Больше всего они боятся показаться смешными рядом с ней.
О, в этом кроется трусливое лицемерие, дрянное лицемерие, потому что все это только и имеет силу на виду, при свете. Опустите шторы, потушите свет, и этот сброд униженно поползет за вами, моля о вашей благосклонности…
Уже выбрасывая из себя последние слова, я услышал ее возмущенный шепот:
– Вы… сумасшедший… садист! Вам доставляет удовольствие меня мучить; вы затем только и позвали меня… Вы… злой… – Она запнулась.
– Договаривайте уж: коротыш! Это вы хотели сказать? Так я это и без вас знаю, с каждым днем все лучше знаю, а теперь, как вы подтвердили…
– Ничего я не подтверждала!
– Э, чего там церемониться! Не подтвердили, так подумали!
Дорис молчала, прерывисто дыша; ноздри у нее вздрагивали, бледность заливала лицо, и среди этой восковой бледности ярко и мучительно мерцали из-под длинных ресниц широко раскрытые глаза.
– Боже мой!… – еле слышно прошептала она и опустила голову на руки.
Да что же это такое?! Да какую нужно было иметь волю, какую выдержку, чтобы не вскочить и не броситься к ней! В эту минуту я был готов на все, на самый великодушный поступок – вплоть до признания, что я намеренно искал искажений и преувеличений! Как мало мне было нужно взамен: одного сочувственного взгляда, слабого намека, что мой поступок будет правильно понят!
Но этого как раз и не случилось! Меньше всего она думала обо мне. Эта мысль меня и охладила. Я ощутил, как какое-то желчное чувство захлестывает меня. Я сказал холодно:
– Вы вот все о себе. А подумали ли вы – каково мне? Ведь вы знаете, что я не глуп, да и уродом меня не назовешь, но из-за моего роста вы никогда не согласитесь выйти со мной…
– Прекратите этот разговор сию минуту, слышите! – прошептала она с возрастающим нетерпением и опять оглянулась по сторонам.
Но я пропустил ее слова мимо ушей; я должен был ей все сказать, все.
– Я люблю вас, – задыхаясь, продолжал я. – Знаю, что смешон рядом с вами, и все же я отдал бы полжизни за право быть с вами, возле вас… – Речь моя стала сбивчивой, красные круги дрожали перед глазами. Я сильно перегнулся через стол и прошептал: – Как я люблю вас, Дорис!
На секунду я заметил в ней волнение: ее ресницы дрогнули и чуть опустились, словно что-то пряча. Но в следующий момент она оправилась; в глазах ее мелькнул испуг, она отпрянула от меня и поднялась.
– Мне пора, прощайте!
Я вскочил вслед за ней и даже попытался схватить ее за руку.
– Не уходите! – почти закричал я. При этом я сделал неловкий жест и перевернул ее стакан; содержимое плеснуло ей на платье.
Все последующее плохо поддается описанию. Кажется, она застыла в отчаянии, потом медленно опустилась, некоторое время сидела молча, а затем стала смеяться – сперва мелким нервным смешком, потом громче. Из-за соседних столиков на нас уже смотрели с любопытством.
Напрягшись из последних сил, я подозвал вейтершу и, всунув ей двадцатидолларовый билет, только и мог выговорить:
– Маленький инцидент!… Проведите леди и помогите ей привести платье в порядок!
Дождавшись, когда высокая фигура Дорис скрылась за перегородкой, я вскочил и бросился к выходу.
ГЛАВА 7
На другое утро я проснулся рано. Состояние мое было ужасно. Дикие образы терзали мою душу. Я даже вдуматься не смел, не смел подробно восстановить картину вчерашнего, потому что сознавал, что не выдержу испытания. И все же ощущал, что произошло нечто уродливое, такое, от чего единственное спасение – проснуться. И, движимый безрассудной надеждой, я тряс, как лошадь, головой, щипал себя, лез под ледяной душ… Напрасно! Сон не проходил, и с каждым новым самоистязанием я все больше убеждался, что это не сон, а действительность.
В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль о самоубийстве. «Так бы вот и закончить эту канитель, – думал я, шагая из угла в угол и куря до одурения. – Что ждет меня впереди? Вся моя прошлая жизнь не принесла мне ничего, кроме огорчений! Буду и дальше корпеть над неразрешимыми вопросами, буду биться головой о стенку или просто ходить то взъерошенный, то подавленный, вечно фыркающий неудачник.
Мне ли бояться смерти, когда я уже труп!… Да, я не одинок в своей участи, я окружен такими же трупами, старыми и молодыми, живыми и умирающими, но все вместе и каждый в отдельности прячущими друг от друга, а еще больше от себя, тайну собственной смерти…
Так я думал, расхаживая взад и вперед по моей клетке и иногда лишь бросая взгляд на часы; вот уж восемь прошло, а я не брит, вот и девять, уже опоздал на работу… Не все ли равно!
Я позвонил на службу и сообщил Мэриан, что по нездоровью не приеду. Она сочувственно закудахтала:
– Это у вас грипп; сейчас эпидемия. И Айрин не будет, и Дорис, и Майка. Я сама едва стою на ногах и уж думала… – Дальнейших ее излияний я не расслышал, так как повесил трубку.
Значит, и она не приехала, и для нее оказалось слишком! Отдаваться дальше этим размышлениям я не мог, не рискуя свихнуться. Сейчас мне нужно было другое.
Я снял трубку и накрутил знакомый номер. Только услышав голос Салли, я почувствовал приток свежего воздуха.
– Здравствуй, Салли! – подчеркнуто спокойно приветствовал ее я. Но обмануть ее не удалось.
– Доброе утро, Алекс! Что случилось?
Дальше ломаться я не мог.
– Мне непременно нужно тебя повидать, сегодня же! – выпалил я.
– Так приезжай хоть сейчас!
– Не могу. Приезжай ты!
– Но зачем, что за спешка?
– Потом расскажу! Не спрашивай сейчас!
– Хорошо, – заторопилась Салли, – я приеду. Автобус отходит через полчаса. Где встретимся?
– Буду ждать тебя в Порт-Ауторити, у окошка информации.
– Хорошо, буду там около одиннадцати.
В условленное время я ждал ее на вокзале. Как всегда, за припадком депрессии наступила общая расслабленность, вялость чувств и какая-то телячья покорность судьбе.
Когда я увидел маленькую фигурку Салли, я даже пожалел, что потревожил ее. «Какая я скотина!» – подумал я, наблюдая растерянность этой девочки: ей никак не удавалось включиться в общий поток, стремящийся к эскалатору; малый рост и некоторая близорукость делали ее неуверенной в движениях.
Вот она оставила надежду прокатиться вниз и стала спускаться по лестнице. На момент приостановилась на площадке, оглядываясь по сторонам, щурясь… В светлом платье, сама светлая, она как солнечный зайчик застыла на сером фоне…
Я знал, что нужно сделать, чтобы доставить ей приятное: я стал смотреть в другую сторону. И не ошибся: она подошла сзади и потянула меня за рукав. Я обернулся и сделал изумленное лицо:
– Как это ты? Она смеялась.
– Это секрет. Я умею подкрадываться тихо-тихо. Я – опасная!
– Ты прелестная, Салли! Ты в этом грязном городе как светлый ангел. Где ты оставила свои крылья?
– Нигде не оставляла. Они у меня за спиной, только ты их не видишь…
Болтая таким образом, мы вышли на улицу и медленно направились к Таймс-сквер. Салли все время оглядывалась по сторонам.
– Как это ужасно! – сказала она, ежась от вида порнографических картин и в то же время не будучи в силах побороть любопытство. – Зачем ты позвал меня, Алекс?
– Об этом после. Сейчас скажи, ты не голодна?
– Не очень. А впрочем, я бы съела чего-нибудь особенного, скажем, пиццу.
– Там не присядешь. Послушай, – вспомнил я, – у меня есть дома пицца, это совсем недалеко.
– Это нельзя, – тихо ответила она.
– Почему?
– Ах, Алекс, ты знаешь – почему.
– Ладно, как хочешь! – Я махнул рукой и отвернулся.
Мы шли молча. Думаю, вид у меня был мрачный, и ей стало меня жаль.
– Алекс, – примирительно сказала она, – хорошо, поедем к тебе. – И затем, позабыв свои страхи, она весело добавила: – Только тогда уж устроим маленькое пиршество. Что у тебя есть еще дома?
И так как я не мог припомнить ничего, кроме молока и замороженных вафель, Салли стала прикидывать:
– Ветчины, немного колбасы и сыру, сардинок и… булочек, непременно свежих булочек.
Я рассмеялся:
– Ты что, голодаешь дома?
– Я этого не покупаю из-за твоего отца, ему вредно. Ведь он в последнее время живет как аскет.
Вспомнив недавнюю встречу с отцом в Майами, я невольно улыбнулся.
– Ладно, Салли, – сказал я, – мы устроим отличный завтрак. А вон, кстати, и гастрономический магазин.
Вскоре мы сидели за небольшим столиком у меня в гостиной и с аппетитом закусывали, болтая о разных новостях.
Потом Салли спохватилась:
– Алекс, я долго засиживаться не смогу. Ты хотел со мной поговорить.
– Зачем об этом сейчас? Сейчас мне хорошо. Ведь ты – мой доктор: пришла, и я опять здоров.
– Но я не останусь долго. Да и доктору полагается знать все, понимаешь, все! – И так как я продолжал хранить молчание, Салли робко спросила: – У тебя что-нибудь вышло… с ней?
Через полчаса я закончил исповедь. Я рассказал все до мельчайших подробностей: и об Эде Ху-бере, и о детективном бюро «Смит и Грэхем», и о вчерашнем происшествии. Или нет, одну маленькую подробность я все же опустил – об опрокинутом стакане. Слишком унизительной показалась мне зависимость от такой пошлой сценки.
Гостья моя слушала внимательно. Только раз о чем-то спросила и еще как-то глубоко вздохнула: Рассказывая о событиях вчерашнего вечера, я мельком взглянул на нее. Салли была бледна. Опустив голову, крепко упершись руками в стул, отчего плечи приподнялись вверх, она под градом моих признаний никла все ниже и ниже.
– Вот и все, вот и конец сказке! – с наигранной развязностью сказал я, закончив исповедь. – Теперь ты видишь, с каким уродом имеешь дело! – Я схватил стакан и, опрокинув в себя, уставился на Салли.
Она медленно, словно что-то додумывая, подняла ко мне лицо. В глазах у нее стояли боль и жалость.
Нет, не этого я ждал и даже не этого желал себе. Ведь вся моя жизнь представилась мне сейчас в таком безнадежном, таком мрачном свете, что только подтверждение моим заключениям, только осуждение могло дать мне стимул для какого-то пусть и отчаянного решения. Но жалость, сочувствие… это было неуместно, это выбивало меня из колеи, это было, наконец, так же смешно и глупо, как быть раздавленным каретой «скорой помощи!». Я не выдержал и, уронив голову на руки, безмолвно покачивался из стороны в сторону.
– Алекс, милый! – донеслось до меня как эхо.
Должно быть, я застонал, скрипнул зубами или по-иному выказал свои чувства, потому что в следующий момент ее руки мягко легли мне на плечи. Салли шептала:
– Успокойся, успокойся, бедный ты мой! – и ласково гладила меня по волосам.
Что-то прорвалось во мне. Я повернулся и, неуклюже обхватив ее, спрятал голову у нее на груди. Она не оттолкнула меня, только ладони ее неподвижно застыли у меня на шее. Я чувствовал, что она в смятении и не знает, как поступить.
Прижавшись ухом к ее маленькой груди, я ясно слышал ускоренное биение ее сердца, и этот необычный ритм вызывал во мне ответное эхо. Теплота ее тела приковывала меня, томила неясным предчувствием. Мои руки, соскользнув с ее талии, опустились ниже, потом еще ниже; теперь я обнимал ее ноги, затаенно чувствуя их расширяющуюся, мягкую округлость.
– Алекс, что ты делаешь? – расслышал я ее испуганный шепот.
Вместо ответа я поднялся и, подхватив ее на руки, понес к дивану. Она не сопротивлялась, только не переставала просить:
– Не надо, Алекс! Пожалуйста, не надо! – и смотрела на меня с детским испугом…
Когда, через час, мы пришли в себя, в спальне – куда я ее перенес – воцарилась строгая неподвижность, какая-то целомудренная тишина, и перед этой тишиной мне было стыдно за все, что произошло.
Салли лежала тихо, натянув простыню до подбородка и спрятав лицо в подушку. Я заметил, что подушка была мокра. Платье, лифчик и прочие вещи лежали в беспорядке на полу. Я бережно, почти с благоговением, поднял их и разложил на кровати. Потом подсел к Салли и сказал:
– Прости меня, я сам не знаю, как это случилось.
Она не отвечала. Я видел только один ее глаз – она лежала на боку – и этот глаз ровно, не мигая, смотрел перед собой.
– Я не хотел причинить тебе зла, – продолжал я. – Если бы я наперед знал, что это произойдет, я бы, наверное, убил себя.
Салли тихо прошептала:
– Это моя вина. Я не должна была приезжать.
– Нет, не твоя! И твой визит здесь ни при чем. Это могло случиться и у вас, и в любом другом месте!
Могло ли? Салли молчала, а я смотрел на нее не отрываясь, и чем дольше смотрел, тем яснее всплывали передо мной далекие воспоминания…
…Вот она сидит на высоком крыльце нашего дома на 9-й авеню. Душное летнее утро; город еще
утопает в мареве тумана, небо затянуто полупрозрачной серой пеленой.
Салли семь лет. Она такая же светленькая и хрупкая, как сейчас, и глаза ее смотрят так же добро и доверчиво. Она заботливо укачивает любимую куклу.
– Люси больна, – слегка шепелявит она, – Люси простудилась! – И я вижу в ее глазах тревогу.
Мне девять лет!
Я беру у нее куклу и, стараясь подражать нашему доктору, прикладываю ухо к спинке больной.
– Пустяки! К вечеру пройдет! – уверяю я.
– Люси больна, – не унимается Салли, – она не спала ночь!
Я не могу припомнить – что в таких случаях говорит доктор, но как-то должен ее утешить.
– Подожди здесь, – говорю, – я принесу тебе утенка, что мне вчера подарил Кестлер! – И я стремглав несусь наверх за игрушкой.
Мать, смеясь, ловит меня на кухне.
– Ты не выпил молока, – ворчит она и тянет меня к столу.
Мне хочется объяснить ей, что внизу ждет Салли и что у нее больна кукла, но я тут же соображаю, что взрослым не следует болтать чепухи. Я с отвращением выпиваю теплую жидкость. Мать улыбается.
– Молодец, – хвалит она, – за это получишь шоколада. Хочешь?
Вот это другой разговор! Я выхватываю у матери плитку и несусь в гостиную. Утенок – на полке; я беру его и бегу назад, ловко увертываясь от моей родительницы, которая кричит мне вслед:
– Сумасшедший! Ты себе нос расшибешь! Странно, я чувствую необъяснимую тревогу -
было ли это предчувствие? – и, прыгая через три ступеньки, мчусь вниз…
…Воспоминания прерваны голосом Салли; не той маленькой Салли, а этой, что здесь, рядом:
– Мне пора, Алекс. Уже три часа.
Но я не могу остановиться.
– Подожди, одну минуту!…
…Да, вот… я выскочил на улицу и… застыл на месте.
Салли стояла на нижней ступеньке кирпичной лестницы, а повыше, крепко держа ее за руку, сидел Грязный Джо.
Это был отвратительный парень; лет пятнадцати, огромного роста, с глупым злым лицом, он наводил страх на всю округу… Взрослые избегали его, а мы, детвора, улепетывали, едва его завидя. Он душил кошек, травил собак, переворачивал мусорные баки; когда сталкивался с нами, отнимал или ломал игрушки, всячески над нами глумился, а то' и поколачивал.
Таков был Джо, в лапы которого попала Салли. Я стоял скованный страхом, безмолвно, наблюдая происходящее.
– Скажи же, – настаивал на чем-то мучитель, – и я тебя отпущу!
– Я… бо… юсь… – всхлипывала Салли.
– Ты опять за свое! – Свободная рука Джо ухватила девочку за волосы и рванула вниз. Бедняжка вскрикнула от боли и ужаса.
Я хотел броситься к ней на помощь, но ноги мои приросли к земле; хотел закричать, но звук не выходил из горла. Да и на улице не было ни души, и помощи ждать было неоткуда. Парализованный страхом, я бессильно наблюдал затянувшуюся агонию.
– Скажи же, глупая идиотка! Скажи только: «ударь меня!» – со зловещей ласковостью уговаривал Джо свою жертву, а сам не переставал тянуть ее за волосы.
Салли больше не всхлипывала; она странно побелела и только судорожно глотала воздух. Кукла болтала ногами в повисшей руке.
– У…дарь… ме…ня!… – выдавила она наконец с неимоверным усилием.
– Так тебе этого захотелось? – Джо отпустил ее волосы. – Что ж, это можно устроить! Получай! – И он принялся бить Салли по щекам, спокойно и методично, по одной, по другой, так, что голова у нее болталась из стороны в сторону, совсем как у ее тряпичной куклы.
Сознаюсь, страх мой был так велик, что я даже сейчас готов был обратиться в бегство. Да и что я мог сделать?
Но этого не случилось. Неожиданно для себя, пронизанный незнакомым чувством, я рванулся изо всех сил и, освободившись от свинцовых гирь, повисших у меня на ногах, с рычанием ринулся к месту действия.
Как ни мал был я, мой внезапный натиск ошеломил негодяя. Он выпустил свою жертву и повернулся ко мне. Я успел схватить его за волосы одной рукой и за лицо – нос и губы – другой. Это открыло меня снизу. Он ударил меня кулаком в живот, и пребольно, так что руки мои тотчас разжались, да и весь я обмяк и, обезволенный, стоял на коленях, не в силах пошевельнуть рукой. Джо толкнул меня в грудь, и я как мешок скатился по ступенькам на улицу. Но в следующий момент я был на ногах и снова бросился в бой.
Впрочем, не уверен, можно ли было назвать это боем. Скорее это походило на избиение, потому что Джо был, по крайней мере, вчетверо сильнее; мои тумаки вызывали у него смех, тогда как я от каждого удара отлетал на пять шагов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
О, в этом кроется трусливое лицемерие, дрянное лицемерие, потому что все это только и имеет силу на виду, при свете. Опустите шторы, потушите свет, и этот сброд униженно поползет за вами, моля о вашей благосклонности…
Уже выбрасывая из себя последние слова, я услышал ее возмущенный шепот:
– Вы… сумасшедший… садист! Вам доставляет удовольствие меня мучить; вы затем только и позвали меня… Вы… злой… – Она запнулась.
– Договаривайте уж: коротыш! Это вы хотели сказать? Так я это и без вас знаю, с каждым днем все лучше знаю, а теперь, как вы подтвердили…
– Ничего я не подтверждала!
– Э, чего там церемониться! Не подтвердили, так подумали!
Дорис молчала, прерывисто дыша; ноздри у нее вздрагивали, бледность заливала лицо, и среди этой восковой бледности ярко и мучительно мерцали из-под длинных ресниц широко раскрытые глаза.
– Боже мой!… – еле слышно прошептала она и опустила голову на руки.
Да что же это такое?! Да какую нужно было иметь волю, какую выдержку, чтобы не вскочить и не броситься к ней! В эту минуту я был готов на все, на самый великодушный поступок – вплоть до признания, что я намеренно искал искажений и преувеличений! Как мало мне было нужно взамен: одного сочувственного взгляда, слабого намека, что мой поступок будет правильно понят!
Но этого как раз и не случилось! Меньше всего она думала обо мне. Эта мысль меня и охладила. Я ощутил, как какое-то желчное чувство захлестывает меня. Я сказал холодно:
– Вы вот все о себе. А подумали ли вы – каково мне? Ведь вы знаете, что я не глуп, да и уродом меня не назовешь, но из-за моего роста вы никогда не согласитесь выйти со мной…
– Прекратите этот разговор сию минуту, слышите! – прошептала она с возрастающим нетерпением и опять оглянулась по сторонам.
Но я пропустил ее слова мимо ушей; я должен был ей все сказать, все.
– Я люблю вас, – задыхаясь, продолжал я. – Знаю, что смешон рядом с вами, и все же я отдал бы полжизни за право быть с вами, возле вас… – Речь моя стала сбивчивой, красные круги дрожали перед глазами. Я сильно перегнулся через стол и прошептал: – Как я люблю вас, Дорис!
На секунду я заметил в ней волнение: ее ресницы дрогнули и чуть опустились, словно что-то пряча. Но в следующий момент она оправилась; в глазах ее мелькнул испуг, она отпрянула от меня и поднялась.
– Мне пора, прощайте!
Я вскочил вслед за ней и даже попытался схватить ее за руку.
– Не уходите! – почти закричал я. При этом я сделал неловкий жест и перевернул ее стакан; содержимое плеснуло ей на платье.
Все последующее плохо поддается описанию. Кажется, она застыла в отчаянии, потом медленно опустилась, некоторое время сидела молча, а затем стала смеяться – сперва мелким нервным смешком, потом громче. Из-за соседних столиков на нас уже смотрели с любопытством.
Напрягшись из последних сил, я подозвал вейтершу и, всунув ей двадцатидолларовый билет, только и мог выговорить:
– Маленький инцидент!… Проведите леди и помогите ей привести платье в порядок!
Дождавшись, когда высокая фигура Дорис скрылась за перегородкой, я вскочил и бросился к выходу.
ГЛАВА 7
На другое утро я проснулся рано. Состояние мое было ужасно. Дикие образы терзали мою душу. Я даже вдуматься не смел, не смел подробно восстановить картину вчерашнего, потому что сознавал, что не выдержу испытания. И все же ощущал, что произошло нечто уродливое, такое, от чего единственное спасение – проснуться. И, движимый безрассудной надеждой, я тряс, как лошадь, головой, щипал себя, лез под ледяной душ… Напрасно! Сон не проходил, и с каждым новым самоистязанием я все больше убеждался, что это не сон, а действительность.
В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль о самоубийстве. «Так бы вот и закончить эту канитель, – думал я, шагая из угла в угол и куря до одурения. – Что ждет меня впереди? Вся моя прошлая жизнь не принесла мне ничего, кроме огорчений! Буду и дальше корпеть над неразрешимыми вопросами, буду биться головой о стенку или просто ходить то взъерошенный, то подавленный, вечно фыркающий неудачник.
Мне ли бояться смерти, когда я уже труп!… Да, я не одинок в своей участи, я окружен такими же трупами, старыми и молодыми, живыми и умирающими, но все вместе и каждый в отдельности прячущими друг от друга, а еще больше от себя, тайну собственной смерти…
Так я думал, расхаживая взад и вперед по моей клетке и иногда лишь бросая взгляд на часы; вот уж восемь прошло, а я не брит, вот и девять, уже опоздал на работу… Не все ли равно!
Я позвонил на службу и сообщил Мэриан, что по нездоровью не приеду. Она сочувственно закудахтала:
– Это у вас грипп; сейчас эпидемия. И Айрин не будет, и Дорис, и Майка. Я сама едва стою на ногах и уж думала… – Дальнейших ее излияний я не расслышал, так как повесил трубку.
Значит, и она не приехала, и для нее оказалось слишком! Отдаваться дальше этим размышлениям я не мог, не рискуя свихнуться. Сейчас мне нужно было другое.
Я снял трубку и накрутил знакомый номер. Только услышав голос Салли, я почувствовал приток свежего воздуха.
– Здравствуй, Салли! – подчеркнуто спокойно приветствовал ее я. Но обмануть ее не удалось.
– Доброе утро, Алекс! Что случилось?
Дальше ломаться я не мог.
– Мне непременно нужно тебя повидать, сегодня же! – выпалил я.
– Так приезжай хоть сейчас!
– Не могу. Приезжай ты!
– Но зачем, что за спешка?
– Потом расскажу! Не спрашивай сейчас!
– Хорошо, – заторопилась Салли, – я приеду. Автобус отходит через полчаса. Где встретимся?
– Буду ждать тебя в Порт-Ауторити, у окошка информации.
– Хорошо, буду там около одиннадцати.
В условленное время я ждал ее на вокзале. Как всегда, за припадком депрессии наступила общая расслабленность, вялость чувств и какая-то телячья покорность судьбе.
Когда я увидел маленькую фигурку Салли, я даже пожалел, что потревожил ее. «Какая я скотина!» – подумал я, наблюдая растерянность этой девочки: ей никак не удавалось включиться в общий поток, стремящийся к эскалатору; малый рост и некоторая близорукость делали ее неуверенной в движениях.
Вот она оставила надежду прокатиться вниз и стала спускаться по лестнице. На момент приостановилась на площадке, оглядываясь по сторонам, щурясь… В светлом платье, сама светлая, она как солнечный зайчик застыла на сером фоне…
Я знал, что нужно сделать, чтобы доставить ей приятное: я стал смотреть в другую сторону. И не ошибся: она подошла сзади и потянула меня за рукав. Я обернулся и сделал изумленное лицо:
– Как это ты? Она смеялась.
– Это секрет. Я умею подкрадываться тихо-тихо. Я – опасная!
– Ты прелестная, Салли! Ты в этом грязном городе как светлый ангел. Где ты оставила свои крылья?
– Нигде не оставляла. Они у меня за спиной, только ты их не видишь…
Болтая таким образом, мы вышли на улицу и медленно направились к Таймс-сквер. Салли все время оглядывалась по сторонам.
– Как это ужасно! – сказала она, ежась от вида порнографических картин и в то же время не будучи в силах побороть любопытство. – Зачем ты позвал меня, Алекс?
– Об этом после. Сейчас скажи, ты не голодна?
– Не очень. А впрочем, я бы съела чего-нибудь особенного, скажем, пиццу.
– Там не присядешь. Послушай, – вспомнил я, – у меня есть дома пицца, это совсем недалеко.
– Это нельзя, – тихо ответила она.
– Почему?
– Ах, Алекс, ты знаешь – почему.
– Ладно, как хочешь! – Я махнул рукой и отвернулся.
Мы шли молча. Думаю, вид у меня был мрачный, и ей стало меня жаль.
– Алекс, – примирительно сказала она, – хорошо, поедем к тебе. – И затем, позабыв свои страхи, она весело добавила: – Только тогда уж устроим маленькое пиршество. Что у тебя есть еще дома?
И так как я не мог припомнить ничего, кроме молока и замороженных вафель, Салли стала прикидывать:
– Ветчины, немного колбасы и сыру, сардинок и… булочек, непременно свежих булочек.
Я рассмеялся:
– Ты что, голодаешь дома?
– Я этого не покупаю из-за твоего отца, ему вредно. Ведь он в последнее время живет как аскет.
Вспомнив недавнюю встречу с отцом в Майами, я невольно улыбнулся.
– Ладно, Салли, – сказал я, – мы устроим отличный завтрак. А вон, кстати, и гастрономический магазин.
Вскоре мы сидели за небольшим столиком у меня в гостиной и с аппетитом закусывали, болтая о разных новостях.
Потом Салли спохватилась:
– Алекс, я долго засиживаться не смогу. Ты хотел со мной поговорить.
– Зачем об этом сейчас? Сейчас мне хорошо. Ведь ты – мой доктор: пришла, и я опять здоров.
– Но я не останусь долго. Да и доктору полагается знать все, понимаешь, все! – И так как я продолжал хранить молчание, Салли робко спросила: – У тебя что-нибудь вышло… с ней?
Через полчаса я закончил исповедь. Я рассказал все до мельчайших подробностей: и об Эде Ху-бере, и о детективном бюро «Смит и Грэхем», и о вчерашнем происшествии. Или нет, одну маленькую подробность я все же опустил – об опрокинутом стакане. Слишком унизительной показалась мне зависимость от такой пошлой сценки.
Гостья моя слушала внимательно. Только раз о чем-то спросила и еще как-то глубоко вздохнула: Рассказывая о событиях вчерашнего вечера, я мельком взглянул на нее. Салли была бледна. Опустив голову, крепко упершись руками в стул, отчего плечи приподнялись вверх, она под градом моих признаний никла все ниже и ниже.
– Вот и все, вот и конец сказке! – с наигранной развязностью сказал я, закончив исповедь. – Теперь ты видишь, с каким уродом имеешь дело! – Я схватил стакан и, опрокинув в себя, уставился на Салли.
Она медленно, словно что-то додумывая, подняла ко мне лицо. В глазах у нее стояли боль и жалость.
Нет, не этого я ждал и даже не этого желал себе. Ведь вся моя жизнь представилась мне сейчас в таком безнадежном, таком мрачном свете, что только подтверждение моим заключениям, только осуждение могло дать мне стимул для какого-то пусть и отчаянного решения. Но жалость, сочувствие… это было неуместно, это выбивало меня из колеи, это было, наконец, так же смешно и глупо, как быть раздавленным каретой «скорой помощи!». Я не выдержал и, уронив голову на руки, безмолвно покачивался из стороны в сторону.
– Алекс, милый! – донеслось до меня как эхо.
Должно быть, я застонал, скрипнул зубами или по-иному выказал свои чувства, потому что в следующий момент ее руки мягко легли мне на плечи. Салли шептала:
– Успокойся, успокойся, бедный ты мой! – и ласково гладила меня по волосам.
Что-то прорвалось во мне. Я повернулся и, неуклюже обхватив ее, спрятал голову у нее на груди. Она не оттолкнула меня, только ладони ее неподвижно застыли у меня на шее. Я чувствовал, что она в смятении и не знает, как поступить.
Прижавшись ухом к ее маленькой груди, я ясно слышал ускоренное биение ее сердца, и этот необычный ритм вызывал во мне ответное эхо. Теплота ее тела приковывала меня, томила неясным предчувствием. Мои руки, соскользнув с ее талии, опустились ниже, потом еще ниже; теперь я обнимал ее ноги, затаенно чувствуя их расширяющуюся, мягкую округлость.
– Алекс, что ты делаешь? – расслышал я ее испуганный шепот.
Вместо ответа я поднялся и, подхватив ее на руки, понес к дивану. Она не сопротивлялась, только не переставала просить:
– Не надо, Алекс! Пожалуйста, не надо! – и смотрела на меня с детским испугом…
Когда, через час, мы пришли в себя, в спальне – куда я ее перенес – воцарилась строгая неподвижность, какая-то целомудренная тишина, и перед этой тишиной мне было стыдно за все, что произошло.
Салли лежала тихо, натянув простыню до подбородка и спрятав лицо в подушку. Я заметил, что подушка была мокра. Платье, лифчик и прочие вещи лежали в беспорядке на полу. Я бережно, почти с благоговением, поднял их и разложил на кровати. Потом подсел к Салли и сказал:
– Прости меня, я сам не знаю, как это случилось.
Она не отвечала. Я видел только один ее глаз – она лежала на боку – и этот глаз ровно, не мигая, смотрел перед собой.
– Я не хотел причинить тебе зла, – продолжал я. – Если бы я наперед знал, что это произойдет, я бы, наверное, убил себя.
Салли тихо прошептала:
– Это моя вина. Я не должна была приезжать.
– Нет, не твоя! И твой визит здесь ни при чем. Это могло случиться и у вас, и в любом другом месте!
Могло ли? Салли молчала, а я смотрел на нее не отрываясь, и чем дольше смотрел, тем яснее всплывали передо мной далекие воспоминания…
…Вот она сидит на высоком крыльце нашего дома на 9-й авеню. Душное летнее утро; город еще
утопает в мареве тумана, небо затянуто полупрозрачной серой пеленой.
Салли семь лет. Она такая же светленькая и хрупкая, как сейчас, и глаза ее смотрят так же добро и доверчиво. Она заботливо укачивает любимую куклу.
– Люси больна, – слегка шепелявит она, – Люси простудилась! – И я вижу в ее глазах тревогу.
Мне девять лет!
Я беру у нее куклу и, стараясь подражать нашему доктору, прикладываю ухо к спинке больной.
– Пустяки! К вечеру пройдет! – уверяю я.
– Люси больна, – не унимается Салли, – она не спала ночь!
Я не могу припомнить – что в таких случаях говорит доктор, но как-то должен ее утешить.
– Подожди здесь, – говорю, – я принесу тебе утенка, что мне вчера подарил Кестлер! – И я стремглав несусь наверх за игрушкой.
Мать, смеясь, ловит меня на кухне.
– Ты не выпил молока, – ворчит она и тянет меня к столу.
Мне хочется объяснить ей, что внизу ждет Салли и что у нее больна кукла, но я тут же соображаю, что взрослым не следует болтать чепухи. Я с отвращением выпиваю теплую жидкость. Мать улыбается.
– Молодец, – хвалит она, – за это получишь шоколада. Хочешь?
Вот это другой разговор! Я выхватываю у матери плитку и несусь в гостиную. Утенок – на полке; я беру его и бегу назад, ловко увертываясь от моей родительницы, которая кричит мне вслед:
– Сумасшедший! Ты себе нос расшибешь! Странно, я чувствую необъяснимую тревогу -
было ли это предчувствие? – и, прыгая через три ступеньки, мчусь вниз…
…Воспоминания прерваны голосом Салли; не той маленькой Салли, а этой, что здесь, рядом:
– Мне пора, Алекс. Уже три часа.
Но я не могу остановиться.
– Подожди, одну минуту!…
…Да, вот… я выскочил на улицу и… застыл на месте.
Салли стояла на нижней ступеньке кирпичной лестницы, а повыше, крепко держа ее за руку, сидел Грязный Джо.
Это был отвратительный парень; лет пятнадцати, огромного роста, с глупым злым лицом, он наводил страх на всю округу… Взрослые избегали его, а мы, детвора, улепетывали, едва его завидя. Он душил кошек, травил собак, переворачивал мусорные баки; когда сталкивался с нами, отнимал или ломал игрушки, всячески над нами глумился, а то' и поколачивал.
Таков был Джо, в лапы которого попала Салли. Я стоял скованный страхом, безмолвно, наблюдая происходящее.
– Скажи же, – настаивал на чем-то мучитель, – и я тебя отпущу!
– Я… бо… юсь… – всхлипывала Салли.
– Ты опять за свое! – Свободная рука Джо ухватила девочку за волосы и рванула вниз. Бедняжка вскрикнула от боли и ужаса.
Я хотел броситься к ней на помощь, но ноги мои приросли к земле; хотел закричать, но звук не выходил из горла. Да и на улице не было ни души, и помощи ждать было неоткуда. Парализованный страхом, я бессильно наблюдал затянувшуюся агонию.
– Скажи же, глупая идиотка! Скажи только: «ударь меня!» – со зловещей ласковостью уговаривал Джо свою жертву, а сам не переставал тянуть ее за волосы.
Салли больше не всхлипывала; она странно побелела и только судорожно глотала воздух. Кукла болтала ногами в повисшей руке.
– У…дарь… ме…ня!… – выдавила она наконец с неимоверным усилием.
– Так тебе этого захотелось? – Джо отпустил ее волосы. – Что ж, это можно устроить! Получай! – И он принялся бить Салли по щекам, спокойно и методично, по одной, по другой, так, что голова у нее болталась из стороны в сторону, совсем как у ее тряпичной куклы.
Сознаюсь, страх мой был так велик, что я даже сейчас готов был обратиться в бегство. Да и что я мог сделать?
Но этого не случилось. Неожиданно для себя, пронизанный незнакомым чувством, я рванулся изо всех сил и, освободившись от свинцовых гирь, повисших у меня на ногах, с рычанием ринулся к месту действия.
Как ни мал был я, мой внезапный натиск ошеломил негодяя. Он выпустил свою жертву и повернулся ко мне. Я успел схватить его за волосы одной рукой и за лицо – нос и губы – другой. Это открыло меня снизу. Он ударил меня кулаком в живот, и пребольно, так что руки мои тотчас разжались, да и весь я обмяк и, обезволенный, стоял на коленях, не в силах пошевельнуть рукой. Джо толкнул меня в грудь, и я как мешок скатился по ступенькам на улицу. Но в следующий момент я был на ногах и снова бросился в бой.
Впрочем, не уверен, можно ли было назвать это боем. Скорее это походило на избиение, потому что Джо был, по крайней мере, вчетверо сильнее; мои тумаки вызывали у него смех, тогда как я от каждого удара отлетал на пять шагов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23