И вот, на улице он потерял Густава. Последующее записано стенографически: – «Разве здесь фейерверк? И провода лежат здесь на улице, ничего не видно, то и дело падаешь. Мы должны были достать картофеля, но Густав не пришел; очевидно, он на музыке. – Где музыка? – Да на улице же, они производят такой грохот, ужаснейший грохот. Но Густава долго нет; только бы он пришел, чтобы мы могли достать картофеля. А то отец будет браниться. Отец голоден, у нас ведь нет больше хлебных марок». Непрерывно озирается в штольне. Я указываю на регистрационную карточку раненого, на которой врач передового перевязочного пункта пометил: «нервный шок», и спрашиваю, что это такое? сразу: – «это членская карточка потребительного общества». Я должен достать картофеля и т. д. « – Как Вас зовут?» – «Это есть на карточке». – Вы из Лейпцига? (он говорил на типичнейшем лейпцигском диалекте) – «Да». – Из этих и дальнейших ответов выясняется, что он Pys принимает за Лейпциг, деревенскую улицу за Petersstrasse, воронки от снарядов за ямы для кабеля, а огонь за музыку и фейерверк. На внезапное настойчивое возражение: «но ведь у нас война? (Krieg) Непереводимая игра слов: Krieg – война для Гумлиха превращается в фамилию лица, живущего на Петерштрассе. ( Прим. перев. ).
– он смотрит на меня несколько секунд остановившимся взглядом, затем черты его лица проясняются, как – будто он понял: «Krieg? A Krieg на Petersstrasse – это дело, это называется Krieg». – Что это на Вас за наряд? – Тотчас же: – «Да ведь это же мой новый серый летний костюм» Но с пуговицами на рукаве? – Крайне изумленный осматривает он пуговицы: – «Пуговицы, в самом деле, откуда же попали туда пуговицы? Мне нужно достать картофеля и проч.». История о Густаве и хлебных марках. Предоставленный на четверть часа себе самому, он стоит посреди оживленной суеты переполненного помещения, стоит, вытянувшись у стены, держа в странном положении голову и руки, смотрит, уставившись широко раскрытыми глазами в одну точку, и представляет таким образом картину настоящего ступора. Если с ним заговорить, он начинает вновь монотонным образом хныкать относительно картофеля. Он не реагирует даже на смех, который временами не могут подавить стоящие вокруг голштинцы; не обращает никакого внимания и на раненых.
Через полчаса я отправил его с санитаром в главный перевязочный пункт. Возвратившись, последний рассказал мне, что по дороге, весьма трудной, изборожденной воронками и находившейся притом под обстрелом, Гумлих был больше проводником, чем сопровождаемым; и, когда санитар проваливался в ямы от снарядов, что случилось несколько раз, он вытаскивал его каждый раз очень усердно. Прибыв на место, санитар показал Гумлиху санитарную повозку и сказал, что там он найдет Густава, С видимым облегчением Гумлих подбежал к повозке и тотчас же влез в нее.
В данном случае тотчас же после разрыва гранаты наступает переключение душевной ситуации. И притом в виде толчка, мгновенно и рефлекторно, на место действительности и причинности появляются, как во сне, желания и воспоминания. На место орудийного огня становится музыка, на место военной службы – отец. Из этих двух тотчас же включенных лейтмотивов с легкостью и естественностью развивается театральное представление всего дальнейшего сумеречного состояния. Вместо угрожающего настоящего момента выдвигается сцена недавней юности, которая, будучи построена по схожему ходу переживания, переводится, однако, постепенно в нечто безвредное, невинное. И в сцене юности есть угрожающая беспокойная ситуация: и там мешающий шум, и там авторитетная власть, постоянно тяготеющая над мальчиком. Следовательно, там ситуация, которая позволяет ему выразить свое боязливое возбуждение адэкватным образом и вместе с тем лишить его всей трагической остроты, всего говорящего о смертельной опасности; позволяет превратить все в детскую игру. От всех подробностей и возражений, которые могли бы его вывести из его утешительной иллюзии, он защищается весьма успешно каждый раз посредством вспомогательных конструкций, импровизируемых очень быстро. Карточка раненого превращается с поразительной естественностью в членскую карточку потребительского общества, серое военное обмундирование в новый серый летний костюм, и даже роковое слово «война» получает безобидное значение, как имя господина, живущего на Pelersstrasse. Таким – то образом и работает вытеснение постоянно и с твердой энергией; реальность оно частью загораживает, игнорирует, частью же весьма ловко ее перетолковывает для того, чтобы предохранить от всех покушений счастливый гипоноический островок в сознании.
Отцу в этом сумеречном состоянии принадлежит явно двойственная «амбивалентная» роль. С одной стороны, это сравнительно невинная замещающая фигура, ставшая на место давящего военного авторитета («а то отец будет браниться»), с другой же стороны, он, как у ребенка, является верным последним прибежищем, берущим боязливого беглеца под свою могущественную защиту (поэтому тотчас же вслед за испугом от разорвавшегося снаряда инстинктивно повторяется крик: – «теперь я пойду к моему отцу»).
Эта регрессия в детство образует, как известно, в форме пуэрилизма одно из излюбленных направлений для истерических сумеречных состояний,. притом часто происходит это не в виде законченной сцены, подобной только – что описанной, но в форме общего, ребячески преувеличенного подражания духовному поведению маленького ребенка. «Пациент называет себя Гэнсхен, говорит в неопределенном наклонении или не говорит вовсе, деньги считает беспомощным образом по числу отдельных монет, рисует детские фигурки, играет целыми днями, как маленький ребенок, дает себя отвлечь любой мелочью, ищет свою мать»… (Bleuler). Пуэрилизм этот, помимо намерения притвориться, направленного во вне, имеет и интрапсихически тот смысл, что неприятная действительная обстановка подвергается энергическому вытеснению, а на ее место ставится более желанная ситуация. Как раз отсутствие ответственности и защищенность и являются теми моментами в душевном положении ребенка, которые делают привлекательным спасение в иллюзии для людей, которые не разбираются в своем жизненном положении и не владеют им. Ребенок может играть, смеяться, а разрешение трудных ситуаций он может предоставить другим. Эта маска подходит, следовательно, в особенности для истериков, которые стараются бежать окольными путями от решительной встречи с жизнью. Кроме того, эту детскую направленность не надо создавать путем свободного творчества; она может, подобно отшлифовавшемуся рефлексу, пустить в дело ассоциативные проторенные пути из собственного детства. И здесь, как и обычно, истерия строит из уже наличных зачатков.
Простое каррикатурное старание «представиться дурачком», как оно наблюдается в Ганзеровских и многих других истерических сумеречных состояниях, представляет лишь психологический вариант пуэрилизма. Здесь также изображается в резких формах как для окружающих, так и для себя самого, душевная невозможность разрешить существующий жизненный конфликт; при этом охотно используются забавные детские выдумки сказочного характера. Одна женщина в начале истерического сумеречного состояния бегала с причудливыми движениями у себя по прачешной, держась за голову и крича: – «Моя голова чуть не упала в ушат». В данном случае, как и часто вообще, голова употреблена как символ способности к ясному мышлению и решимости. Эта женщина живет в несчастливом браке со вторым мужем; и у нее, и у мужа есть дети от первого брака. И вот конфликт, возникший из-за детей, достиг незадолго до начала сумеречного состояния высшей точки своего развития. Если бы она в этот момент в спокойном разговоре с врачем описала свое душевное состояние, то основной тон ее исповеди гласил бы, вероятно, следующее: – «Я начинаю терять голову от всех затруднений». Но в тот момент, когда у нее есть настоятельная потребность каким – либо образом выразить свое мучительное аффективное состояние, тут – то искра переживания перескакивает на гипобулику. И вот то, что она не смогла своевременно высказать при помощи выразительных средств высшей душевной жизни, то изображается по функциональному типу глубинных слоев души. Вместо абстрактной мысли в форме предложения появляется образный символ. Абстрактное предложение берется буквально и находит конкретное выражение в образной сцене. «Потеря головы» олицетворяется до смешного понятным образом в истерии с головой, попавшей в ушат.
Здесь мы очутились целиком в области психологии сновидений; она дает как раз прекрасные примеры для этого буквального перевода абстрактных мыслей в их первоначальный образный смысл. Один юрист, который в течение дня усиленно раздумывал над вопросом, играет ли психологический механизм вытеснения какую – нибудь роль у преступника, увидел ночью во сне несколько подозрительно одетых фигур сутенеров, которые с большими усилиями старались отодвинуть в сторону фургон для перевозки мебели, этим представил он в образной сцене работу вытеснения у преступника. Это соответствует вполне вышеописанной символике сумеречного состояния.
Лишь только становится глубже в сумеречном состоянии расщепление сознания, появляются повсюду в форме образов сновидений или настоящих галлюцинаций эти образные переводы абстрактных мыслей. Содержание представлений уже не мыслится, но видится и слышится. Истеричка, живущая в постоянных ссорах с родными, видит в сумеречном состоянии каждый раз с большей живостью разгневанное красное лицо своего брата, таким, как она его видела во время последнего разговора, В коридоре слышит она голоса брата и его жены: «Ее сцапают», «она никогда не посмеет войти»; когда враг открывает дверь, оба всовывают головы. Одна женщина, которая рано вышла замуж и завидует своей сестре из – за лучшего приданого, видит в сумеречном состоянии вполне ясно, что белое белье сестры, нагруженное на высокую телегу, увозится со свадьбы галопом на страшно тощих лошадях и выбрасывается в реку. В другой раз видит она, как на ее нелюбимого мужа набрасывается какой – то детина и закалывает его длинным ножом. Все это прозрачные исполнения желаний, переведенные в образную форму. Или бездетная женщина переживает в сумеречном состоянии следующее: она проникает в горящий дом, находит там прелестное новорожденное дитя; она спасает его, ласкает, прижимает к себе.
Во всех этих примерах образы сохраняют до известной степени сценический порядок. В других случаях они распадаются, как во сне, на кататимические агглютинации, для понимания которых необходима бывает известная работа толкования или требуется последующее сознавание их значения самим истериком, что часто и встречается. Появляются замещающие фигуры, при помощи которых смягчаются особенно мучительные места сумеречных переживаний, – места с сильным аффективным акцентом. То нелюбимая жена видит себя во сне на похоронах. Мужа ее нет. Она сидит рядом с его братом, за которого она, в сущности предпочла бы выйти замуж, сидит и пьет с ним пиво. В гробу лежит дальний родственник. В этом сумеречном состоянии надо лишь на место дальнего родственника подставить мужа, и тогда становится понятной прозрачная фантазия желания. Ее настоящая направленность желания, лелеемая ею, такова: «о если бы мой муж умер, и я могла бы выйти замуж за его брата». Это желание находит в сумеречном состоянии свое воплощение, но так, что затушевывается самое безжалостное, самое соблазнительное место (муж – в гробу); подобно тому, как бегло вычеркивают неловкое слово в фразе, не переделывая всей остальной фразы.
Или же дело доходит до настоящих сгущений. На окрашенных стенах мерещатся фигуры, кошки, охотящиеся на птиц. Появляется над ящиком лицо без головы, женщина в кроваво – красной юбке, одетой на голову и т. п. В тех случаях, где можно подыскать толкование, удается распознать символический характер подобных фантастических образований. Так одна истеричка Наблюдение Bertschinger'a. Рисунок, сюда относящийся, в моей Медиц. Психологии.
видит в галлюцинации мужскую фигуру с двойной головой, из нижней части тела которой вырастает козел. «Животное серого цвета, – это козел, сатир, обозначает образ мыслей того человека, частью которого оно служит. У него две головы, голова священника и голова не – священника». Подразумеваются под этим два возлюбленных ее юности, из которых один был богослов; козел – общепринятый символ полового вожделения – слился с обоими любовниками в одну единую фигуру. Все три составные части образа обозначают половое влечение или собственное эротическое прошлое пациентки, но обозначают не словами, а в спаявшейся группе образов.
Рассматривая эти сложные гипоноические превращения переживаний, мы видели, что достаточно отчетливо просвечивают те аффективные течения, благодаря которым они возникают. И здесь, как при простейших сумеречных состояниях, поддерживающая аффективная установка бывает двух родов: или периодическое насильственное переживание вновь того же болезнетворного аффекта, или превращение его в соответствии желаниям в фантазию, ослабленную и безобидную или даже дающую счастье, в котором отказано наяву. В сумеречном состоянии появляется или сам диссонанс, или его разрешение, или сам аффект или аффект, дополнительный; сказывается или страх и гнев по поводу жестокости жизни, проявляющейся все более и более бурно, или же полное и блаженное фантастическое удовлетворение желаний, которых не выполнила жизнь. Одна женщина переживает каждый раз в сумеречном состоянии страх перед гневным лицом брата; другая переживает все в новых вариациях материнское счастье, которого ей не достает в браке. Или, наконец, в одном и том же состоянии могут в резком контрасте смешиваться и заменять друг друга основной аффект и аффект дополнительный, взрыв ярости и полное блаженства веселье. Один солдат был засыпан землей; после этого он в течение многих недель страдал сумеречными состояниями, протекавшими в виде целых серий. Трясущийся от дикого страха, переживал он сызнова несчастье, а в следующий момент, набросив себе очень картинно на плечи красное постельное покрывало, он начинал расхаживать по комнате, декламируя: – «Я шах персидский!» Надо при этом всегда помнить, что и эти сложные сумеречные состояния служат всегда, наряду с их субъективным значением для внутренней жизни истерика, известной цели и во внешней дипломатии индивидуума, совершенно наподобие каждой простой хромоты и дрожания. Это не только попытки справиться с известным жизненным конфликтом внутри, наедине с самим собой; но и попытки воздействовать во вне, выставив напоказ эту внутреннюю трагедию или комедию. Это попытки исправить жизненную констелляцию окольными путями, настроить окружающих в пользу истерика, возбуждая у них страх и сострадание, попытки сломить их сопротивление и даже проявить самому активную власть над ними. Как и все другие инстинктивные притворства, они служат борьбе за власть, они являются действительными средствами для более слабых психически, чтобы спастись в борьбе за существование от угрозы со стороны сильных и даже отпраздновать над ними победу. Совершенно подобно тому, как рефлексы мнимой смерти спасают маленькое животное от зубов преследователя.
Остается в нескольких словах упомянуть о тех непосредственных иррадиациях, которые гипоноическая аффективная переработка вызывает в выразительном аппарате, в психомоторной сфере. Мы видели уже, что обычное сумеречное состояние от сновидения отличается тем, что в нем принимают значительное участие мимика и жесты, что оно даже преимущественно разыгрывается пантомимически. В этих сумеречных пантомимах есть отчасти какая-то сомнамбулическая усталость и оглушение, чаще же они оживленны, с мгновенными вспышками, полны двигательного напряжения и судорожно перераздраженных жестов. Отсюда все переходы к настоящему истерическому припадку. Истерический припадок проявляется весьма разнообразно в двигательном отношении, начиная с высших душевных выразительных движений и вплоть до элементарного рефлекторного разряда, начиная с аффективной пантомимы и вплоть до «аффективной эпилепсии». На одном конце ряда стоят вполне еще доступные душевному вчувствованию выразительные жесты гнева, страха, блаженной веселости, но разряжающиеся, во всяком случае, в гипобулической установке с мышечными напряжениями, негативизмами, суггестивными феноменами, с начинающимися рефлекторными механизмами. На другом конце ряда находим мы, напротив, по преимуществу судорожные и дрожательные движения, моторные кризы в виде вспышек; во всяком случае, и они возникают из аффективного напряжения, а к ним примешались включения из высших выразительных движений аффекта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
– он смотрит на меня несколько секунд остановившимся взглядом, затем черты его лица проясняются, как – будто он понял: «Krieg? A Krieg на Petersstrasse – это дело, это называется Krieg». – Что это на Вас за наряд? – Тотчас же: – «Да ведь это же мой новый серый летний костюм» Но с пуговицами на рукаве? – Крайне изумленный осматривает он пуговицы: – «Пуговицы, в самом деле, откуда же попали туда пуговицы? Мне нужно достать картофеля и проч.». История о Густаве и хлебных марках. Предоставленный на четверть часа себе самому, он стоит посреди оживленной суеты переполненного помещения, стоит, вытянувшись у стены, держа в странном положении голову и руки, смотрит, уставившись широко раскрытыми глазами в одну точку, и представляет таким образом картину настоящего ступора. Если с ним заговорить, он начинает вновь монотонным образом хныкать относительно картофеля. Он не реагирует даже на смех, который временами не могут подавить стоящие вокруг голштинцы; не обращает никакого внимания и на раненых.
Через полчаса я отправил его с санитаром в главный перевязочный пункт. Возвратившись, последний рассказал мне, что по дороге, весьма трудной, изборожденной воронками и находившейся притом под обстрелом, Гумлих был больше проводником, чем сопровождаемым; и, когда санитар проваливался в ямы от снарядов, что случилось несколько раз, он вытаскивал его каждый раз очень усердно. Прибыв на место, санитар показал Гумлиху санитарную повозку и сказал, что там он найдет Густава, С видимым облегчением Гумлих подбежал к повозке и тотчас же влез в нее.
В данном случае тотчас же после разрыва гранаты наступает переключение душевной ситуации. И притом в виде толчка, мгновенно и рефлекторно, на место действительности и причинности появляются, как во сне, желания и воспоминания. На место орудийного огня становится музыка, на место военной службы – отец. Из этих двух тотчас же включенных лейтмотивов с легкостью и естественностью развивается театральное представление всего дальнейшего сумеречного состояния. Вместо угрожающего настоящего момента выдвигается сцена недавней юности, которая, будучи построена по схожему ходу переживания, переводится, однако, постепенно в нечто безвредное, невинное. И в сцене юности есть угрожающая беспокойная ситуация: и там мешающий шум, и там авторитетная власть, постоянно тяготеющая над мальчиком. Следовательно, там ситуация, которая позволяет ему выразить свое боязливое возбуждение адэкватным образом и вместе с тем лишить его всей трагической остроты, всего говорящего о смертельной опасности; позволяет превратить все в детскую игру. От всех подробностей и возражений, которые могли бы его вывести из его утешительной иллюзии, он защищается весьма успешно каждый раз посредством вспомогательных конструкций, импровизируемых очень быстро. Карточка раненого превращается с поразительной естественностью в членскую карточку потребительского общества, серое военное обмундирование в новый серый летний костюм, и даже роковое слово «война» получает безобидное значение, как имя господина, живущего на Pelersstrasse. Таким – то образом и работает вытеснение постоянно и с твердой энергией; реальность оно частью загораживает, игнорирует, частью же весьма ловко ее перетолковывает для того, чтобы предохранить от всех покушений счастливый гипоноический островок в сознании.
Отцу в этом сумеречном состоянии принадлежит явно двойственная «амбивалентная» роль. С одной стороны, это сравнительно невинная замещающая фигура, ставшая на место давящего военного авторитета («а то отец будет браниться»), с другой же стороны, он, как у ребенка, является верным последним прибежищем, берущим боязливого беглеца под свою могущественную защиту (поэтому тотчас же вслед за испугом от разорвавшегося снаряда инстинктивно повторяется крик: – «теперь я пойду к моему отцу»).
Эта регрессия в детство образует, как известно, в форме пуэрилизма одно из излюбленных направлений для истерических сумеречных состояний,. притом часто происходит это не в виде законченной сцены, подобной только – что описанной, но в форме общего, ребячески преувеличенного подражания духовному поведению маленького ребенка. «Пациент называет себя Гэнсхен, говорит в неопределенном наклонении или не говорит вовсе, деньги считает беспомощным образом по числу отдельных монет, рисует детские фигурки, играет целыми днями, как маленький ребенок, дает себя отвлечь любой мелочью, ищет свою мать»… (Bleuler). Пуэрилизм этот, помимо намерения притвориться, направленного во вне, имеет и интрапсихически тот смысл, что неприятная действительная обстановка подвергается энергическому вытеснению, а на ее место ставится более желанная ситуация. Как раз отсутствие ответственности и защищенность и являются теми моментами в душевном положении ребенка, которые делают привлекательным спасение в иллюзии для людей, которые не разбираются в своем жизненном положении и не владеют им. Ребенок может играть, смеяться, а разрешение трудных ситуаций он может предоставить другим. Эта маска подходит, следовательно, в особенности для истериков, которые стараются бежать окольными путями от решительной встречи с жизнью. Кроме того, эту детскую направленность не надо создавать путем свободного творчества; она может, подобно отшлифовавшемуся рефлексу, пустить в дело ассоциативные проторенные пути из собственного детства. И здесь, как и обычно, истерия строит из уже наличных зачатков.
Простое каррикатурное старание «представиться дурачком», как оно наблюдается в Ганзеровских и многих других истерических сумеречных состояниях, представляет лишь психологический вариант пуэрилизма. Здесь также изображается в резких формах как для окружающих, так и для себя самого, душевная невозможность разрешить существующий жизненный конфликт; при этом охотно используются забавные детские выдумки сказочного характера. Одна женщина в начале истерического сумеречного состояния бегала с причудливыми движениями у себя по прачешной, держась за голову и крича: – «Моя голова чуть не упала в ушат». В данном случае, как и часто вообще, голова употреблена как символ способности к ясному мышлению и решимости. Эта женщина живет в несчастливом браке со вторым мужем; и у нее, и у мужа есть дети от первого брака. И вот конфликт, возникший из-за детей, достиг незадолго до начала сумеречного состояния высшей точки своего развития. Если бы она в этот момент в спокойном разговоре с врачем описала свое душевное состояние, то основной тон ее исповеди гласил бы, вероятно, следующее: – «Я начинаю терять голову от всех затруднений». Но в тот момент, когда у нее есть настоятельная потребность каким – либо образом выразить свое мучительное аффективное состояние, тут – то искра переживания перескакивает на гипобулику. И вот то, что она не смогла своевременно высказать при помощи выразительных средств высшей душевной жизни, то изображается по функциональному типу глубинных слоев души. Вместо абстрактной мысли в форме предложения появляется образный символ. Абстрактное предложение берется буквально и находит конкретное выражение в образной сцене. «Потеря головы» олицетворяется до смешного понятным образом в истерии с головой, попавшей в ушат.
Здесь мы очутились целиком в области психологии сновидений; она дает как раз прекрасные примеры для этого буквального перевода абстрактных мыслей в их первоначальный образный смысл. Один юрист, который в течение дня усиленно раздумывал над вопросом, играет ли психологический механизм вытеснения какую – нибудь роль у преступника, увидел ночью во сне несколько подозрительно одетых фигур сутенеров, которые с большими усилиями старались отодвинуть в сторону фургон для перевозки мебели, этим представил он в образной сцене работу вытеснения у преступника. Это соответствует вполне вышеописанной символике сумеречного состояния.
Лишь только становится глубже в сумеречном состоянии расщепление сознания, появляются повсюду в форме образов сновидений или настоящих галлюцинаций эти образные переводы абстрактных мыслей. Содержание представлений уже не мыслится, но видится и слышится. Истеричка, живущая в постоянных ссорах с родными, видит в сумеречном состоянии каждый раз с большей живостью разгневанное красное лицо своего брата, таким, как она его видела во время последнего разговора, В коридоре слышит она голоса брата и его жены: «Ее сцапают», «она никогда не посмеет войти»; когда враг открывает дверь, оба всовывают головы. Одна женщина, которая рано вышла замуж и завидует своей сестре из – за лучшего приданого, видит в сумеречном состоянии вполне ясно, что белое белье сестры, нагруженное на высокую телегу, увозится со свадьбы галопом на страшно тощих лошадях и выбрасывается в реку. В другой раз видит она, как на ее нелюбимого мужа набрасывается какой – то детина и закалывает его длинным ножом. Все это прозрачные исполнения желаний, переведенные в образную форму. Или бездетная женщина переживает в сумеречном состоянии следующее: она проникает в горящий дом, находит там прелестное новорожденное дитя; она спасает его, ласкает, прижимает к себе.
Во всех этих примерах образы сохраняют до известной степени сценический порядок. В других случаях они распадаются, как во сне, на кататимические агглютинации, для понимания которых необходима бывает известная работа толкования или требуется последующее сознавание их значения самим истериком, что часто и встречается. Появляются замещающие фигуры, при помощи которых смягчаются особенно мучительные места сумеречных переживаний, – места с сильным аффективным акцентом. То нелюбимая жена видит себя во сне на похоронах. Мужа ее нет. Она сидит рядом с его братом, за которого она, в сущности предпочла бы выйти замуж, сидит и пьет с ним пиво. В гробу лежит дальний родственник. В этом сумеречном состоянии надо лишь на место дальнего родственника подставить мужа, и тогда становится понятной прозрачная фантазия желания. Ее настоящая направленность желания, лелеемая ею, такова: «о если бы мой муж умер, и я могла бы выйти замуж за его брата». Это желание находит в сумеречном состоянии свое воплощение, но так, что затушевывается самое безжалостное, самое соблазнительное место (муж – в гробу); подобно тому, как бегло вычеркивают неловкое слово в фразе, не переделывая всей остальной фразы.
Или же дело доходит до настоящих сгущений. На окрашенных стенах мерещатся фигуры, кошки, охотящиеся на птиц. Появляется над ящиком лицо без головы, женщина в кроваво – красной юбке, одетой на голову и т. п. В тех случаях, где можно подыскать толкование, удается распознать символический характер подобных фантастических образований. Так одна истеричка Наблюдение Bertschinger'a. Рисунок, сюда относящийся, в моей Медиц. Психологии.
видит в галлюцинации мужскую фигуру с двойной головой, из нижней части тела которой вырастает козел. «Животное серого цвета, – это козел, сатир, обозначает образ мыслей того человека, частью которого оно служит. У него две головы, голова священника и голова не – священника». Подразумеваются под этим два возлюбленных ее юности, из которых один был богослов; козел – общепринятый символ полового вожделения – слился с обоими любовниками в одну единую фигуру. Все три составные части образа обозначают половое влечение или собственное эротическое прошлое пациентки, но обозначают не словами, а в спаявшейся группе образов.
Рассматривая эти сложные гипоноические превращения переживаний, мы видели, что достаточно отчетливо просвечивают те аффективные течения, благодаря которым они возникают. И здесь, как при простейших сумеречных состояниях, поддерживающая аффективная установка бывает двух родов: или периодическое насильственное переживание вновь того же болезнетворного аффекта, или превращение его в соответствии желаниям в фантазию, ослабленную и безобидную или даже дающую счастье, в котором отказано наяву. В сумеречном состоянии появляется или сам диссонанс, или его разрешение, или сам аффект или аффект, дополнительный; сказывается или страх и гнев по поводу жестокости жизни, проявляющейся все более и более бурно, или же полное и блаженное фантастическое удовлетворение желаний, которых не выполнила жизнь. Одна женщина переживает каждый раз в сумеречном состоянии страх перед гневным лицом брата; другая переживает все в новых вариациях материнское счастье, которого ей не достает в браке. Или, наконец, в одном и том же состоянии могут в резком контрасте смешиваться и заменять друг друга основной аффект и аффект дополнительный, взрыв ярости и полное блаженства веселье. Один солдат был засыпан землей; после этого он в течение многих недель страдал сумеречными состояниями, протекавшими в виде целых серий. Трясущийся от дикого страха, переживал он сызнова несчастье, а в следующий момент, набросив себе очень картинно на плечи красное постельное покрывало, он начинал расхаживать по комнате, декламируя: – «Я шах персидский!» Надо при этом всегда помнить, что и эти сложные сумеречные состояния служат всегда, наряду с их субъективным значением для внутренней жизни истерика, известной цели и во внешней дипломатии индивидуума, совершенно наподобие каждой простой хромоты и дрожания. Это не только попытки справиться с известным жизненным конфликтом внутри, наедине с самим собой; но и попытки воздействовать во вне, выставив напоказ эту внутреннюю трагедию или комедию. Это попытки исправить жизненную констелляцию окольными путями, настроить окружающих в пользу истерика, возбуждая у них страх и сострадание, попытки сломить их сопротивление и даже проявить самому активную власть над ними. Как и все другие инстинктивные притворства, они служат борьбе за власть, они являются действительными средствами для более слабых психически, чтобы спастись в борьбе за существование от угрозы со стороны сильных и даже отпраздновать над ними победу. Совершенно подобно тому, как рефлексы мнимой смерти спасают маленькое животное от зубов преследователя.
Остается в нескольких словах упомянуть о тех непосредственных иррадиациях, которые гипоноическая аффективная переработка вызывает в выразительном аппарате, в психомоторной сфере. Мы видели уже, что обычное сумеречное состояние от сновидения отличается тем, что в нем принимают значительное участие мимика и жесты, что оно даже преимущественно разыгрывается пантомимически. В этих сумеречных пантомимах есть отчасти какая-то сомнамбулическая усталость и оглушение, чаще же они оживленны, с мгновенными вспышками, полны двигательного напряжения и судорожно перераздраженных жестов. Отсюда все переходы к настоящему истерическому припадку. Истерический припадок проявляется весьма разнообразно в двигательном отношении, начиная с высших душевных выразительных движений и вплоть до элементарного рефлекторного разряда, начиная с аффективной пантомимы и вплоть до «аффективной эпилепсии». На одном конце ряда стоят вполне еще доступные душевному вчувствованию выразительные жесты гнева, страха, блаженной веселости, но разряжающиеся, во всяком случае, в гипобулической установке с мышечными напряжениями, негативизмами, суггестивными феноменами, с начинающимися рефлекторными механизмами. На другом конце ряда находим мы, напротив, по преимуществу судорожные и дрожательные движения, моторные кризы в виде вспышек; во всяком случае, и они возникают из аффективного напряжения, а к ним примешались включения из высших выразительных движений аффекта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15