"Своя" карта была девятка.
Получив третью карту, Борис Петрович, злорадно улыбнулся и приказал:
– Играй!
"У него двадцать, точно! – закусил губу Смирнов. – Ну ладно, вытащим еще одну карту.
На "свою" девятку легла предпоследняя карта, оказавшаяся семеркой. Резервный король своим скипетром обращал превратить бесперспективные 9+7 = "шиш" в счастливые 9+7+4 = 21. Перед тем, как с помощью карточного венценосца объявить очко, Смирнов навел тень на плетень.
– У вас девятнадцать или двадцать, – проговорил он, озабоченно вглядываясь в глаза соперника. – Значит, меня спасает только очко…
И, неистово перекрестившись на дальний от входа в гостиную угол, взмолился: "Не дай, Господи, раба твоего грешного в трату, пошли червонного короля!"
Господь остался глух, и король как был, так и остался трефовым. Смирнов радостно засмеялся. Смех получился искренним.
У Бориса Петровича действительно было двадцать. Обозрев карты соперника, он почернел от злости и приказал:
– Сдавай еще!
– Не, на Виктора я играть не буду, не та ориентировка! – посерьезнев, покачал головой Смирнов.
– Причем тут Виктор? Ставлю пять тысяч долларов против выстрела в руку.
– Пять тысяч!? – алчно вскинул глаза Смирнов. – Черт побери! Да на них можно купить все геленджикские чебуреки и еще останется на бутылку "Хольстена" и новый рюкзак!
– Да, пять тысяч, – повторил Борис Петрович, чеканя слова. По его глазам было видно – он начал подозревать соперника в жульничестве.
Смирнову стало ясно, что дырки в кисти ему не избежать.
– Вы это здорово придумали – играть на деньги, – вздохнул он. – Когда я играю на них, или просто соприкасаюсь, удача от меня уходит. К сожалению, с деньгами у меня всегда параллельные прямые.
Говоря, он выправлял колоду, прогибая ее то в одну сторону, то в другую – даже неопытный игрок, увидев карту с загибающимся углом, мог догадаться, что банкир жульничает.
Борис Петрович получил пятнадцать очков и заказал "темную". Сдавая себе, Смирнов нервничал: а вдруг "очко"?
Ему повезло – при четырнадцати очках пришла десятка.
Борис Петрович вскочил на ноги, ликующе смеясь, и позвал Виктора.
Тот явился с "Макаром" в руке.
Поместив подрагивающую кисть левой руки Смирнова на золоченый том "Гарри Поттера", лежавший на журнальном столике, он прижал ее дулом и выжал курок.
Осечка!
– Стреляй еще, стреляй! – закричал помощнику донельзя возбужденный Борис Петрович.
– Почему это стреляй? – самоопределившись, закричал Смирнов. – Против Валентины вы ставили прострелянную кисть, а против пяти тысяч – выстрел в руку. Так, Виктор Владимирович?
Виктор Владимирович кисло кивнул.
– Ты стрелял в мою руку? – продолжал спрашивать его Смирнов.
– Стрелял…
– Так значит, мы квиты, веревка оборвалась, и я свободен!
– Ну ладно, ладно, пусть будет по-вашему. Все равно я выиграл, – махнул рукой Борис Петрович. – Сейчас два сорок семь. В три двадцать продолжим игру.
Не дожидаясь реакции на свои слова, он пошел к прямо сидевшим женщинам и сказал, злорадно улыбаясь:
– Я проиграл вас в карты. На полчаса. Сейчас вы пойдете с Евгением Евгеньевичем в мою спальню и вернетесь ровно в три двадцать. Если с его стороны будут претензии, я дам ему возможность ходатайствовать передо мной о том, чтобы его два его будущих проигрыша легли на вас. Вы все поняли?
– Не беспокойся, Боря, все будет хорошо, – сказала Серафима поднимаясь. – Мы с Валей устроим все в лучшем виде.
Они встали, подошли к Смирнову. Увидев стройные фигуры, подчеркнутые облегающими нарядами, белоснежные шейки и призывно накрашенные губки, он непроизвольно вопросил:
– А почему полчаса, Борис Петрович?
– Ну, ладно, ладно, каждую на полчаса. Мне просто невмоготу ждать вас битый час. Идите же скорее, а я пока подумаю, на что мы с вами будем играть потом.
Смирнов пожал плечами и вышел из гостиной. За ним двинулись женщины.
На пути в спальню настроение его сильно изменилось. Рефлексии всегда нападали на него в самые неподходящие моменты.
"Спать с незнакомыми женщинами? Да еще сразу с двумя? Да еще выигранными в карты? Да еще после всего, что случилось, после этого дурацкого Гарри Поттера в виде плахи? Свинство какое-то в виде морального разложения.
Однако в спальню он вступил другим человеком. Иногда ему удавалось находить волшебные фразы, коренным образом менявшие семантику действительности. "Когда ты под властью психа с пистолетом, который каждую минуту может выстрелить тебе в лицо, психа, который почти уже устроил тебе восьмилетнее пребывание в тюрьме, не надо думать о морали, – измыслил он, оглядывая роскошный "сексодром" Бориса Петровича, отделанный в красно-черных тонах с никелем.– Короче, не надо ни о чем думать, а надо получать удовольствие".
Он не сразу переключился на получение удовольствия, а подошел к окну, чтобы похоронить последнюю надежду. Утро уже понемногу растворяло густую южную ночь, и Евгений Евгеньевич смог увидеть на стенах дома и заборах (ощетинившихся битым стеклом) множество следящих камер. Как не странно, это наблюдение его успокоило: "Нельзя сбежать – так нельзя. Будем действовать по обстоятельствам".
Обернувшись к выигрышам, он увидел, что они сидят на краешке кровати так, как залетевшие женщины сидят в своей поликлинике.
– А что это вы такие кислые? – присел перед ними на корточки.
– Серафима сказала, что Борис войдет, когда мы будем барахтаться, и всех убьет.
– И ты этому веришь?
– Нет. Но он что-то замыслил, это точно.
Настроение у Смирнова упало вовсе. Какой уж тут секс?
Когда вошел Борис Петрович, они втроем сидели на кровати и рассматривали ногти.
– Что-то тихо у вас, вот я и пришел. Что-то не так, уважаемый Евгений Евгеньевич? Может, вам виагры в ладошку насыпать?
– Да что-то не климат… Я всю жизнь этим по любви преимущественно занимался, а тут вот какое дело.
– Послушайте, Евгений, я ни разу вас не обманул, ведь так?
– Ну да.
– Я не стал настаивать, что значение слова "выстрел" вполне конкретно?
– Нет, не стали.
– Вы выиграли двух этих женщин?
– Ну, выиграл.
– Значит, вы должны выполнить оговоренные условия.
***
Смирнов вспомнил однокурсника Федю Севенарда. Тот поспорил с Сашкой Таировым, что съест в один присест десяток сырых картошек. И съел. Но смешно было не то, как он это делал. Смешно было то, что Таиров заставил Федю выпить выигрыш – бутылку забористого портвейна – до последней капли и в один присест. Потом весь лагерь смеялся до упада: нескладный и несмелый Севенард, слова не умевший сказать твердым голосом, побил своего врага (к нему его отвел Таиров), потом признался в любви Томке Сорокиной (к ней его привел Таиров) и, в завершении всего, сделал строгий выговор начальнику лагеря, весившему раз в десять больше. Начальник, выпроводив Таирова вон, принял выговор с пониманием – отец Феди, построивший не одну ГЭС (а потом и питерскую плотину), был коротко знаком с Брежневым.
***
– Значит, должен, – ответил Смирнов. – Где там ваша виагра?
Борис Петрович порылся в ящике золоченой тумбочки, сунул Смирнову коробочку и, глянув на часы, вышел из спальни.
– Ну что, начнем, пожалуй? – сказал Смирнов, с трудом проглотив таблетку.
Женщины молчали, кисло рассматривая Гогена, висевшего на стене напротив. Репродукция называлась "Когда ты выйдешь замуж?"
– Может, вам тоже таблеток принять? Или по стаканчику коньяка?
– Это идея, – ожила Валентина.
– Он там, в баре, – указала подбородком Серафима.
Смирнов налил им по рюмке. Они выпили. Он тоже. Коньяк не успел достигнуть желудка, как в разрезе платья Валентины появилась ажурная резинка розового чулка. После второй рюмки женщина посмотрела с интересом, и разрез стал шире.
– Так на чем мы кончили? – сказал хозяин положения, поставив бутылку на пол. – Насколько я помню, до того, как весь этот российский Лас-Вегас начался, вы, Серафима, сидели на корточках у края кровати, а вы Валентина, на мне? Может, восстановим эту сцену, будоражащую мою память в течение последнего часа?
– Не получится, – странно блеснув глазами, покачала головой Валентина. – Сейчас восемнадцать минут четвертого, и время Симочки почти вышло. Двух оставшихся минут вам хватит лишь на длительный прощальный поцелуй.
Серафима вскочила рассерженной кошкой и, полоснув подругу ненавидящим взглядом, бросилась вон из спальни.
Они остались одни. Виагра начала действовать. Смирнову стало неловко. Химический по своей природе секс его не воодушевлял. Самоопределение члена было ему неприятно.
Валентина верно оценив ситуацию, взяла инициативу на себя и, озорно глядя, опрокинула его на кровать. Налегла. Поцеловала. Смирнов ее обнял. Попытался почувствовать женщину губами. Почувствовать ее кожу руками. Вдохнуть ее пленительный запах.
Не вышло. Тонкие чувства позорно сникли. Набычившийся фаллос ревел каждой своей клеточкой: "К черту сантименты! К черту глупости! Воткни меня в эту бабу! Воткни со всей силы! Я покажу ей, и тебе покажу, наконец, покажу, что такое настоящий животный секс!
"Животного секса" Смирнов не вынес. Сжал губы, уронил голову на постель. С потолка на него смотрели расписные амуры. Недоуменно смотрели.
– Ну и дурак, – выдохнул фаллос, превращаясь в орган мочеиспускания.
– А ты хороший… – прошептала Валентина, опустив ему на грудь голову. – Не самец…
Ее волосы пахли геленджикскими магнолиями.
Они пахли беззаботным курортным вечером, пропитанным неизбежностью чувственной ночи.
Что-то их охватило. Что-то содвинуло их души.
– Давай просто полежим? Ты такая лапушка… – прошептал Смирнов. – Мне хочется прожить эти полчаса по секунде.
– Уже двадцать пять минут, – потерлась щекой Валентина. – Мне так хорошо. И ничего не нужно…Ты такой родной.
– Ты тоже. Я, как только тебя увидел, понял, что ты принесешь мне счастье. На полчаса, но принесешь…
– Со мной никто не был счастлив… И я не была ни с кем счастлива. Вот только сейчас. На полчасика.
– Глупенькая. Мы просто не замечаем своего счастья. Или кто-то вдалбливает нам, что счастье – это то-то и то-то. И мы верим. Верим, ищем его и ничего не находим, потому что счастье – это глубоко личная штука. Ее нельзя вдолбить.
Смирнов рассказал, как несколько часов назад превратился в маленького мальчика, который был безбрежно счастлив. Одним морем. Небом над ним. Зелеными горами, отгородившими его от всего мира.
– Я тебя сразу заметила. У тебя такие глаза… Ты видишь…
– Да, вижу, – Евгений Евгеньевич увидел Бориса Петровича сидящего в гостиной и неотрывно смотрящего на часы.
– И будущее тоже?
– Да. И будущее.
– Скажи, что у меня все будет хорошо.
– Не могу. Не могу сказать, что у тебя будет все хорошо. Человеку не может быть хорошо одному. Ему может быть хорошо только с другим человеком. С другими людьми. Если ты найдешь его, или их, то тебе будет хорошо. Очень хорошо. Так хорошо, что ты почувствуешь себя счастливой.
– А я найду такого человека?
– Конечно. Нашла же ты меня… На берегу.
– Нет, в море… Но ты – путник. Ты всегда будешь ходить. Я смотрела на тебя. Ты весь для хождения. У тебя такие сильные ноги…
– Я – это первый лучик. Ты найдешь другого человека. Но сначала поищи его в муже.
Валентина легла на спину. Она рассердилась. Смирнов навис над ней серой тучей:
– Ты пойми, нельзя найти ничего путного, переступив через человека. Когда ты переступаешь через человека, часть твоей души остается с ним. С его телом, поверженным тобой. Несколько раз переступишь – и все. Не остается того, что можно кому-то отдать. Или того, что может кого-то привлечь.
– Ты так говоришь… Ты переступал?
– Да. Много раз. И сейчас наполовину пуст. И пустота это тоскует. По тому, что в ней было. По потерянным частичкам души. А они везде. На севере, на юге и востоке. Поэтому, может быть, я и хожу. Пытаюсь их найти. Вернуть.
Валентина поцеловала его в губы. Робко и целомудренно, как любящая дочь. Смирнову захотелось ее обнять, ощутить груди, кость лобка, но он сдержался.
– А что там у вас с твоим Замминистра не вышло? Давно вы женаты?
– Семь лет. Я в него влюбилась. Боря тоже. Но потом… Потом выяснилось, что я не могу родить. А он… а он потихоньку стал обыкновенным бытовым подлецом… Скользким и, в то же время пушистым, как все воспитанные подлецы.
– Как это стал?
– Ну, понимаешь, если ты хочешь быстро сделать карьеру, то ты должен стать пушистым подлецом. Если ты хочешь иметь образцовую семью, на зависть всем семью, представительскую семью, то должен стать пушистым подлецом. И так далее…
– Ты знаешь, она права! – ворвался в спальню Борис Петрович, растерзанный самим собой. – Да, я стал подлецом. Да, я подсиживал, клеветал, предавал, где надо говорил, а где надо молчал. Да, я ходил в сауны с нужными людьми и после длинноногих блондинок приносил ей бриллианты и объяснялся в любви. Но это к делу не относится, а если относится, то опосредовано, потому что, вы, Евгений Евгеньевич, бесчестный человек! Я вам это ответственно заявляю. Вы – бесчестный человек!
– Я?!
– Да, вы, Евгений Евгеньевич! Вы не выполнили своих обязательств! Вы не отдали мне святого – вы не отдали мне карточного долга, вы не обладали моей женой!
– Почему это не обладал? – встала перед ним Валентина в позу обозленной супруги. – Обладал, да так, как тебе никогда не удавалось!
Воспаленные Бориса Петровича глаза забегали по супруге.
– Глаза не кошачьи, – отмечали они. – Ничего от удовлетворенной кошки. Платье не помято. Макияж не смазан.
Потом посмотрел на Смирнова. Он лежал в рубашке и брюках. Ширинка была застегнута.
– Да мы были близки, – оставаясь лежать, заложил Евгений Евгеньевич руки за голову. Улыбка удовлетворения блуждала по его лицу
– И он… он оплодотворил меня, вот! – чертовские искры заплясали в глазах Валентины.
Она была чудо как хороша.
– Будет двойня, Борис Петрович, я это чувствую, – сочувственно покивал Евгений Евгеньевич. – И вам придется ее воспитывать.
Борис Петрович сник, опустил руки. Он смотрел на жену с восторгом, с восторгом, испачканным низостью, смотрел, не узнавая ее. "И эта удивительная женщина моя?! Была моей?!
Валентина, потеряв весь свой апломб, искала что-то в глазах мужа. Тот, не выдержав взгляда, отвернулся. И увидел бутылку коньяка, стоявшую под кроватью.
– Иди к себе, – сказал он жене, хлебнув из нее. – А я попытаюсь отыграться.
***
– Мне кажется, вы зациклились, – проговорил Смирнов, когда они вернулись в гостиную. – Вы бегаете по кругу вместо того, чтобы остановиться и поискать выход. А это, надо сказать, трудное дело, ибо их тьма тьмущая. Можно застрелиться, можно убить кого-нибудь и сесть в тюрьму, сесть и избавиться от необходимости принимать решения. Можно убить кого-нибудь и не сесть в тюрьму, а всю жизнь мучиться и опускаться. А можно поступить совсем оригинально – плюнуть на карьеру, на власть, на славу, и просто торговать памперсами и жить с Валентиной. А если это не устраивает, можно подвалиться друганом к одному типу из администрации и уехать консулом на Таити. Кстати, о Таити. Тут у вас полно картин Гогена, с недавних пор я люблю их. Раньше в упор не переваривал, морщился душевно, переживал за великого мастера – мазня все, да и только. А недавно прозрел и полюбил. Оказывается, смотреть на них надо по-особенному, на задний план надо смотреть. И тогда они оживают, становятся объемными и истинно, необходимо существующими. Так, по-моему, надо и на жизнь смотреть. Не на то, что праздно мельтешит перед самыми глазами, а на то, что позади этого, на то, что по совести своей и происхождению не может, не хочет лезть в глаза.
– Сдавай, болтун, – помолчав, подвинул к нему карты Борис Петрович. – Будем играть на суицид, то есть на выстрел в собственное сердце. Если ты выиграешь, застрелюсь я, и наоборот.
Смирнов пожал плечами, взял карты, стал тасовать.
– Послушай, а почему ты не боишься, почему ты спокоен? – задрожал голос Бориса Петровича. – Лично я после всего случившегося оцениваю твои шансы выжить к завтрашнему, нет, уже сегодняшнему завтраку крайне невысоко.
– Почему не боюсь? Боюсь, ведь вы в аффекте, и себя не контролируете, – признался Смирнов. – Но боюсь не очень, потому что знаю, что завтрашнего, нет, сегодняшнего завтрака у меня не будет. Сегодня я обойдусь без него. А вот обед будет плотным, это точно. Обед или ужин, я еще этого не решил. И еще я напьюсь после всего этого. Так напьюсь, что не смогу поставить резинку и следующим утром останусь без привычной юшки.
Борис Петрович вынул из кармана халата пистолет, снял с предохранителя. Затем, взяв оружие обеими руками, прицелился в Смирнова. Тот чувствовал, как выжимается курок. И продолжал тасовать карты.
Курок сделал свое дело. Боек ударил в капсюль. Но выстрела не последовало.
– Черт, да что это такое?! Вторая осечка подряд! – взорвался Борис Петрович. И прокричал, обернувшись к двери:
– Витя, в чем дело?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Получив третью карту, Борис Петрович, злорадно улыбнулся и приказал:
– Играй!
"У него двадцать, точно! – закусил губу Смирнов. – Ну ладно, вытащим еще одну карту.
На "свою" девятку легла предпоследняя карта, оказавшаяся семеркой. Резервный король своим скипетром обращал превратить бесперспективные 9+7 = "шиш" в счастливые 9+7+4 = 21. Перед тем, как с помощью карточного венценосца объявить очко, Смирнов навел тень на плетень.
– У вас девятнадцать или двадцать, – проговорил он, озабоченно вглядываясь в глаза соперника. – Значит, меня спасает только очко…
И, неистово перекрестившись на дальний от входа в гостиную угол, взмолился: "Не дай, Господи, раба твоего грешного в трату, пошли червонного короля!"
Господь остался глух, и король как был, так и остался трефовым. Смирнов радостно засмеялся. Смех получился искренним.
У Бориса Петровича действительно было двадцать. Обозрев карты соперника, он почернел от злости и приказал:
– Сдавай еще!
– Не, на Виктора я играть не буду, не та ориентировка! – посерьезнев, покачал головой Смирнов.
– Причем тут Виктор? Ставлю пять тысяч долларов против выстрела в руку.
– Пять тысяч!? – алчно вскинул глаза Смирнов. – Черт побери! Да на них можно купить все геленджикские чебуреки и еще останется на бутылку "Хольстена" и новый рюкзак!
– Да, пять тысяч, – повторил Борис Петрович, чеканя слова. По его глазам было видно – он начал подозревать соперника в жульничестве.
Смирнову стало ясно, что дырки в кисти ему не избежать.
– Вы это здорово придумали – играть на деньги, – вздохнул он. – Когда я играю на них, или просто соприкасаюсь, удача от меня уходит. К сожалению, с деньгами у меня всегда параллельные прямые.
Говоря, он выправлял колоду, прогибая ее то в одну сторону, то в другую – даже неопытный игрок, увидев карту с загибающимся углом, мог догадаться, что банкир жульничает.
Борис Петрович получил пятнадцать очков и заказал "темную". Сдавая себе, Смирнов нервничал: а вдруг "очко"?
Ему повезло – при четырнадцати очках пришла десятка.
Борис Петрович вскочил на ноги, ликующе смеясь, и позвал Виктора.
Тот явился с "Макаром" в руке.
Поместив подрагивающую кисть левой руки Смирнова на золоченый том "Гарри Поттера", лежавший на журнальном столике, он прижал ее дулом и выжал курок.
Осечка!
– Стреляй еще, стреляй! – закричал помощнику донельзя возбужденный Борис Петрович.
– Почему это стреляй? – самоопределившись, закричал Смирнов. – Против Валентины вы ставили прострелянную кисть, а против пяти тысяч – выстрел в руку. Так, Виктор Владимирович?
Виктор Владимирович кисло кивнул.
– Ты стрелял в мою руку? – продолжал спрашивать его Смирнов.
– Стрелял…
– Так значит, мы квиты, веревка оборвалась, и я свободен!
– Ну ладно, ладно, пусть будет по-вашему. Все равно я выиграл, – махнул рукой Борис Петрович. – Сейчас два сорок семь. В три двадцать продолжим игру.
Не дожидаясь реакции на свои слова, он пошел к прямо сидевшим женщинам и сказал, злорадно улыбаясь:
– Я проиграл вас в карты. На полчаса. Сейчас вы пойдете с Евгением Евгеньевичем в мою спальню и вернетесь ровно в три двадцать. Если с его стороны будут претензии, я дам ему возможность ходатайствовать передо мной о том, чтобы его два его будущих проигрыша легли на вас. Вы все поняли?
– Не беспокойся, Боря, все будет хорошо, – сказала Серафима поднимаясь. – Мы с Валей устроим все в лучшем виде.
Они встали, подошли к Смирнову. Увидев стройные фигуры, подчеркнутые облегающими нарядами, белоснежные шейки и призывно накрашенные губки, он непроизвольно вопросил:
– А почему полчаса, Борис Петрович?
– Ну, ладно, ладно, каждую на полчаса. Мне просто невмоготу ждать вас битый час. Идите же скорее, а я пока подумаю, на что мы с вами будем играть потом.
Смирнов пожал плечами и вышел из гостиной. За ним двинулись женщины.
На пути в спальню настроение его сильно изменилось. Рефлексии всегда нападали на него в самые неподходящие моменты.
"Спать с незнакомыми женщинами? Да еще сразу с двумя? Да еще выигранными в карты? Да еще после всего, что случилось, после этого дурацкого Гарри Поттера в виде плахи? Свинство какое-то в виде морального разложения.
Однако в спальню он вступил другим человеком. Иногда ему удавалось находить волшебные фразы, коренным образом менявшие семантику действительности. "Когда ты под властью психа с пистолетом, который каждую минуту может выстрелить тебе в лицо, психа, который почти уже устроил тебе восьмилетнее пребывание в тюрьме, не надо думать о морали, – измыслил он, оглядывая роскошный "сексодром" Бориса Петровича, отделанный в красно-черных тонах с никелем.– Короче, не надо ни о чем думать, а надо получать удовольствие".
Он не сразу переключился на получение удовольствия, а подошел к окну, чтобы похоронить последнюю надежду. Утро уже понемногу растворяло густую южную ночь, и Евгений Евгеньевич смог увидеть на стенах дома и заборах (ощетинившихся битым стеклом) множество следящих камер. Как не странно, это наблюдение его успокоило: "Нельзя сбежать – так нельзя. Будем действовать по обстоятельствам".
Обернувшись к выигрышам, он увидел, что они сидят на краешке кровати так, как залетевшие женщины сидят в своей поликлинике.
– А что это вы такие кислые? – присел перед ними на корточки.
– Серафима сказала, что Борис войдет, когда мы будем барахтаться, и всех убьет.
– И ты этому веришь?
– Нет. Но он что-то замыслил, это точно.
Настроение у Смирнова упало вовсе. Какой уж тут секс?
Когда вошел Борис Петрович, они втроем сидели на кровати и рассматривали ногти.
– Что-то тихо у вас, вот я и пришел. Что-то не так, уважаемый Евгений Евгеньевич? Может, вам виагры в ладошку насыпать?
– Да что-то не климат… Я всю жизнь этим по любви преимущественно занимался, а тут вот какое дело.
– Послушайте, Евгений, я ни разу вас не обманул, ведь так?
– Ну да.
– Я не стал настаивать, что значение слова "выстрел" вполне конкретно?
– Нет, не стали.
– Вы выиграли двух этих женщин?
– Ну, выиграл.
– Значит, вы должны выполнить оговоренные условия.
***
Смирнов вспомнил однокурсника Федю Севенарда. Тот поспорил с Сашкой Таировым, что съест в один присест десяток сырых картошек. И съел. Но смешно было не то, как он это делал. Смешно было то, что Таиров заставил Федю выпить выигрыш – бутылку забористого портвейна – до последней капли и в один присест. Потом весь лагерь смеялся до упада: нескладный и несмелый Севенард, слова не умевший сказать твердым голосом, побил своего врага (к нему его отвел Таиров), потом признался в любви Томке Сорокиной (к ней его привел Таиров) и, в завершении всего, сделал строгий выговор начальнику лагеря, весившему раз в десять больше. Начальник, выпроводив Таирова вон, принял выговор с пониманием – отец Феди, построивший не одну ГЭС (а потом и питерскую плотину), был коротко знаком с Брежневым.
***
– Значит, должен, – ответил Смирнов. – Где там ваша виагра?
Борис Петрович порылся в ящике золоченой тумбочки, сунул Смирнову коробочку и, глянув на часы, вышел из спальни.
– Ну что, начнем, пожалуй? – сказал Смирнов, с трудом проглотив таблетку.
Женщины молчали, кисло рассматривая Гогена, висевшего на стене напротив. Репродукция называлась "Когда ты выйдешь замуж?"
– Может, вам тоже таблеток принять? Или по стаканчику коньяка?
– Это идея, – ожила Валентина.
– Он там, в баре, – указала подбородком Серафима.
Смирнов налил им по рюмке. Они выпили. Он тоже. Коньяк не успел достигнуть желудка, как в разрезе платья Валентины появилась ажурная резинка розового чулка. После второй рюмки женщина посмотрела с интересом, и разрез стал шире.
– Так на чем мы кончили? – сказал хозяин положения, поставив бутылку на пол. – Насколько я помню, до того, как весь этот российский Лас-Вегас начался, вы, Серафима, сидели на корточках у края кровати, а вы Валентина, на мне? Может, восстановим эту сцену, будоражащую мою память в течение последнего часа?
– Не получится, – странно блеснув глазами, покачала головой Валентина. – Сейчас восемнадцать минут четвертого, и время Симочки почти вышло. Двух оставшихся минут вам хватит лишь на длительный прощальный поцелуй.
Серафима вскочила рассерженной кошкой и, полоснув подругу ненавидящим взглядом, бросилась вон из спальни.
Они остались одни. Виагра начала действовать. Смирнову стало неловко. Химический по своей природе секс его не воодушевлял. Самоопределение члена было ему неприятно.
Валентина верно оценив ситуацию, взяла инициативу на себя и, озорно глядя, опрокинула его на кровать. Налегла. Поцеловала. Смирнов ее обнял. Попытался почувствовать женщину губами. Почувствовать ее кожу руками. Вдохнуть ее пленительный запах.
Не вышло. Тонкие чувства позорно сникли. Набычившийся фаллос ревел каждой своей клеточкой: "К черту сантименты! К черту глупости! Воткни меня в эту бабу! Воткни со всей силы! Я покажу ей, и тебе покажу, наконец, покажу, что такое настоящий животный секс!
"Животного секса" Смирнов не вынес. Сжал губы, уронил голову на постель. С потолка на него смотрели расписные амуры. Недоуменно смотрели.
– Ну и дурак, – выдохнул фаллос, превращаясь в орган мочеиспускания.
– А ты хороший… – прошептала Валентина, опустив ему на грудь голову. – Не самец…
Ее волосы пахли геленджикскими магнолиями.
Они пахли беззаботным курортным вечером, пропитанным неизбежностью чувственной ночи.
Что-то их охватило. Что-то содвинуло их души.
– Давай просто полежим? Ты такая лапушка… – прошептал Смирнов. – Мне хочется прожить эти полчаса по секунде.
– Уже двадцать пять минут, – потерлась щекой Валентина. – Мне так хорошо. И ничего не нужно…Ты такой родной.
– Ты тоже. Я, как только тебя увидел, понял, что ты принесешь мне счастье. На полчаса, но принесешь…
– Со мной никто не был счастлив… И я не была ни с кем счастлива. Вот только сейчас. На полчасика.
– Глупенькая. Мы просто не замечаем своего счастья. Или кто-то вдалбливает нам, что счастье – это то-то и то-то. И мы верим. Верим, ищем его и ничего не находим, потому что счастье – это глубоко личная штука. Ее нельзя вдолбить.
Смирнов рассказал, как несколько часов назад превратился в маленького мальчика, который был безбрежно счастлив. Одним морем. Небом над ним. Зелеными горами, отгородившими его от всего мира.
– Я тебя сразу заметила. У тебя такие глаза… Ты видишь…
– Да, вижу, – Евгений Евгеньевич увидел Бориса Петровича сидящего в гостиной и неотрывно смотрящего на часы.
– И будущее тоже?
– Да. И будущее.
– Скажи, что у меня все будет хорошо.
– Не могу. Не могу сказать, что у тебя будет все хорошо. Человеку не может быть хорошо одному. Ему может быть хорошо только с другим человеком. С другими людьми. Если ты найдешь его, или их, то тебе будет хорошо. Очень хорошо. Так хорошо, что ты почувствуешь себя счастливой.
– А я найду такого человека?
– Конечно. Нашла же ты меня… На берегу.
– Нет, в море… Но ты – путник. Ты всегда будешь ходить. Я смотрела на тебя. Ты весь для хождения. У тебя такие сильные ноги…
– Я – это первый лучик. Ты найдешь другого человека. Но сначала поищи его в муже.
Валентина легла на спину. Она рассердилась. Смирнов навис над ней серой тучей:
– Ты пойми, нельзя найти ничего путного, переступив через человека. Когда ты переступаешь через человека, часть твоей души остается с ним. С его телом, поверженным тобой. Несколько раз переступишь – и все. Не остается того, что можно кому-то отдать. Или того, что может кого-то привлечь.
– Ты так говоришь… Ты переступал?
– Да. Много раз. И сейчас наполовину пуст. И пустота это тоскует. По тому, что в ней было. По потерянным частичкам души. А они везде. На севере, на юге и востоке. Поэтому, может быть, я и хожу. Пытаюсь их найти. Вернуть.
Валентина поцеловала его в губы. Робко и целомудренно, как любящая дочь. Смирнову захотелось ее обнять, ощутить груди, кость лобка, но он сдержался.
– А что там у вас с твоим Замминистра не вышло? Давно вы женаты?
– Семь лет. Я в него влюбилась. Боря тоже. Но потом… Потом выяснилось, что я не могу родить. А он… а он потихоньку стал обыкновенным бытовым подлецом… Скользким и, в то же время пушистым, как все воспитанные подлецы.
– Как это стал?
– Ну, понимаешь, если ты хочешь быстро сделать карьеру, то ты должен стать пушистым подлецом. Если ты хочешь иметь образцовую семью, на зависть всем семью, представительскую семью, то должен стать пушистым подлецом. И так далее…
– Ты знаешь, она права! – ворвался в спальню Борис Петрович, растерзанный самим собой. – Да, я стал подлецом. Да, я подсиживал, клеветал, предавал, где надо говорил, а где надо молчал. Да, я ходил в сауны с нужными людьми и после длинноногих блондинок приносил ей бриллианты и объяснялся в любви. Но это к делу не относится, а если относится, то опосредовано, потому что, вы, Евгений Евгеньевич, бесчестный человек! Я вам это ответственно заявляю. Вы – бесчестный человек!
– Я?!
– Да, вы, Евгений Евгеньевич! Вы не выполнили своих обязательств! Вы не отдали мне святого – вы не отдали мне карточного долга, вы не обладали моей женой!
– Почему это не обладал? – встала перед ним Валентина в позу обозленной супруги. – Обладал, да так, как тебе никогда не удавалось!
Воспаленные Бориса Петровича глаза забегали по супруге.
– Глаза не кошачьи, – отмечали они. – Ничего от удовлетворенной кошки. Платье не помято. Макияж не смазан.
Потом посмотрел на Смирнова. Он лежал в рубашке и брюках. Ширинка была застегнута.
– Да мы были близки, – оставаясь лежать, заложил Евгений Евгеньевич руки за голову. Улыбка удовлетворения блуждала по его лицу
– И он… он оплодотворил меня, вот! – чертовские искры заплясали в глазах Валентины.
Она была чудо как хороша.
– Будет двойня, Борис Петрович, я это чувствую, – сочувственно покивал Евгений Евгеньевич. – И вам придется ее воспитывать.
Борис Петрович сник, опустил руки. Он смотрел на жену с восторгом, с восторгом, испачканным низостью, смотрел, не узнавая ее. "И эта удивительная женщина моя?! Была моей?!
Валентина, потеряв весь свой апломб, искала что-то в глазах мужа. Тот, не выдержав взгляда, отвернулся. И увидел бутылку коньяка, стоявшую под кроватью.
– Иди к себе, – сказал он жене, хлебнув из нее. – А я попытаюсь отыграться.
***
– Мне кажется, вы зациклились, – проговорил Смирнов, когда они вернулись в гостиную. – Вы бегаете по кругу вместо того, чтобы остановиться и поискать выход. А это, надо сказать, трудное дело, ибо их тьма тьмущая. Можно застрелиться, можно убить кого-нибудь и сесть в тюрьму, сесть и избавиться от необходимости принимать решения. Можно убить кого-нибудь и не сесть в тюрьму, а всю жизнь мучиться и опускаться. А можно поступить совсем оригинально – плюнуть на карьеру, на власть, на славу, и просто торговать памперсами и жить с Валентиной. А если это не устраивает, можно подвалиться друганом к одному типу из администрации и уехать консулом на Таити. Кстати, о Таити. Тут у вас полно картин Гогена, с недавних пор я люблю их. Раньше в упор не переваривал, морщился душевно, переживал за великого мастера – мазня все, да и только. А недавно прозрел и полюбил. Оказывается, смотреть на них надо по-особенному, на задний план надо смотреть. И тогда они оживают, становятся объемными и истинно, необходимо существующими. Так, по-моему, надо и на жизнь смотреть. Не на то, что праздно мельтешит перед самыми глазами, а на то, что позади этого, на то, что по совести своей и происхождению не может, не хочет лезть в глаза.
– Сдавай, болтун, – помолчав, подвинул к нему карты Борис Петрович. – Будем играть на суицид, то есть на выстрел в собственное сердце. Если ты выиграешь, застрелюсь я, и наоборот.
Смирнов пожал плечами, взял карты, стал тасовать.
– Послушай, а почему ты не боишься, почему ты спокоен? – задрожал голос Бориса Петровича. – Лично я после всего случившегося оцениваю твои шансы выжить к завтрашнему, нет, уже сегодняшнему завтраку крайне невысоко.
– Почему не боюсь? Боюсь, ведь вы в аффекте, и себя не контролируете, – признался Смирнов. – Но боюсь не очень, потому что знаю, что завтрашнего, нет, сегодняшнего завтрака у меня не будет. Сегодня я обойдусь без него. А вот обед будет плотным, это точно. Обед или ужин, я еще этого не решил. И еще я напьюсь после всего этого. Так напьюсь, что не смогу поставить резинку и следующим утром останусь без привычной юшки.
Борис Петрович вынул из кармана халата пистолет, снял с предохранителя. Затем, взяв оружие обеими руками, прицелился в Смирнова. Тот чувствовал, как выжимается курок. И продолжал тасовать карты.
Курок сделал свое дело. Боек ударил в капсюль. Но выстрела не последовало.
– Черт, да что это такое?! Вторая осечка подряд! – взорвался Борис Петрович. И прокричал, обернувшись к двери:
– Витя, в чем дело?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23