.. Да, я нашел Женю для Бориса Михайловича, как находил многих других. А этот Женечка на меня глаз положил, на шею вешался. Красивый он, сука. А я, как вы знаете, убежденный гетеросексуал. Сказал ему пару слов, чтобы отвял. А он, как все бабы, мстительным оказался. Вот и все кино. Лучше бы я его трахнул в его говеную задницу.
Варвара Капитоновна проследовала в свою комнату с остро пахнувшим чайником. Она несла его в вытянутых вперед руках, на лице ее светилось вожделение.
– Где он живет, знаешь? – спросил Василий Васильевич, проводя старуху брезгливым взглядом.
– Конечно, нет. Я его в сквере на Старой площади нашел. У памятника Героям Плевны.
– Ты понимаешь, что только он может подтвердить твои слова?
– Понимаю. Но он не подтвердит. Мы в ссоре.
– По какому поводу?
– Я ему сказал, что у него кривые ноги.
– Ну, ты даешь! – восхитился Василий Васильевич. – А что, и в самом деле кривые?
– Откуда я знаю? Он в брюках был.
– Квартиру ты снял?
– Да.
– И эту Женечку, конечно, успел предупредить о нашем визите?
– Посмотрим...
– Ну, ладушки, дорогой. Все решит Борис Михайлович. Он будет через полчаса.
Стылый в который раз посмотрел на входную дверь. Он все еще надеялся, что женственный молодой человек Слава, приглашенный им в качестве подсадной утки, все-таки заявится и сыграет роль Смирнова.
Женственный молодой человек Слава, заочно положивший глаз на богатенького Бориса Михайловича, был последней надеждой Стылого. Но он не заявился. Женственность оставила его в постели.
Женственность – есть женственность. Куда от нее денешься?
* * *
Борис Михайлович, хмурый, не выспавшийся, приехал ровно в десять. Выслушав сначала Василия Васильевича, а затем и Стылого, он уехал. За ним уехали его люди.
30. Чувства слетали с лица
Смирнов приехал на Арбат без пяти десять. Не успел развернуть картины, которые собирался "продавать", как явился Борис Михайлович с двумя телохранителями. Узнал его Евгений Александрович по фотографии, сделанной на десятилетнем юбилее "Северного Ветра". На ней глава фирмы, уверенный, счастливый, как Билл Гейтс на рубеже второго миллиарда, обнимал за талию не менее уверенную и счастливую Юлию.
Некоторое время Борис Михайлович стоял у подъезда, задрав голову и пристально разглядывая розовые занавески с амурами. Чувства – от любопытства до раздражения – одно за другим слетали с его лица, чтобы, в конечном счете, освободить место опустошенности. Когда последняя освоилась на привычном рубеже, Борис Михайлович пошел в дом.
"Накрылся Шура, точно! – похолодел Смирнов. – Он не вошел бы первым, если бы в доме не было его людей".
В своем предположении Смирнов убедился через сорок пять минут, когда из дома вывели Стылого. Нет, не Стылого, а его взгляд, его глаза, сразу же нашедшие застывшего от неожиданности "продавца" картин. Евгений Александрович, мгновенно пропитавшись всеми компонентами этого взгляда (от ненависти до страха), спрятал лицо и принялся деловито протирать одно из полотен рукавом куртки.
После ухода Бориса Михайловича он провел на Арбате почти час – боялся, что в доме или поблизости остались люди Василия Васильевича. Будь он сам начальником СБ уважаемой фирмы, непременно оставил бы человечка. И был вознагражден за осмотрительность: пейзаж, приобретенный накануне в комиссионном магазине за три тысячи рублей, купила за триста долларов престарелая английская парочка.
31. Опять кривые ноги
Борис Михайлович позвонил, когда Смирнов готовил себе завтрак.
– Вы обманули меня, – сказал он осуждающим голосом. – Вместо вас я был вынужден общаться с этим типом...
– Это мой... мой сутенер! – ляпнул Смирнов первое, что пришло ему в голову. – Он попросил меня дать ему возможность встретиться с вами, он хотел обо всем с вами договориться.
– Служащий моего отдела безопасности ваш сутенер!?
– Да, Саша мой сутенер, – начал расхлебывать Смирнов самолично заваренную кашу. – А что в этом странного? Вы что, собираетесь на мне жениться?
– Ну, мы бы договорились о форме наших отношений...
– Да, но в любом договоре должна быть третья сторона. Саша – мой друг, не подумайте – настоящий друг, хоть и знакомы мы не более месяца, и я попросил его принять участие в моей судьбе... Мало ли что... Вы – большой человек, вы – наверху, там, где жизнь человеческая не стоит и российской копейки. Я боялся, что вы... что вы не заплатите, боялся издевательств – о них так часто пишут в газетах. Вы, наконец, могли украсть меня и увезти куда-нибудь в подвал, вы могли убить меня, убить, надругавшись. И мне нужен был человек, который мог защитить меня, мог гарантировать мои права. А Саша – ваш не последний сотрудник, он обещал, что все будет на большой палец, обещал, что с вами договорится.
Последние слова реплики Смирнов выкрикнул со слезой в голосе.
– Все это понятно, – продолжал не верить Борис Михайлович. – Но объясните это странное совпадение: как служащий моего отдела безопасности мог стать вашим сутенером, именно вашим? При каких обстоятельствах вы познакомились?
– Все очень просто... Но я не знаю, могу ли я говорить... Я не хотел бы причинить вред Саше, – голова Смирнова лихорадочно работала. Как выкрутиться?
– Вы должны четко себе представить, что жизнь вашего друга зависит от вас, от ваших объяснений.
И Смирнов пошел ва-банк:
– Вы знаете Пашу Центнера?
Борис Михайлович без остатка растворился в тишине. Сердце Смирнова билось слышимо.
– Ну, скажем, эта личность мне знакома... – наконец, послышалось из телефонной трубки.
– Так вот, мы с ним знакомы, были знакомы. Однажды я, по совету адвоката, обратился к нему, чтобы уладить одно весьма щекотливое квартирное дело. Я ему понравился, и он практически бескорыстно все уладил. Саша же, прознав об этом нашем знакомстве, решил, вероятно, через меня на него выйти. Остальное додумаете сами. Прощайте. Я устал и хочу отдохнуть.
– Минутку, у меня последний вопрос... У вас есть любовники? Вы так сказали о Паше Центнере... "Я ему понравился..."
– Какие любовники, помилуйте! Я же говорил вам!
– Что говорили?
– Ну, что я еще девственница в определенном отношении...
– А зачем вам тогда сутенер?
– Вы зациклились, Борис. Или потеряли связь с массами. Неужели вы не понимаете, что помимо всего прочего Саша чисто по-человечески рассчитывал на вашу протекцию? На вашу благодарность, наконец? Ведь это он дал мне ваш номер телефона, дал после того, как я рассказал ему по секрету, что меня тянет к нашедшим себя в жизни мужчинам, или, как сейчас говорят, к состоявшимся мужчинам? Прощайте, я не могу больше говорить. Выпустите Сашу. Он предан вам, как никто. Если бы вы меня увидели хоть одним глазком, если бы вы имели возможность оценить меня по достоинству, то вы бы поняли, какой он внимательный и преданный вам сотрудник... Прощайте, прощайте, я не желаю с вами больше говорить!
– Бога ради, не бросайте трубку, ответьте на последний вопрос. Мне важно знать...
– Говорите скорее...
– Это вы звонили мне вчера, то есть сегодня без четверти час?
– Что вы сказали?
– Ну, это вы предупредили меня об опасности?
Смирнов молчал. Он был в цугцванге.
– Значит вы позвонили... – выдал желаемое за действительное Борис Михайлович.
"Маша звонила... – дошло до Смирнова. – Вот женщина! Кармен, Медея и Анастасия Филипповна в одном лице". Кисло вздохнув, он "признался":
– Да, это я звонил...
– Я вас не понимаю... Вчера вы подставили Александра, а сегодня вы за него горой.
– Мы вечером поссорились, и я чисто по-женски сорвался, – выдал Смирнов экспромтом. – Он сказал, что у меня кривые ноги, и я вам не понравлюсь... Прощайте, я устал.
* * *
Отложив телефон, Смирнов надолго задумался.
Ему было ясно, что он засыпался по уши, и все летит в тартарары со скоростью Су-27, сорвавшегося в штопор. Юлия по-прежнему в опасности, Шура, судя по всему, вышел из игры. Борис Михайлович на ленточки его порежет, но узнает координаты своего Женечки.
Есть у Шуры основания не выдавать его?
Вряд ли. Если, конечно, он не надеется на помощь. А станет он его вытаскивать? Может он его вытащить, особо не рискуя?
Нет.
Значит, надо уезжать на Кипр. Срочно, пока не приехали добры молодцы Василия Васильевича.
С Машей уезжать. Долларов из холодильника хватит... И она далеко не беднячка.
...А Юлия? Убежать, оставив ее на погибель? Ее и Шуру? Не по-комсомольски. Совесть потом замучит. Надо просто переехать к Веретенникову и там отлежаться. К Веретенникову? А почему не к Марье Ивановне? Шура вряд ли про нее расскажет...
* * *
Зазвенел звонок. Звонил Борис Михайлович:
– Александр не подтвердил ваших слов, – сказал он, стараясь говорить твердо.
– Лжете.
– Не все подтвердил.
– Слушайте, Борис, не надо так со мной. Вы же знаете, что Паша Центнер исчез.
– Ну и что?
– Как ну и что? Лично мне кажется, что он исчез по вашей заявке. И боюсь, то же самое покажется и друзьям Паши.
– У меня с этим человеком не было ничего общего.
– Разве? А Саша мне показал бумажку, в которой он признается в том, что устранил его по вашей просьбе. – Смирнов врал напропалую.
– Чепуха!
– В этой бумажке указывается место захоронения Паши. Это тоже чепуха?
– Вы играете в опасные игры.
– Какие игры? Если эта бумажка попадет в определенные руки, Сашу убьют первым, вас – вторым, а меня – на всякий случай. Таким образом, у друзей Саши, у которых эта бумажка сейчас находится, нет никакого резона ее обнародовать. Отпустите его.
– Я могу поменять его на вашу бумажку.
"Совсем, гад, разлюбил", – улыбнулся Смирнов и ответил:
– Я подумаю.
– Пока вы думаете, Александр будет у меня. А это – год за десять. Звоните, как надумаете.
* * *
Позавтракав на автопилоте, Смирнов, собрал в сумку необходимые вещи и пошел к Марии Ивановне.
Было самое время с ней разобраться. И посоветоваться с женщиной. И залечь на дно.
Закрыв дверь на все замки, он подсунул под дверную ручку листок бумаги с надписью "Ушла на базу" и побежал на третий этаж.
32. Письмо в банке
Борис Михайлович, конечно, мог бы в принципе отдать Шуру, но сделать это было бы довольно тяжело.
В прямом смысле тяжело.
Дело в том, что с Арбата Стылого отвезли в загородный дом всесильного главы "Северного Ветра" и там, в подвале неприметной надворной пристройки, он был "одет бетоном" (в постоянно строящейся и перестраиваемой резиденции Бориса Михайловича бетоносмеситель работал постоянно).
Подобная форма заключения (СИЗО, называл ее Василий Васильевич) применялась Службой безопасности фирмы довольно часто. Провинившегося или подозреваемого сотрудника (или неугодного человека со стороны) многократно обматывали оберточной целлофановой пленкой или тонким листом поролона, укладывали в станок-опалубку с отверстиями для головы, конечностей, фаллоса и еще одним техническим отверстием и заливали быстро застывающим цементным раствором.
Борис Михайлович появился в подвале, когда бетон уже застыл. Постучав по нему ногтем, он приказал разобрать опалубку.
Приказ выполнили в течение десяти минут. Борис Михайлович в это время сидел за раскладным столиком и завтракал кефиром.
Желудок у него был хуже некуда – язва не залечивалась ни в "кремлевке", ни в Баден-Бадене. Врачи советовали оставить нервную работу и заняться любительской рыбной ловлей на Карибах или выращиванием орхидей, но Борис Михайлович на это лишь горько усмехался.
Усмехался, потому что хорошо знал: таких, как он, в его системе на пенсию не отпускают – такие, как он, слишком много знают и потому прав на старческий маразм не имеют.
Глава "Северного Ветра" знал, что его жизнь ничего не стоит, и потому жизнь Шуры ровным счетом ничего для него не стоила (как и жизни остальных его подчиненных). Он сидел, кушал "Данон" и посматривал, как источник его текущих неприятностей устанавливают в дальнем углу подземелья. Сидел, кушал "Данон" и представлял Александра Стылого уже умершим. Умершим в луже собственной мочи.
Умерший в луже собственной мочи Стылый растворился в мареве воображения, и вместо него Борис Михайлович увидел в бетоне самого себя. "Ох уж эти ассоциации, – усмехнулся он, переводя взгляд из будущего на пластиковый стаканчик с опротивевшей едой. – Хотя, как им не появиться? Я ведь в самом деле обездвижен обстоятельствами, как бетоном. А что рябит "Северный Ветер"? Лужу мочи".
Закончив с установкой блока, рабочие встали у двери. Едва заметным кивком Борис Михайлович позволил им уйти и уставился в стаканчик. Перед тем, как заняться пленником, он решил съесть еще три ложечки. Но кефир не лез в ноющий желудок.
Боли начались с ночи, с того самого часа, как он узнал, что на Арбате его ждет засада. Осмысление телефонных разговоров с Женей, а также результаты допроса Стылого, свидетельствовали в пользу того, что он, Борис Михайлович, по своей воле оказался в кругу дураков, точнее в детской песочнице среди инфантилов. Разум отказывался верить в это. По крайней мере, дюжина серьезных людей с нескрываемым удовольствием потерла бы руки, узнав о его смерти, еще человек пять-шесть заплатили бы огромные деньги за то, чтобы постоять, лицемерно вздыхая, у его свежевырытой могилы.
"Нет, они лгут, – думал Борис Михайлович, проглатывая очередную ложечку кефира. Кто-то нанял этого Женю, нанял с расчетом, что у дилетанта-киллера получится то, что не получалось у профессионалов".
* * *
...Борис Михайлович родился несчастным человеком. С раннего детства он ненавидел свою мать – истеричную, некрасивую, скорую на побои. Она била его даже ночью, била во сне, била не разбудив. Из-за нее он возненавидел женщин и стал гомосексуалистом. Позже, когда он вошел в круг людей, в круг мужчин, многие из которых жаждали его разорения, его болезней, его смерти, страсть его укрепилась. Во-первых, ему все более и более нравились женственные мужчины, не способные, по крайней мере, на вид, причинить настоящее зло, во-вторых, насилуя очередную жертву, он олицетворял ее с теми, кто так жаждет его смерти. И с особым удовольствием он насиловал врагов, попавших в его сети. Насилуя их, он насиловал свой страх, свою усталость, насиловал себя, уставшего жить и нужного лишь таким же волкам, как и он.
Съев третью ложечку кефира и приняв таблетку "Виагры", Борис Михайлович подошел к Стылому. Спереди из бетонного монолита торчали поникшая голова, кисти рук. Сзади – стопы и обнаженные ягодицы. "На этот раз хорошо сделали, не поцарапаюсь", – удовлетворенно подумал Борис Михайлович. Вернувшись к передней части монолита, присел на скамеечку и посмотрел на жертву отеческим взглядом.
– Ну, что, милый, хорошо тебе там? – спросил он, когда Шура приоткрыл глаза.
Шура не ответил.
– Ослаб ты, есть, наверное, хочешь, – участливо покивал Борис Михайлович. – Ну, ничего, я покормлю, я люблю кормить животных.
Спустя несколько минут перед пленником стояла миска, полная бутербродов с черной икрой, ветчиной и сыром.
Шура посмотрел на них равнодушно.
– Не отчаивайся, кушай, – сказал Борис Михайлович, погладив его по голове. – Мне кажется, у тебя есть шансы выбраться из своего положения.
Шура посмотрел в глаза начальника. И понял, что шансы у него действительно есть.
– Откуда Женя знает Пашу Центнера? – спросил Борис Михайлович, придвинув к пленнику напряженное лицо.
"Смирнов сказал, что знаком с Пашей", – мгновенно отложилось в мозгу Шуры, и он ответил.
– Фиг его знает. Пидары по тусовкам только и слоняются. И Паша любит показать себя в общественных местах с двумя качками за спиной.
– Как Жене могло придти в голову, что это я приказал устранить Пашу Центнера? – продолжал вопрошать Борис Михайлович. Волнение не позволяло ему тщательно формулировать вопросы.
– Он отказывался с вами встречаться, – подумав, начал Шура издалека. – Прочитал в "Московском Комсомольце", как один российский предприниматель любовника в кладовке на цепи держал. И надо же, в тот же день увидел голливудский фильм с аналогичным эпизодом на ту же тему. "Криминальное чтиво", вы его, конечно же, помните. Траволта, Уиллис и тому подобное. Вот Женечка и струсила от этого вульгарного материализма, начала требовать гарантий. И черт меня попутал. Красивый он, собака, было бы жаль, если бы вы его не поимели.
– Каким образом черт попутал?
– Ну, я сказал ему, что вы на идеологической основе тайный борец с бандитизмом... Ну, как Джульетта. И что большую часть своих доходов вы направляете на искоренение отечественной преступности.
– Ты сказал, что это я приказал устранить Пашу!?
– Да. Пашу и многих других известных авторитетов. Вы не представляете, как он неровно задышал, как взволновался! Бабы и пидары любят сильных мужиков, мужиков, которые давят врагов чистыми руками.
– Понятно. А Пашу, значит, ты убил?
– Так получилось. Вы приказали мне поближе с ним познакомиться, узнать привычки, пристрастия, а я, в свою очередь, попросил Женю назначить ему тет-а-тет в шашлычной одного малолюдного парка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Варвара Капитоновна проследовала в свою комнату с остро пахнувшим чайником. Она несла его в вытянутых вперед руках, на лице ее светилось вожделение.
– Где он живет, знаешь? – спросил Василий Васильевич, проводя старуху брезгливым взглядом.
– Конечно, нет. Я его в сквере на Старой площади нашел. У памятника Героям Плевны.
– Ты понимаешь, что только он может подтвердить твои слова?
– Понимаю. Но он не подтвердит. Мы в ссоре.
– По какому поводу?
– Я ему сказал, что у него кривые ноги.
– Ну, ты даешь! – восхитился Василий Васильевич. – А что, и в самом деле кривые?
– Откуда я знаю? Он в брюках был.
– Квартиру ты снял?
– Да.
– И эту Женечку, конечно, успел предупредить о нашем визите?
– Посмотрим...
– Ну, ладушки, дорогой. Все решит Борис Михайлович. Он будет через полчаса.
Стылый в который раз посмотрел на входную дверь. Он все еще надеялся, что женственный молодой человек Слава, приглашенный им в качестве подсадной утки, все-таки заявится и сыграет роль Смирнова.
Женственный молодой человек Слава, заочно положивший глаз на богатенького Бориса Михайловича, был последней надеждой Стылого. Но он не заявился. Женственность оставила его в постели.
Женственность – есть женственность. Куда от нее денешься?
* * *
Борис Михайлович, хмурый, не выспавшийся, приехал ровно в десять. Выслушав сначала Василия Васильевича, а затем и Стылого, он уехал. За ним уехали его люди.
30. Чувства слетали с лица
Смирнов приехал на Арбат без пяти десять. Не успел развернуть картины, которые собирался "продавать", как явился Борис Михайлович с двумя телохранителями. Узнал его Евгений Александрович по фотографии, сделанной на десятилетнем юбилее "Северного Ветра". На ней глава фирмы, уверенный, счастливый, как Билл Гейтс на рубеже второго миллиарда, обнимал за талию не менее уверенную и счастливую Юлию.
Некоторое время Борис Михайлович стоял у подъезда, задрав голову и пристально разглядывая розовые занавески с амурами. Чувства – от любопытства до раздражения – одно за другим слетали с его лица, чтобы, в конечном счете, освободить место опустошенности. Когда последняя освоилась на привычном рубеже, Борис Михайлович пошел в дом.
"Накрылся Шура, точно! – похолодел Смирнов. – Он не вошел бы первым, если бы в доме не было его людей".
В своем предположении Смирнов убедился через сорок пять минут, когда из дома вывели Стылого. Нет, не Стылого, а его взгляд, его глаза, сразу же нашедшие застывшего от неожиданности "продавца" картин. Евгений Александрович, мгновенно пропитавшись всеми компонентами этого взгляда (от ненависти до страха), спрятал лицо и принялся деловито протирать одно из полотен рукавом куртки.
После ухода Бориса Михайловича он провел на Арбате почти час – боялся, что в доме или поблизости остались люди Василия Васильевича. Будь он сам начальником СБ уважаемой фирмы, непременно оставил бы человечка. И был вознагражден за осмотрительность: пейзаж, приобретенный накануне в комиссионном магазине за три тысячи рублей, купила за триста долларов престарелая английская парочка.
31. Опять кривые ноги
Борис Михайлович позвонил, когда Смирнов готовил себе завтрак.
– Вы обманули меня, – сказал он осуждающим голосом. – Вместо вас я был вынужден общаться с этим типом...
– Это мой... мой сутенер! – ляпнул Смирнов первое, что пришло ему в голову. – Он попросил меня дать ему возможность встретиться с вами, он хотел обо всем с вами договориться.
– Служащий моего отдела безопасности ваш сутенер!?
– Да, Саша мой сутенер, – начал расхлебывать Смирнов самолично заваренную кашу. – А что в этом странного? Вы что, собираетесь на мне жениться?
– Ну, мы бы договорились о форме наших отношений...
– Да, но в любом договоре должна быть третья сторона. Саша – мой друг, не подумайте – настоящий друг, хоть и знакомы мы не более месяца, и я попросил его принять участие в моей судьбе... Мало ли что... Вы – большой человек, вы – наверху, там, где жизнь человеческая не стоит и российской копейки. Я боялся, что вы... что вы не заплатите, боялся издевательств – о них так часто пишут в газетах. Вы, наконец, могли украсть меня и увезти куда-нибудь в подвал, вы могли убить меня, убить, надругавшись. И мне нужен был человек, который мог защитить меня, мог гарантировать мои права. А Саша – ваш не последний сотрудник, он обещал, что все будет на большой палец, обещал, что с вами договорится.
Последние слова реплики Смирнов выкрикнул со слезой в голосе.
– Все это понятно, – продолжал не верить Борис Михайлович. – Но объясните это странное совпадение: как служащий моего отдела безопасности мог стать вашим сутенером, именно вашим? При каких обстоятельствах вы познакомились?
– Все очень просто... Но я не знаю, могу ли я говорить... Я не хотел бы причинить вред Саше, – голова Смирнова лихорадочно работала. Как выкрутиться?
– Вы должны четко себе представить, что жизнь вашего друга зависит от вас, от ваших объяснений.
И Смирнов пошел ва-банк:
– Вы знаете Пашу Центнера?
Борис Михайлович без остатка растворился в тишине. Сердце Смирнова билось слышимо.
– Ну, скажем, эта личность мне знакома... – наконец, послышалось из телефонной трубки.
– Так вот, мы с ним знакомы, были знакомы. Однажды я, по совету адвоката, обратился к нему, чтобы уладить одно весьма щекотливое квартирное дело. Я ему понравился, и он практически бескорыстно все уладил. Саша же, прознав об этом нашем знакомстве, решил, вероятно, через меня на него выйти. Остальное додумаете сами. Прощайте. Я устал и хочу отдохнуть.
– Минутку, у меня последний вопрос... У вас есть любовники? Вы так сказали о Паше Центнере... "Я ему понравился..."
– Какие любовники, помилуйте! Я же говорил вам!
– Что говорили?
– Ну, что я еще девственница в определенном отношении...
– А зачем вам тогда сутенер?
– Вы зациклились, Борис. Или потеряли связь с массами. Неужели вы не понимаете, что помимо всего прочего Саша чисто по-человечески рассчитывал на вашу протекцию? На вашу благодарность, наконец? Ведь это он дал мне ваш номер телефона, дал после того, как я рассказал ему по секрету, что меня тянет к нашедшим себя в жизни мужчинам, или, как сейчас говорят, к состоявшимся мужчинам? Прощайте, я не могу больше говорить. Выпустите Сашу. Он предан вам, как никто. Если бы вы меня увидели хоть одним глазком, если бы вы имели возможность оценить меня по достоинству, то вы бы поняли, какой он внимательный и преданный вам сотрудник... Прощайте, прощайте, я не желаю с вами больше говорить!
– Бога ради, не бросайте трубку, ответьте на последний вопрос. Мне важно знать...
– Говорите скорее...
– Это вы звонили мне вчера, то есть сегодня без четверти час?
– Что вы сказали?
– Ну, это вы предупредили меня об опасности?
Смирнов молчал. Он был в цугцванге.
– Значит вы позвонили... – выдал желаемое за действительное Борис Михайлович.
"Маша звонила... – дошло до Смирнова. – Вот женщина! Кармен, Медея и Анастасия Филипповна в одном лице". Кисло вздохнув, он "признался":
– Да, это я звонил...
– Я вас не понимаю... Вчера вы подставили Александра, а сегодня вы за него горой.
– Мы вечером поссорились, и я чисто по-женски сорвался, – выдал Смирнов экспромтом. – Он сказал, что у меня кривые ноги, и я вам не понравлюсь... Прощайте, я устал.
* * *
Отложив телефон, Смирнов надолго задумался.
Ему было ясно, что он засыпался по уши, и все летит в тартарары со скоростью Су-27, сорвавшегося в штопор. Юлия по-прежнему в опасности, Шура, судя по всему, вышел из игры. Борис Михайлович на ленточки его порежет, но узнает координаты своего Женечки.
Есть у Шуры основания не выдавать его?
Вряд ли. Если, конечно, он не надеется на помощь. А станет он его вытаскивать? Может он его вытащить, особо не рискуя?
Нет.
Значит, надо уезжать на Кипр. Срочно, пока не приехали добры молодцы Василия Васильевича.
С Машей уезжать. Долларов из холодильника хватит... И она далеко не беднячка.
...А Юлия? Убежать, оставив ее на погибель? Ее и Шуру? Не по-комсомольски. Совесть потом замучит. Надо просто переехать к Веретенникову и там отлежаться. К Веретенникову? А почему не к Марье Ивановне? Шура вряд ли про нее расскажет...
* * *
Зазвенел звонок. Звонил Борис Михайлович:
– Александр не подтвердил ваших слов, – сказал он, стараясь говорить твердо.
– Лжете.
– Не все подтвердил.
– Слушайте, Борис, не надо так со мной. Вы же знаете, что Паша Центнер исчез.
– Ну и что?
– Как ну и что? Лично мне кажется, что он исчез по вашей заявке. И боюсь, то же самое покажется и друзьям Паши.
– У меня с этим человеком не было ничего общего.
– Разве? А Саша мне показал бумажку, в которой он признается в том, что устранил его по вашей просьбе. – Смирнов врал напропалую.
– Чепуха!
– В этой бумажке указывается место захоронения Паши. Это тоже чепуха?
– Вы играете в опасные игры.
– Какие игры? Если эта бумажка попадет в определенные руки, Сашу убьют первым, вас – вторым, а меня – на всякий случай. Таким образом, у друзей Саши, у которых эта бумажка сейчас находится, нет никакого резона ее обнародовать. Отпустите его.
– Я могу поменять его на вашу бумажку.
"Совсем, гад, разлюбил", – улыбнулся Смирнов и ответил:
– Я подумаю.
– Пока вы думаете, Александр будет у меня. А это – год за десять. Звоните, как надумаете.
* * *
Позавтракав на автопилоте, Смирнов, собрал в сумку необходимые вещи и пошел к Марии Ивановне.
Было самое время с ней разобраться. И посоветоваться с женщиной. И залечь на дно.
Закрыв дверь на все замки, он подсунул под дверную ручку листок бумаги с надписью "Ушла на базу" и побежал на третий этаж.
32. Письмо в банке
Борис Михайлович, конечно, мог бы в принципе отдать Шуру, но сделать это было бы довольно тяжело.
В прямом смысле тяжело.
Дело в том, что с Арбата Стылого отвезли в загородный дом всесильного главы "Северного Ветра" и там, в подвале неприметной надворной пристройки, он был "одет бетоном" (в постоянно строящейся и перестраиваемой резиденции Бориса Михайловича бетоносмеситель работал постоянно).
Подобная форма заключения (СИЗО, называл ее Василий Васильевич) применялась Службой безопасности фирмы довольно часто. Провинившегося или подозреваемого сотрудника (или неугодного человека со стороны) многократно обматывали оберточной целлофановой пленкой или тонким листом поролона, укладывали в станок-опалубку с отверстиями для головы, конечностей, фаллоса и еще одним техническим отверстием и заливали быстро застывающим цементным раствором.
Борис Михайлович появился в подвале, когда бетон уже застыл. Постучав по нему ногтем, он приказал разобрать опалубку.
Приказ выполнили в течение десяти минут. Борис Михайлович в это время сидел за раскладным столиком и завтракал кефиром.
Желудок у него был хуже некуда – язва не залечивалась ни в "кремлевке", ни в Баден-Бадене. Врачи советовали оставить нервную работу и заняться любительской рыбной ловлей на Карибах или выращиванием орхидей, но Борис Михайлович на это лишь горько усмехался.
Усмехался, потому что хорошо знал: таких, как он, в его системе на пенсию не отпускают – такие, как он, слишком много знают и потому прав на старческий маразм не имеют.
Глава "Северного Ветра" знал, что его жизнь ничего не стоит, и потому жизнь Шуры ровным счетом ничего для него не стоила (как и жизни остальных его подчиненных). Он сидел, кушал "Данон" и посматривал, как источник его текущих неприятностей устанавливают в дальнем углу подземелья. Сидел, кушал "Данон" и представлял Александра Стылого уже умершим. Умершим в луже собственной мочи.
Умерший в луже собственной мочи Стылый растворился в мареве воображения, и вместо него Борис Михайлович увидел в бетоне самого себя. "Ох уж эти ассоциации, – усмехнулся он, переводя взгляд из будущего на пластиковый стаканчик с опротивевшей едой. – Хотя, как им не появиться? Я ведь в самом деле обездвижен обстоятельствами, как бетоном. А что рябит "Северный Ветер"? Лужу мочи".
Закончив с установкой блока, рабочие встали у двери. Едва заметным кивком Борис Михайлович позволил им уйти и уставился в стаканчик. Перед тем, как заняться пленником, он решил съесть еще три ложечки. Но кефир не лез в ноющий желудок.
Боли начались с ночи, с того самого часа, как он узнал, что на Арбате его ждет засада. Осмысление телефонных разговоров с Женей, а также результаты допроса Стылого, свидетельствовали в пользу того, что он, Борис Михайлович, по своей воле оказался в кругу дураков, точнее в детской песочнице среди инфантилов. Разум отказывался верить в это. По крайней мере, дюжина серьезных людей с нескрываемым удовольствием потерла бы руки, узнав о его смерти, еще человек пять-шесть заплатили бы огромные деньги за то, чтобы постоять, лицемерно вздыхая, у его свежевырытой могилы.
"Нет, они лгут, – думал Борис Михайлович, проглатывая очередную ложечку кефира. Кто-то нанял этого Женю, нанял с расчетом, что у дилетанта-киллера получится то, что не получалось у профессионалов".
* * *
...Борис Михайлович родился несчастным человеком. С раннего детства он ненавидел свою мать – истеричную, некрасивую, скорую на побои. Она била его даже ночью, била во сне, била не разбудив. Из-за нее он возненавидел женщин и стал гомосексуалистом. Позже, когда он вошел в круг людей, в круг мужчин, многие из которых жаждали его разорения, его болезней, его смерти, страсть его укрепилась. Во-первых, ему все более и более нравились женственные мужчины, не способные, по крайней мере, на вид, причинить настоящее зло, во-вторых, насилуя очередную жертву, он олицетворял ее с теми, кто так жаждет его смерти. И с особым удовольствием он насиловал врагов, попавших в его сети. Насилуя их, он насиловал свой страх, свою усталость, насиловал себя, уставшего жить и нужного лишь таким же волкам, как и он.
Съев третью ложечку кефира и приняв таблетку "Виагры", Борис Михайлович подошел к Стылому. Спереди из бетонного монолита торчали поникшая голова, кисти рук. Сзади – стопы и обнаженные ягодицы. "На этот раз хорошо сделали, не поцарапаюсь", – удовлетворенно подумал Борис Михайлович. Вернувшись к передней части монолита, присел на скамеечку и посмотрел на жертву отеческим взглядом.
– Ну, что, милый, хорошо тебе там? – спросил он, когда Шура приоткрыл глаза.
Шура не ответил.
– Ослаб ты, есть, наверное, хочешь, – участливо покивал Борис Михайлович. – Ну, ничего, я покормлю, я люблю кормить животных.
Спустя несколько минут перед пленником стояла миска, полная бутербродов с черной икрой, ветчиной и сыром.
Шура посмотрел на них равнодушно.
– Не отчаивайся, кушай, – сказал Борис Михайлович, погладив его по голове. – Мне кажется, у тебя есть шансы выбраться из своего положения.
Шура посмотрел в глаза начальника. И понял, что шансы у него действительно есть.
– Откуда Женя знает Пашу Центнера? – спросил Борис Михайлович, придвинув к пленнику напряженное лицо.
"Смирнов сказал, что знаком с Пашей", – мгновенно отложилось в мозгу Шуры, и он ответил.
– Фиг его знает. Пидары по тусовкам только и слоняются. И Паша любит показать себя в общественных местах с двумя качками за спиной.
– Как Жене могло придти в голову, что это я приказал устранить Пашу Центнера? – продолжал вопрошать Борис Михайлович. Волнение не позволяло ему тщательно формулировать вопросы.
– Он отказывался с вами встречаться, – подумав, начал Шура издалека. – Прочитал в "Московском Комсомольце", как один российский предприниматель любовника в кладовке на цепи держал. И надо же, в тот же день увидел голливудский фильм с аналогичным эпизодом на ту же тему. "Криминальное чтиво", вы его, конечно же, помните. Траволта, Уиллис и тому подобное. Вот Женечка и струсила от этого вульгарного материализма, начала требовать гарантий. И черт меня попутал. Красивый он, собака, было бы жаль, если бы вы его не поимели.
– Каким образом черт попутал?
– Ну, я сказал ему, что вы на идеологической основе тайный борец с бандитизмом... Ну, как Джульетта. И что большую часть своих доходов вы направляете на искоренение отечественной преступности.
– Ты сказал, что это я приказал устранить Пашу!?
– Да. Пашу и многих других известных авторитетов. Вы не представляете, как он неровно задышал, как взволновался! Бабы и пидары любят сильных мужиков, мужиков, которые давят врагов чистыми руками.
– Понятно. А Пашу, значит, ты убил?
– Так получилось. Вы приказали мне поближе с ним познакомиться, узнать привычки, пристрастия, а я, в свою очередь, попросил Женю назначить ему тет-а-тет в шашлычной одного малолюдного парка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21