Они сделали все, что могли, и теперь все зависит от выносливости его организма.
Им позволили взглянуть на Лайэма. Они стояли по обе стороны кровати, глядя на его мертвенно-бледное лицо. «Он выглядит таким юным и таким беззащитным, снова как маленький ребенок», – грустно подумала Лилли.
– Спи хорошо, мой дорогой, – проговорила она, наклоняясь для поцелуя.
Финн отвез ее домой, на Маунт-Вернон-стрит, и она пригласила его зайти.
– Думаю, мы должны кое-что обсудить, – заметила она.
Усевшись в библиотеке Джона, по обе стороны догорающего камина, они смотрели друг на друга и вспоминали тот вечер, когда Финн пришел сюда под предлогом беседы с Джоном, чтобы повидать Лилли. Вспоминали также и о том, как началась их связь.
Она откинула голову на холодную темно-красную кожу подголовника кресла, глядя на то, как Финн наполнял стаканы бренди.
– Выпейте это, – сказал он, – и вы почувствуете себя лучше.
– Я хочу знать, почему вы собирались встретиться с моим сыном, – потребовала ответа Лилли.
Финн вздохнул.
– Мы знакомы уже некоторое время. И, как я полагаю, стали хорошими друзьями.
Цвет ее лица напоминал пепел в камине, когда она продолжила свои вопросы.
– Но почему вы именно теперь решили с ним подружиться? После того, как прошли все эти долгие годы?
– Потому что он и мой сын тоже.
Она бросила на него какой-то безысходный взгляд.
– Вы хоть раз задумывались о том, как все могло обернуться? Разве вы не помните, как я сказала вам, что забеременела? Неужели вы действительно не в состоянии вспомнить то, что произошло? Что вы сказали? Что сделали в тот вечер? Вы отказались от своего сына, Финн. И утратили все права на него. Вы заявили, что он не ваш и что никто никогда не сможет доказать обратное. Так позвольте же мне теперь сказать вам, Финн: что вы тогда сказали, правильно. Лайэм – сын Джона Портера Адамса, и никто никогда не докажет, что это не так. В ту ночь вы лишились каких-либо прав на него. Я его мать, и вы никогда не отнимете его у меня, даже если мне придется сказать ему правду.
Она встала и подошла к двери.
– А теперь вы можете уйти из моего дома, из моей жизни и из жизни моего сына. Я больше никогда не захочу вас видеть.
Лилли ушла от него, шагая вверх по лестнице, ни разу не оглянувшись. Он понял, что теперь, наконец, все кончено. Мести не будет, а если бы она и состоялась, то не была бы сладкой. Они оба проиграли и теперь окончательно потеряли друг друга.
Он вышел из дома Лилли и снова направился в больницу. Там Финн долго смотрел на лицо сына.
– Поправляйся, мой дорогой мальчик, – сказал он, в первый и в последний раз в жизни поцеловав его в щеку. И ушел от них навсегда.
50
Лилли была почти рада решению Лайэма не возвращаться в Гарвард. Три месяца в больнице и еще два домашней реабилитации превратили его в типичного инвалида, и она теперь могла заботиться о нем, баловать и во всем ему потакать, сколько душе ее было угодно. Он совершенно не запомнил нападавшего и недоумевал, размышляя о причинах нападения.
– Почему именно я, мама? – спрашивал он, и она отвечала ему не менее неопределенно:
– Наверное, какой-нибудь грабитель.
С наступлением весны Лайэм сказал, что ему хотелось бы поехать в Италию, и она с радостью приняла эту идею. Лилли подумала, что это должно быть ему полезно. И, кроме того, тогда он был бы далеко от Финна, хотя тот и не делал никаких попыток с ним увидеться. Она даже не рассказала Лайэму, что именно Финн спас ему жизнь.
Они отплыли в Неаполь через несколько недель и там долго путешествовали по озерам в автомобиле с шофером. Лайэм жил своей мечтой. Он пожирал глазами пейзажи и их краски, как все художники накапливая их в тех особых отделах мозга, откуда впоследствии их можно будет извлечь, возвратившись в зимний Бостон.
Они сняли многокомнатный номер в роскошной гостинице «Вила д'Эсте». Лайэм поднимался с рассветом и бродил по берегу озера с этюдником и акварельными красками, а Лилли наконец получила возможность расслабиться и развлечься. Там никто не знал, кто она была, и никому до этого не было дела. Как всегда, она ошеломляюще красиво одевалась по последней моде, да и сама все еще была красавицей, привлекавшей к себе взоры мужчин.
– Ваша мать самая красивая из всех женщин, которых я когда-либо встречала, – говорила Лайэму одна девушка, заглядывая через его плечо на акварельный эскиз с лодками, качавшимися на водной зыби у причала – А вы – вы, несомненно, тонкий художник, это сразу видно.
Смущенный, Лайэм обернулся и посмотрел на девушку. Это была невысокая американка с премилым лицом. Ему понравились ее светлые с золотистым отливом волосы, янтарно-карие глаза и замечательная кожа. Подумалось, что в ней собрались все цвета пейзажа ранней осени, и он ответил ей улыбкой.
– Благодарю вас за комплименты, хотя, как мне кажется, последнего я не заслуживаю. По крайней мере, пока. Мне еще нужно многому научиться.
– Вы уже знаете больше, чем большинство из нас, – возразила она и, рассмеявшись, обнажила небольшие, но очень ровные зубы. – Вы вполне могли бы написать портрет своей матери. Разве не удивительна ее красота? – она преувеличенно грустно вздохнула. – Чего бы я не отдала, чтобы выглядеть так, как она!
– Вам не нужно желать никаких перемен. Вы и так выглядите превосходно, – заметил Лайэм, дивясь собственной смелости. «Может быть, причиной итальянский воздух?» – подумал юноша.
– О, спасибо, сэр, – присела она в шуточном реверансе. – Но есть женщины, которые отличаются от всех остальных, и именно такова ваша мать.
Она протянула Лайэму руку. – Меня зовут Дженни Десанто, я из Чикаго. А вы?
– Лайэм Портер Адамс, из Бостона.
Он стер охру и жженую сиену со своих пальцев и взял руку девушки. Она была миниатюрная и мягкая, как лапка котенка, и он умиленно улыбнулся.
– О, Бостон… – проговорила она с вытянувшимся лицом. – Город ханжей и снобов. Совсем не то, что Чикаго.
Дженни опустилась на нагретые солнцем доски причала и, обхватив руками колени, надолго задержала взгляд на синей глади озера, сверкавшей под тонким слоем прозрачного утреннего тумана.
– Мы здесь проводим каникулы, – продолжала она. – Италия – родина моей семьи. Сейчас мои мать и отец в Милане, но я не выдержала жары и городского воздуха. Они отправили меня сюда, а на следующей неделе приедут и сами.
Она улыбнулась с озорной искоркой во взгляде.
– Сказать правду, я без них наслаждаюсь свободой. А вы? Разве вы не достаточно взрослый, что путешествуете с мамой?
Лайэм покраснел.
– Мне девятнадцать лет, – быстро ответил он. – Я тоже предпочел бы быть один, но у меня… несчастный случай… И теперь я восстанавливаю здоровье. Именно поэтому со мной моя мать.
– О, простите меня.
Янтарные глаза девушки с любопытством оглядели собеседника.
– От этого у вас и такой эффектный шрам на щеке?
Она рассмеялась.
– Я подумала, что это, может быть, результат дуэли в защиту какой-нибудь оскорбленной мадемуазель.
– Все гораздо менее романтично. Просто уличное нападение сумасшедшего с ножом в руках.
Глаза Дженни расширились от ужаса.
– О, Боже, простите… Вас расстраивают воспоминания об этом?
Лайэм задумался. Единственное, что его расстраивало, это то, что к нему не пришел господин Джеймс. После того как к нему вернулось сознание, Лайэм ждал его каждый день, но тот даже записки не прислал. Он не услышал больше ни одного слова от человека, которого назвал своим другом, и был обижен и огорчен. Лайэм не мог представить себе никакой причины тому, что его наставник так резко прекратил общение с ним, и подумал, что, наверное, сам сделал что-то не так, чем-то его обидел. Долгие недели Лайэм мучительно искал объяснения, но не находил ответа и решил, что не будет пытаться встретиться с ним в его офисе. Если господин Джеймс решил не встречаться с ним – что ж, это его дело.
– Нет, это меня не волнует, – ответил он. – Ведь это все в прошлом.
– Наверное, вас интересует только будущее, – серьезно проговорила она. – Да у нас, молодых, не так уж и много прошлого.
Лайэм сложил свои кисти, и они пошли вдвоем по берегу, придерживаясь тени раскидистых пиний. Дженни рассказывала о доме – большом особняке на берегу озера под Чикаго, о своих сестрах и братьях, – все они были старше и гораздо умнее ее, уверяла она Лайэма.
– Я избалованный ребенок в семье, и, по правде говоря, никто от меня многого не ожидает.
Дженни печально посмотрела на Лайэма, и у него голова закружилась от гордости, что она ему об этом говорит. Девушка была миниатюрна и очень хороша. И полная противоположность ему. Он был интроверт, одинокий и артистичный, Дженни – общительная, жизнерадостная и веселая.
Поддавшись внезапному порыву, он пригласил ее на ленч вместе со своей матерью.
– В час дня. На террасе, – сказал он по дороге в гостиницу.
– Я приду, – обещала Дженни.
Девушка была так мила во время ленча, что Лилли приняла ее вполне благосклонно. «В конце концов, – говорила она себе, – Лайэму нужен какой-то друг на время каникул, и Дженни вполне невинный компаньон, правда, не совсем нашего круга…» Кроме того, Лилли была достаточно сильно увлечена неким графом Кресполи, красивым, седовласым, уже начавшим стареть мужчиной, страстным рыболовом и автомобилистом. Он делал ей льстивые комплименты и был страшно рад возможности сопровождать ее в небольших экскурсиях, составлять ей компанию в уютных романтических ресторанчиках и даже за игорным столом. Все это позволило ей снова чувствовать себя прежней, юной Лилли, и к ней вернулось полузабытое ею кокетство.
Впервые в жизни оказавшись предоставленным самому себе, Лайэм проводил все свободное время с Дженни. Он был так поглощен ею, что совершенно забыл о странном исчезновении своего наставника Финна Джеймса. Он купил Дженни этюдник и угольные карандаши, и они вместе бродили по холмам, набрасывая виды озера. Когда Дженни уставала от рисования, она опускалась на траву, заложив руки за голову, и смотрела в небо, а Лайэм продолжал рисовать. Иногда она что-нибудь напевала, и он восхищенно отозвался об ее прекрасном голосе.
– Не говорите глупостей, – смеялась она. – Он звучит хорошо только здесь, на вольном воздухе. В помещении это не голос, а какой-то писк.
– Мне нравится в вас все, – сказал Лайэм. Он взял ее руку и поцеловал в итальянском стиле. Она потянулась к нему и поцеловала его в губы. Руки Лайэма обвили ее талию, и они прижались друг к другу, слившись в едином дыхании.
– Вы не сочтете меня за сумасшедшего, если я скажу, что люблю вас? – робко спросил Лайэм.
Дженни серьезно посмотрела на него.
– Нет. О, нет. Я не подумала бы, что вы сошли с ума, Лайэм, – ответила она.
Ее родители приехали на следующий день, и когда Лайэм представил их Лилли, она с ледяным лицом пожала им руки.
– Они вульгарны, эти нувориши, – недовольным голосом сказала она сыну, когда они вернулись к себе. – Достаточно уже того, что эта женщина надела к ленчу бриллиантовое колье.
– А почему бы нет, если ей так нравится? – возразил Лайэм, раздражаясь в свою очередь, потому что ему нравилось все, что имело отношение к Дженни и ее семье.
Но семья Дженни, в свою очередь, посмотрела свысока на Лилли.
– Она ничуть не лучше, чем следует, – презрительно отозвалась госпожа Десанто, все еще чувствующая на себе ледяной, отвергающий взгляд Лилли. – Носиться подобным образом, вдвоем с графом, «осматривать развалины» просто неприлично, – заметила она. – Что это за развалины, хотела бы я знать? В ближайшей округе нет ничего достойного внимания.
Госпожа Десанто была женщиной дородной, выглядевшей классической матерью семейства, любившей яркие цвета и сверкающие драгоценности. Ее муж сделал большие деньги на импорте итальянского оливкового масла и на поставках итальянской колбасы во все уголки Соединенных Штатов. Это был бесцеремонный, сердитый коротышка, в суматохе постоянного напряжения руководивший своим бизнесом и деятельностью детей и души не чаявший в своей жене. Если в бизнесе королем был он, то во всех семейных делах непреложным законом для всех было ее слово. И когда она не одобрила встреч дочери с Лайэмом Портером Адамсом, он принял это безоговорочно.
– Ты больше никогда его не увидишь, – сурово объявил он дочери.
– Но, папа, он просто приятель, встреченный мною на каникулах, – попыталась возразить Дженни. – Что плохого в моих встречах с ним? В конце концов, мне здесь даже не с кем поговорить.
– Она права, – смягчившись, заметила госпожа Десанто. – Здесь совершенно нет порядочных девушек и юношей, с кем она могла бы проводить время.
Дженни просияла, предвкушая отсрочку приведения приговора в исполнение.
– Но только на время каникул, – добавила мать, предупреждающе пригрозив указательным пальцем.
Лайэм и Дженни проводили время в поцелуях, объятиях и взаимных обещаниях вечной преданности. В редкие перерывы Лайэм писал ее портрет. Сначала это были лишь карандашные наброски, потом акварель и, наконец, масло.
– Я не успею закончить до вашего отъезда, – говорил он, с тревогой глядя на наполовину недописанный портрет.
Дженни смотрела туда же из-за его плеча.
– Я вовсе не такая красивая, – сказала она.
– О, нет, вы именно такая.
Он схватил ее и горячо прижал к себе.
– Вы прекрасная, чудесная. И я хочу провести с вами остаток своей жизни. Вы выйдете за меня замуж, Дженни?
– О да, конечно выйду, – порывисто отвечала она. – Но пока это должно оставаться нашим секретом.
Она нахмурилась при мысли о своих родителях.
– Как отнесется к этому ваша мать? – спросила она Лайэма.
– Она, вероятно, сойдет с ума, но это ничего не значит. А ваша?
Дженни погрустнела.
– То же самое. И мне тоже все равно. Но когда же мы увидимся снова, Лайэм? Ведь я буду в Чикаго, а вы в Бостоне.
Они молча смотрели друг на друга, в ужасе осознав, что расстояние в тысячу миль не позволит им быть вместе.
– Я буду писать вам каждый день, – обещала она.
– И я тоже, – поклялся Лайэм, прижимая ее еще крепче и говоря себе, что никуда ее от себя не отпустит.
День отъезда Дженни с родителями в Чикаго был самым печальным днем в его жизни. Он смотрел вслед их автомобилю, пока он не скрылся в тучах пыли, поднятой им на белой дороге, уходившей в бесконечность итальянского пейзажа. Потом Лайэм пошел по берегу озера к тому месту, куда они обычно ходили вместе, уселся на камень и принялся писать письмо Дженни, первое из сотен писем, которые написал в два последующих года.
Лилли чувствовала себя в Италии счастливой. И она решила здесь поселиться. Лайэм будет посещать школу живописи в Риме, сама же она наслаждалась новой жизнью, обретенной ею в обществе графа Амадео Кресполи, который ввел ее в итальянский высший свет. Она арендовала роскошную виллу на холме с фонтанами и садами, полными лимонных деревьев, статуй и прудов с лилиями, откуда открывался вид на далекий собор святого Петра. Не было конца пикникам, балам и званым обедам, не дававшим ей скучать.
Лилли покупала себе платья в Париже, носила бриллианты Адамса и устраивала щедрые приемы для своих новых итальянских друзей с гордостью представляя им своего юного красавца сына, художника, совершенно забыв о том, что когда-то хотела, чтобы он пошел по стопам отца, тем более что его учителя говорили ей, что Лайэм был по-настоящему талантлив.
– Когда-нибудь мой сын станет знаменитым, – с гордостью говорила она своим новым друзьям, бегло изъясняясь по-итальянски, так как всегда отличалась способностями к языкам.
Лайэм посвящал все свое время занятиям и избегал ее приемов, когда это ему удавалось.
Его товарищами были студенты института. Он чувствовал себя лучше, чем дома, частенько сиживая с ними во второразрядных кафе в квартале художников за стаканом дешевого красного вина, в разговорах о моделях и подружках. Но в сердце его жила уверенность в том, что однажды он снова будет с Дженни. Лайэм перечитывал ее письма, пока чернила не превращались в неразличимые синие разводы, но это вряд ли ему мешало, потому что он знал наизусть каждое слово. Он знал, что когда ему исполнится двадцать один год, он получит право распоряжаться некоторой суммой денег, десятью тысячами долларов, завещанных ему отцом. С этими деньгами в кармане он намеревался отправиться в Чикаго и жениться на Дженни. А если ее родители откажутся его принять, он просто в один прекрасный вечер увезет Дженни.
Двадцать первый день рождения Лайэма совпал с разрывом Лилли с графом и с внезапной скукой, охватившей ее в Европе. Она заказала места на лайнере «Микеланджело», отплывавшем в Нью-Йорк. Совершеннолетие Лайэма они отметили обедом в роскошной столовой на судне и бутылкой двадцатилетнего «Крэга».
– Почти твоего возраста, – гордо сказала Лилли сыну. Вот то, что мне по-настоящему нравится, – добавила она, потянувшись через стол и сжав его руку. – Ты и я, Лайэм, вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Им позволили взглянуть на Лайэма. Они стояли по обе стороны кровати, глядя на его мертвенно-бледное лицо. «Он выглядит таким юным и таким беззащитным, снова как маленький ребенок», – грустно подумала Лилли.
– Спи хорошо, мой дорогой, – проговорила она, наклоняясь для поцелуя.
Финн отвез ее домой, на Маунт-Вернон-стрит, и она пригласила его зайти.
– Думаю, мы должны кое-что обсудить, – заметила она.
Усевшись в библиотеке Джона, по обе стороны догорающего камина, они смотрели друг на друга и вспоминали тот вечер, когда Финн пришел сюда под предлогом беседы с Джоном, чтобы повидать Лилли. Вспоминали также и о том, как началась их связь.
Она откинула голову на холодную темно-красную кожу подголовника кресла, глядя на то, как Финн наполнял стаканы бренди.
– Выпейте это, – сказал он, – и вы почувствуете себя лучше.
– Я хочу знать, почему вы собирались встретиться с моим сыном, – потребовала ответа Лилли.
Финн вздохнул.
– Мы знакомы уже некоторое время. И, как я полагаю, стали хорошими друзьями.
Цвет ее лица напоминал пепел в камине, когда она продолжила свои вопросы.
– Но почему вы именно теперь решили с ним подружиться? После того, как прошли все эти долгие годы?
– Потому что он и мой сын тоже.
Она бросила на него какой-то безысходный взгляд.
– Вы хоть раз задумывались о том, как все могло обернуться? Разве вы не помните, как я сказала вам, что забеременела? Неужели вы действительно не в состоянии вспомнить то, что произошло? Что вы сказали? Что сделали в тот вечер? Вы отказались от своего сына, Финн. И утратили все права на него. Вы заявили, что он не ваш и что никто никогда не сможет доказать обратное. Так позвольте же мне теперь сказать вам, Финн: что вы тогда сказали, правильно. Лайэм – сын Джона Портера Адамса, и никто никогда не докажет, что это не так. В ту ночь вы лишились каких-либо прав на него. Я его мать, и вы никогда не отнимете его у меня, даже если мне придется сказать ему правду.
Она встала и подошла к двери.
– А теперь вы можете уйти из моего дома, из моей жизни и из жизни моего сына. Я больше никогда не захочу вас видеть.
Лилли ушла от него, шагая вверх по лестнице, ни разу не оглянувшись. Он понял, что теперь, наконец, все кончено. Мести не будет, а если бы она и состоялась, то не была бы сладкой. Они оба проиграли и теперь окончательно потеряли друг друга.
Он вышел из дома Лилли и снова направился в больницу. Там Финн долго смотрел на лицо сына.
– Поправляйся, мой дорогой мальчик, – сказал он, в первый и в последний раз в жизни поцеловав его в щеку. И ушел от них навсегда.
50
Лилли была почти рада решению Лайэма не возвращаться в Гарвард. Три месяца в больнице и еще два домашней реабилитации превратили его в типичного инвалида, и она теперь могла заботиться о нем, баловать и во всем ему потакать, сколько душе ее было угодно. Он совершенно не запомнил нападавшего и недоумевал, размышляя о причинах нападения.
– Почему именно я, мама? – спрашивал он, и она отвечала ему не менее неопределенно:
– Наверное, какой-нибудь грабитель.
С наступлением весны Лайэм сказал, что ему хотелось бы поехать в Италию, и она с радостью приняла эту идею. Лилли подумала, что это должно быть ему полезно. И, кроме того, тогда он был бы далеко от Финна, хотя тот и не делал никаких попыток с ним увидеться. Она даже не рассказала Лайэму, что именно Финн спас ему жизнь.
Они отплыли в Неаполь через несколько недель и там долго путешествовали по озерам в автомобиле с шофером. Лайэм жил своей мечтой. Он пожирал глазами пейзажи и их краски, как все художники накапливая их в тех особых отделах мозга, откуда впоследствии их можно будет извлечь, возвратившись в зимний Бостон.
Они сняли многокомнатный номер в роскошной гостинице «Вила д'Эсте». Лайэм поднимался с рассветом и бродил по берегу озера с этюдником и акварельными красками, а Лилли наконец получила возможность расслабиться и развлечься. Там никто не знал, кто она была, и никому до этого не было дела. Как всегда, она ошеломляюще красиво одевалась по последней моде, да и сама все еще была красавицей, привлекавшей к себе взоры мужчин.
– Ваша мать самая красивая из всех женщин, которых я когда-либо встречала, – говорила Лайэму одна девушка, заглядывая через его плечо на акварельный эскиз с лодками, качавшимися на водной зыби у причала – А вы – вы, несомненно, тонкий художник, это сразу видно.
Смущенный, Лайэм обернулся и посмотрел на девушку. Это была невысокая американка с премилым лицом. Ему понравились ее светлые с золотистым отливом волосы, янтарно-карие глаза и замечательная кожа. Подумалось, что в ней собрались все цвета пейзажа ранней осени, и он ответил ей улыбкой.
– Благодарю вас за комплименты, хотя, как мне кажется, последнего я не заслуживаю. По крайней мере, пока. Мне еще нужно многому научиться.
– Вы уже знаете больше, чем большинство из нас, – возразила она и, рассмеявшись, обнажила небольшие, но очень ровные зубы. – Вы вполне могли бы написать портрет своей матери. Разве не удивительна ее красота? – она преувеличенно грустно вздохнула. – Чего бы я не отдала, чтобы выглядеть так, как она!
– Вам не нужно желать никаких перемен. Вы и так выглядите превосходно, – заметил Лайэм, дивясь собственной смелости. «Может быть, причиной итальянский воздух?» – подумал юноша.
– О, спасибо, сэр, – присела она в шуточном реверансе. – Но есть женщины, которые отличаются от всех остальных, и именно такова ваша мать.
Она протянула Лайэму руку. – Меня зовут Дженни Десанто, я из Чикаго. А вы?
– Лайэм Портер Адамс, из Бостона.
Он стер охру и жженую сиену со своих пальцев и взял руку девушки. Она была миниатюрная и мягкая, как лапка котенка, и он умиленно улыбнулся.
– О, Бостон… – проговорила она с вытянувшимся лицом. – Город ханжей и снобов. Совсем не то, что Чикаго.
Дженни опустилась на нагретые солнцем доски причала и, обхватив руками колени, надолго задержала взгляд на синей глади озера, сверкавшей под тонким слоем прозрачного утреннего тумана.
– Мы здесь проводим каникулы, – продолжала она. – Италия – родина моей семьи. Сейчас мои мать и отец в Милане, но я не выдержала жары и городского воздуха. Они отправили меня сюда, а на следующей неделе приедут и сами.
Она улыбнулась с озорной искоркой во взгляде.
– Сказать правду, я без них наслаждаюсь свободой. А вы? Разве вы не достаточно взрослый, что путешествуете с мамой?
Лайэм покраснел.
– Мне девятнадцать лет, – быстро ответил он. – Я тоже предпочел бы быть один, но у меня… несчастный случай… И теперь я восстанавливаю здоровье. Именно поэтому со мной моя мать.
– О, простите меня.
Янтарные глаза девушки с любопытством оглядели собеседника.
– От этого у вас и такой эффектный шрам на щеке?
Она рассмеялась.
– Я подумала, что это, может быть, результат дуэли в защиту какой-нибудь оскорбленной мадемуазель.
– Все гораздо менее романтично. Просто уличное нападение сумасшедшего с ножом в руках.
Глаза Дженни расширились от ужаса.
– О, Боже, простите… Вас расстраивают воспоминания об этом?
Лайэм задумался. Единственное, что его расстраивало, это то, что к нему не пришел господин Джеймс. После того как к нему вернулось сознание, Лайэм ждал его каждый день, но тот даже записки не прислал. Он не услышал больше ни одного слова от человека, которого назвал своим другом, и был обижен и огорчен. Лайэм не мог представить себе никакой причины тому, что его наставник так резко прекратил общение с ним, и подумал, что, наверное, сам сделал что-то не так, чем-то его обидел. Долгие недели Лайэм мучительно искал объяснения, но не находил ответа и решил, что не будет пытаться встретиться с ним в его офисе. Если господин Джеймс решил не встречаться с ним – что ж, это его дело.
– Нет, это меня не волнует, – ответил он. – Ведь это все в прошлом.
– Наверное, вас интересует только будущее, – серьезно проговорила она. – Да у нас, молодых, не так уж и много прошлого.
Лайэм сложил свои кисти, и они пошли вдвоем по берегу, придерживаясь тени раскидистых пиний. Дженни рассказывала о доме – большом особняке на берегу озера под Чикаго, о своих сестрах и братьях, – все они были старше и гораздо умнее ее, уверяла она Лайэма.
– Я избалованный ребенок в семье, и, по правде говоря, никто от меня многого не ожидает.
Дженни печально посмотрела на Лайэма, и у него голова закружилась от гордости, что она ему об этом говорит. Девушка была миниатюрна и очень хороша. И полная противоположность ему. Он был интроверт, одинокий и артистичный, Дженни – общительная, жизнерадостная и веселая.
Поддавшись внезапному порыву, он пригласил ее на ленч вместе со своей матерью.
– В час дня. На террасе, – сказал он по дороге в гостиницу.
– Я приду, – обещала Дженни.
Девушка была так мила во время ленча, что Лилли приняла ее вполне благосклонно. «В конце концов, – говорила она себе, – Лайэму нужен какой-то друг на время каникул, и Дженни вполне невинный компаньон, правда, не совсем нашего круга…» Кроме того, Лилли была достаточно сильно увлечена неким графом Кресполи, красивым, седовласым, уже начавшим стареть мужчиной, страстным рыболовом и автомобилистом. Он делал ей льстивые комплименты и был страшно рад возможности сопровождать ее в небольших экскурсиях, составлять ей компанию в уютных романтических ресторанчиках и даже за игорным столом. Все это позволило ей снова чувствовать себя прежней, юной Лилли, и к ней вернулось полузабытое ею кокетство.
Впервые в жизни оказавшись предоставленным самому себе, Лайэм проводил все свободное время с Дженни. Он был так поглощен ею, что совершенно забыл о странном исчезновении своего наставника Финна Джеймса. Он купил Дженни этюдник и угольные карандаши, и они вместе бродили по холмам, набрасывая виды озера. Когда Дженни уставала от рисования, она опускалась на траву, заложив руки за голову, и смотрела в небо, а Лайэм продолжал рисовать. Иногда она что-нибудь напевала, и он восхищенно отозвался об ее прекрасном голосе.
– Не говорите глупостей, – смеялась она. – Он звучит хорошо только здесь, на вольном воздухе. В помещении это не голос, а какой-то писк.
– Мне нравится в вас все, – сказал Лайэм. Он взял ее руку и поцеловал в итальянском стиле. Она потянулась к нему и поцеловала его в губы. Руки Лайэма обвили ее талию, и они прижались друг к другу, слившись в едином дыхании.
– Вы не сочтете меня за сумасшедшего, если я скажу, что люблю вас? – робко спросил Лайэм.
Дженни серьезно посмотрела на него.
– Нет. О, нет. Я не подумала бы, что вы сошли с ума, Лайэм, – ответила она.
Ее родители приехали на следующий день, и когда Лайэм представил их Лилли, она с ледяным лицом пожала им руки.
– Они вульгарны, эти нувориши, – недовольным голосом сказала она сыну, когда они вернулись к себе. – Достаточно уже того, что эта женщина надела к ленчу бриллиантовое колье.
– А почему бы нет, если ей так нравится? – возразил Лайэм, раздражаясь в свою очередь, потому что ему нравилось все, что имело отношение к Дженни и ее семье.
Но семья Дженни, в свою очередь, посмотрела свысока на Лилли.
– Она ничуть не лучше, чем следует, – презрительно отозвалась госпожа Десанто, все еще чувствующая на себе ледяной, отвергающий взгляд Лилли. – Носиться подобным образом, вдвоем с графом, «осматривать развалины» просто неприлично, – заметила она. – Что это за развалины, хотела бы я знать? В ближайшей округе нет ничего достойного внимания.
Госпожа Десанто была женщиной дородной, выглядевшей классической матерью семейства, любившей яркие цвета и сверкающие драгоценности. Ее муж сделал большие деньги на импорте итальянского оливкового масла и на поставках итальянской колбасы во все уголки Соединенных Штатов. Это был бесцеремонный, сердитый коротышка, в суматохе постоянного напряжения руководивший своим бизнесом и деятельностью детей и души не чаявший в своей жене. Если в бизнесе королем был он, то во всех семейных делах непреложным законом для всех было ее слово. И когда она не одобрила встреч дочери с Лайэмом Портером Адамсом, он принял это безоговорочно.
– Ты больше никогда его не увидишь, – сурово объявил он дочери.
– Но, папа, он просто приятель, встреченный мною на каникулах, – попыталась возразить Дженни. – Что плохого в моих встречах с ним? В конце концов, мне здесь даже не с кем поговорить.
– Она права, – смягчившись, заметила госпожа Десанто. – Здесь совершенно нет порядочных девушек и юношей, с кем она могла бы проводить время.
Дженни просияла, предвкушая отсрочку приведения приговора в исполнение.
– Но только на время каникул, – добавила мать, предупреждающе пригрозив указательным пальцем.
Лайэм и Дженни проводили время в поцелуях, объятиях и взаимных обещаниях вечной преданности. В редкие перерывы Лайэм писал ее портрет. Сначала это были лишь карандашные наброски, потом акварель и, наконец, масло.
– Я не успею закончить до вашего отъезда, – говорил он, с тревогой глядя на наполовину недописанный портрет.
Дженни смотрела туда же из-за его плеча.
– Я вовсе не такая красивая, – сказала она.
– О, нет, вы именно такая.
Он схватил ее и горячо прижал к себе.
– Вы прекрасная, чудесная. И я хочу провести с вами остаток своей жизни. Вы выйдете за меня замуж, Дженни?
– О да, конечно выйду, – порывисто отвечала она. – Но пока это должно оставаться нашим секретом.
Она нахмурилась при мысли о своих родителях.
– Как отнесется к этому ваша мать? – спросила она Лайэма.
– Она, вероятно, сойдет с ума, но это ничего не значит. А ваша?
Дженни погрустнела.
– То же самое. И мне тоже все равно. Но когда же мы увидимся снова, Лайэм? Ведь я буду в Чикаго, а вы в Бостоне.
Они молча смотрели друг на друга, в ужасе осознав, что расстояние в тысячу миль не позволит им быть вместе.
– Я буду писать вам каждый день, – обещала она.
– И я тоже, – поклялся Лайэм, прижимая ее еще крепче и говоря себе, что никуда ее от себя не отпустит.
День отъезда Дженни с родителями в Чикаго был самым печальным днем в его жизни. Он смотрел вслед их автомобилю, пока он не скрылся в тучах пыли, поднятой им на белой дороге, уходившей в бесконечность итальянского пейзажа. Потом Лайэм пошел по берегу озера к тому месту, куда они обычно ходили вместе, уселся на камень и принялся писать письмо Дженни, первое из сотен писем, которые написал в два последующих года.
Лилли чувствовала себя в Италии счастливой. И она решила здесь поселиться. Лайэм будет посещать школу живописи в Риме, сама же она наслаждалась новой жизнью, обретенной ею в обществе графа Амадео Кресполи, который ввел ее в итальянский высший свет. Она арендовала роскошную виллу на холме с фонтанами и садами, полными лимонных деревьев, статуй и прудов с лилиями, откуда открывался вид на далекий собор святого Петра. Не было конца пикникам, балам и званым обедам, не дававшим ей скучать.
Лилли покупала себе платья в Париже, носила бриллианты Адамса и устраивала щедрые приемы для своих новых итальянских друзей с гордостью представляя им своего юного красавца сына, художника, совершенно забыв о том, что когда-то хотела, чтобы он пошел по стопам отца, тем более что его учителя говорили ей, что Лайэм был по-настоящему талантлив.
– Когда-нибудь мой сын станет знаменитым, – с гордостью говорила она своим новым друзьям, бегло изъясняясь по-итальянски, так как всегда отличалась способностями к языкам.
Лайэм посвящал все свое время занятиям и избегал ее приемов, когда это ему удавалось.
Его товарищами были студенты института. Он чувствовал себя лучше, чем дома, частенько сиживая с ними во второразрядных кафе в квартале художников за стаканом дешевого красного вина, в разговорах о моделях и подружках. Но в сердце его жила уверенность в том, что однажды он снова будет с Дженни. Лайэм перечитывал ее письма, пока чернила не превращались в неразличимые синие разводы, но это вряд ли ему мешало, потому что он знал наизусть каждое слово. Он знал, что когда ему исполнится двадцать один год, он получит право распоряжаться некоторой суммой денег, десятью тысячами долларов, завещанных ему отцом. С этими деньгами в кармане он намеревался отправиться в Чикаго и жениться на Дженни. А если ее родители откажутся его принять, он просто в один прекрасный вечер увезет Дженни.
Двадцать первый день рождения Лайэма совпал с разрывом Лилли с графом и с внезапной скукой, охватившей ее в Европе. Она заказала места на лайнере «Микеланджело», отплывавшем в Нью-Йорк. Совершеннолетие Лайэма они отметили обедом в роскошной столовой на судне и бутылкой двадцатилетнего «Крэга».
– Почти твоего возраста, – гордо сказала Лилли сыну. Вот то, что мне по-настоящему нравится, – добавила она, потянувшись через стол и сжав его руку. – Ты и я, Лайэм, вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53