с лопатами в руках и смотрели. Вот гора. Она то белеет на странно синем фоне неба, то синеет на белом фоне.
– У этого света поэтическая жилка, – сказал Крис. – Ни когда раньше не видал таких гор.
Пятнадцатого Энди не прилетел. Он прилетел семнадцатого и вручил нам письмо от киностудии, которое перечеркнуло план Криса зимовать на хребте.
Там сочли слишком рискованным оставлять нас здесь на зиму одних, так далеко от обжитых человеком мест. 1 ноября Энди должен был вывезти нас отсюда.
Отныне я и лишней минуты не хотела сидеть дома. Как никогда раньше, я чувствовала самобытность, мощь и красоту этого великого края. И причиной было не только то, что нам предстояло покинуть его – как мы полагали, навсегда. Неожиданная перемена произошла и в самой Арктике. По мере приближения Великой тьмы необыкновенно прекрасной становилась эта страна, уходящая в тень. Температура понижалась неуклонно, но без большой разницы между ночью и днем. Ветры, с мая не дававшие нам покоя, вместо того чтобы разыграться, улеглись.
Нас окружал не мрачный черно – белый мир, а красочный – голубой, янтарный, белый. Там, где снег сливался с небом, тени казались небесными заливами. Ивы были янтарного цвета. Солнце ходило низко, почти касаясь верхушек гор на юге, и в полдень наши тени были в сорок футов длиной. С каждым днем тени делались все длиннее. У входов в затененные голубые ущелья лились потоки розового солнечного света.
Памятная красота умеренного пояса казалась рыхлой и вялой по сравнению с этой – простой и чистой.
Ясными утрами запад окрашивался в цвет, какого я никогда еще не видела на небосклоне. Не в розово – голубой, как повсюду в заснеженных горах, а в орхидейный. Погруженные во тьму горы как бы выступали из него перед восходом солнца.
«Гореть иль не гореть», – решила я однажды утром и, оставив оладьи на сковородке, вышла наружу – как раз в тот момент, когда солнечное сияние, каждый раз заново вздымающее душу, плавно поднялось из-за горы. Вверх по Истер-Крику, насколько хватал глаз, горы стояли бесплотными светло – серыми тенями, такими они останутся еще несколько часов. А вверх по Киллику, в горном проходе, где мы провели лето, белели лужайки, подчеркнутые скошенными копьями голубых теней. Еще дальше за этими лужайками синели невысокие горы, маскируемые ярким солнечным светом. Воздух был так прозрачен, что, казалось, часа четыре ходьбы – и ты будешь там.
Когда я вернулась в барак, Крис сидел на кровати и ел оладьи из тарелки, стоявшей на ящиках из-под горючего.
– Мы будем вечно тосковать по этой стране, – коротко сказал он.
С Волками под одной крышей
Волки взбунтовались в тот день, когда Энди прилетел за нами. Он сел на озере, в миле, а то и больше от Столовой горы. Мы взвалили на плечи остатки багажа, закрыли дверь барака как мы полагали, навсегда – и, каждый с волком на привязи, отправились к озеру. К нашему удивлению, волки с готовностью прокладывали путь.
Самолет был закрыт высоким берегом. Я осталась ждать с Леди в укромном месте, чтобы она не видела происходящего. Крис, взяв с собой Курка, спустился к озеру, чтобы помочь Энди грузить багаж.
Леди стала рваться с привязи, и, упади я, она поволокла бы меня по снегу. Затем она села и прозрачными глазами стала глядеть в тундру, на яркий мир гор, который был ее домом. Здесь она весело резвилась и играла с Курком, здесь они искали полевок и поднимали тучи белых куропаток. Здесь вне себя от восторга они разрывали носами первый снег и находили сокровища – оброненное орланом перо, сброшенные оленем рога, – из-за которых затевали гонку.
Опять Леди ушла лапами в снег, изо всех сил пытаясь вырваться. Затем круто повернулась и в отчаянии бросилась на меня. Я крикнула Криса. Он сунул в руку Энди поводок, на котором рвался Курок, прибежал ко мне и потащил Леди к самолету. Тем временем Курок успел дважды укусить Энди. Наши волки преобразились – неизвестно, насколько устойчиво и глубоко.
В самолете Леди лежала неподвижно, уткнув морду в угол. Курок сидел у ноги Криса и упорно смотрел в пол. Его глаза полыхали черно-желтым огнем.
В Бетлсе нам пришлось несколько дней ждать самолета гражданской линии, который должен был доставить нас на мыс Барроу, где нам предстояло зазимовать. Мы держали волков на привязи возле гостиницы. Они отказывались от еды, не давали прикасаться к себе. Курок был настроен агрессивно и так и сверкал глазами; глаза Леди потухли, она держалась совершенно безучастно.
Возможно, умница Леди яснее Курка сознавала безвыходность своего положения.
На мысе Барроу Крис привязал волков на цепь перед отведенным нам ваниганом – одним из четырех или пяти, стоявших в ряд у взлетно-посадочной полосы. Все вместе они составляли тракторный поезд. Ваниган – это узкий фургон на полозьях, который можно тащить трактором по снегу или по земле.
Нам достался камбуз. Один его конец был почти целиком занят кухонной плитой с форсированной тягой, другой – импровизированной постелью в виде койки, приткнутой к поставленному у стенки рундуку. Между койкой и плитой помещалось некое подобие стола. Пригибаясь под нависавшей над головой полкой, можно было по узенькому проходу пройти мимо кровати. Нечего сказать, тесноватое помещение для двух супругов и кучи пожитков!
Вокруг ванигана весь «день» – а день был сплошь темный, если не считать нескольких часов сумерек, – шла кипучая деятельность. Эскимосы из поселка Барроу, в четырех милях отсюда, работавшие на аэродроме, ревущие вездеходы, а в иные дни и приземляющийся самолет – все ужасало волков. Они были лишены малейшей возможности достойного уединения.
– Я впущу их в дом, Лоис, – сказал Крис и по одному подтащил их к раскрытой двери. Они пулей пронеслись под кровать, моментально решив устроить там логово. Спокойно уговаривая их, Крис рискнул сунуть под кровать руку и снять с них цепи. Теперь вместе с нами в ванигане находились два враждебно настроенных, совершенно свободных волка.
Они тихо лежали под кроватью, но только всякий раз, как мы протискивались бочком мимо, Курок цапал нас за щиколотки. Логово стало его собственностью, и он не терпел никаких посягательств. Чтобы обеспечить волкам и нашим щиколоткам полный покой, Крис завесил край кровати брезентом.
На следующую ночь нас разбудили холодные носы, тыкавшиеся в наши лица, слышался запах волчьей шерсти, похожий на запах свежескошенного сена. Возле нашей постели бродили темные тени.
– Это ты, Леди? – дрожащими голосами заворковали мы. – Это ты, Курок?
Крис зажег свет. Волки, окончательно оправившись от ужасов транспортировки, были готовы разнести ваниган на куски, Они носились по нему взад и вперед. Курок встал на задние лапы, стащил с верхних полок одежду и опрокинул Крисову кинокамеру, потом, упершись лапами в стол, вздыбился под самый потолок и многозначительно обозрел кулинарное отделение ванигана. У кровати, коварно кося на нас глазом, но не поворачивая головы, он куснул наш новый, в сто тридцать долларов, спальный мешок и стал жадно ворошить носом его мягкоту.
Сперва одна его лапа, а там и все четыре удобно устроились на мешке.
Здоровенный волк лежал на постели и блаженно озирался вокруг. Любитель пороскошествовать, Курок нашел для себя новую усладу.
Поначалу нам было занятно. Крис поднялся накормить волков. Впервые за последние несколько дней они не отказались от еды. Курок с окровавленной костью в зубах вскочил на кровать. Когда он почувствовал, как я шевелюсь в спальном мешке, его глаза вспыхнули черным огнем, загривок ощетинился. С рычаньем он сунулся к моему лицу.
Думать было некогда. Я вдруг заговорила «по-волчьи». Звонким, сетующим, как у Леди, голосом, подделанным под голос жеманной женщины, я сказала:
– Не сме-е ей, Курок!
Ясный, умный взгляд волка скользнул по моему лицу. Крис поддержал игру и принялся уговаривать его. Курок понял и соскочил с постели. Как ни роскошна была кровать, она предназначалась только для нас.
За одно я могла быть совершенно спокойна: волки по натуре чистоплотны в собственном доме. Каждый из наших волков лишь однажды дал осечку в этом отношении.
У Леди это было так. После первой ночи, проведенной в ванигане, она выбежала на двор, в ужасе огляделась вокруг, увидела что-то движущееся, бросилась обратно под кровать и обмочилась.
С Курком дело обстояло иначе. Однажды утром – мы еще не встали – он тронул мордой наши головы, положил подбородок на спальный мешок и, посмотрев на Криса светлым, доверчивым взглядом, лаконично заявил:
– Оу – воу.
Для Криса это был пустой звук. Что сие означает, он узнал лишь немного погодя, а пока что вежливо поздоровался, встал и пошел к плите одеваться.
После неудачной попытки установить взаимопонимание Курок пробрался в самую труднодоступную для него часть комнаты, за кровать, и там помочился, Крис схватил веник. Глаза Курка полыхнули черным огнем, он вырвал веник из рук Криса и швырнул его на пол, но от кровати все-таки отошел.
Одеваясь у плиты, мы услышали какой-то тихий, совершенно новый для нас звук. Курок стоял в проходе задом к нам и тихонько, горестно скулил про себя. Впервые в жизни его наказали, причем совершенно несправедливо.
Мы и не представляли себе, как глубоко волки переживают несправедливость. Но у них нет привычки вопить навесь свет об обиде. Когда на ездовом псе Кипи «отвел душу» хозяин, а Кипи «отвел душу» на Курке, Курок во тьме прибежал ко мне, сел у освещенной двери, поднял голову и «все рассказал» о том, как незаслуженно его обидели.
В истории с Курком нас поразили две вещи. Во-первых, то, что волк и не подумал обратиться к двери, а прошел прямо к нам, когда ему понадобилось выйти на двор. Во – вторых, то – и это еще более замечательно, – что он издал короткий, эмоционально не окрашенный звук, явно желая что-то сказать нам. И он не стал повторяться, хотя было ясно, что мы не поняли его.
У волков есть четыре основных типа голосового общения. Прежде всего их знаменитый вой, у которого есть множество разновидностей. Затем целый ряд негромких, выразительных «междусобойных» звуков протестующего или ободряющего характера. Затем звуки того рода, какие только что издал Курок, – короткие, эмоционально не окрашенные сообщения, которые мы называли просто «разговор». И наконец, долгое, пылкое, страстное «рассказывание».
Последние два типа общения почти не известны человеку. За всю свою жизнь у нас Курок «разговаривал» не более шести раз. При этом было совершенно очевидно, что он хочет что-то сказать нам, и, если ситуация не раскрывала смысла сообщения, оно навсегда оставалось для нас тайной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37