Он попятился в чащу и лег на землю.
Сколько времени пролежал дед Фишка, он и сам не знал. Зипун его давно промок, и не по-стариковски крепкие зубы выбивали дробь.
«Да тут, кажись, и нет никого», – решил он наконец и встал, прислушиваясь.
Он подошел к землянке и открыл дверку.
В углу стояли лоток для промывки породы, железная лопата с крашеным черенком. Под нары были запрятаны старый, измазанный в песке азям фабричной работы и медный чайник с дужкой из проволоки.
Охотник без труда опознал, кому принадлежали эти вещи. Азям он видел на плечах Зимовского, а из чайника пил воду у него на заимке.
На пасеку дед Фишка вернулся с затаенным отчаянием в душе. Понял старик, что если Зимовскому не помешать теперь же – тайга будет его. Вот когда наступила пора ночей не поспать, а придумать какую-нибудь уловку. Не зря Матвей наказывал ему не спускать глаз с Зимовского.
После покрова дед Фишка зачастил в церковь. По селу ходил тихо, согнувшись, при встречах с людьми жаловался на недомогание. Слух о том, что старый непоседа-охотник хвор, разнесся по всей округе.
На самом же деле дед Фишка был вполне здоров. Больным он прикидывался неспроста. Мучительно и долго думал старик о том, как отстоять Юксинскую тайгу от Зимовского. Понимал он, что, не будь у Зимовского заимки по соседству с Юксой, был бы он менее прыток: из Сергева часто на Юксу не набегаешь. В конце концов дед Фишка решил, что заимку Зимовского надо спалить. Вначале он испугался этой мысли, несколько дней молитвами гнал ее прочь, но мысль назойливо напоминала о себе и скоро перестала казаться страшной.
Чтобы не навлечь на себя подозрения, старик решил притвориться больным и хилым. О тайге он ни с кем не говорил и даже дома старался уверить всех, что он плох и близок к смерти.
За зиму не раз обдумывал он свой замысел. От пасеки до заимки ходу было на целый день. Дед Фишка решил сходить на заимку и обратно за одну ночь. Поэтому он зря не растрачивал силы и копил их к весне, прикидывая в уме, как лучше спрямить извилины тропы и сделать путь короче.
4
Весна в этом году выдалась ранняя, небывало жаркая и сухая. Днем солнце палило, как летом, и травы остановились в росте, а листва на деревьях была скудной и чахлой. Мужики вспахали землю под яровые и ждали первого дождика, чтобы начать сев.
На троицу Захар и Анна с Артемкой поехали на несколько дней в село. На этом особенно настаивал Захар. Любил старик погулять на праздниках, а мужики, обреченные на безделье, уж конечно, не упустят случая справить праздник как следует. Дома оставались Агафья да гостившая у нее старуха Суркова Анфиса.
Дед Фишка решил, что более удобного времени для поджога заимки Зимовского не дождаться. В случае подозрений старуха Суркова могла показать, на какое время он отлучался из дому, и всякому будет ясно, что за одну ночь старому да еще больному человеку туда и обратно не обернуться.
Когда солнце низко опустилось над лесом, дед Фишка сказал сестре нарочно громко, чтобы слышала глуховатая Анфиса:
– Я, Агаша, на омута пошел. Позарюю. Утятинки свежей что-то дюже захотелось.
Анфиса покачала головой.
– Эка непоседа какой! Лежал бы себе на кровати.
– Да и верно, Фишка, сидел бы дома, а то завалишься где-нибудь в лесу, стыд-позор от людей нам будет. – Сестра посмотрела на него с сочувствием. – Отходил, видно, сокол.
Дед Фишка еще больше стянул морщины к носу, стоял молча, опустив руки, чего-то выжидая.
– Ну, что стоишь? Иди уж, коли собрался. Отговаривать тебя все равно без толку.
Дед Фишка быстро собрался.
– Далеко-то не ходи! – крикнула ему вдогонку сестра.
– Куда там далеко! Тут вот, по Соколам, возле двора поброжу.
За пасекой, у речки, дед Фишка спрятал ружье в дупло осины и пустился на заимку чуть не бегом.
Засветло он успел пробежать половину пути. Один раз остановился ненадолго, лег на землю и, подняв кверху ноги, отдохнул.
Ночь опустилась на тайгу темная, тихая. Деревья потеряли очертания. Небо было почти таким же темным, как и земля.
Дед Фишка шел ощупью, посматривая на небо, ожидая появления месяца.
На счастье, месяц поднялся из-за леса полный и яркий. Тьма поредела, сосредоточилась в оврагах и чащобах. К полуночи в лесу немного похолодало. С северо-востока подул ветерок.
За версту от заимки дед Фишка снял бродни, заткнул их за опояску. Теперь ноги в чулках ступали бесшумно и на сухой земле не оставляли следов.
Показались темные очертания разбросанных на поляне построек: дом, сарай, два амбара, – двор походил на великана, который устал, лег на землю и, раскинув ноги и руки, крепко уснул.
Ветер дул порывисто. На таежном озере крякали утки и надоедливо трещал коростель.
Старый охотник остановился, прислушался. Потом, нагибаясь и палкой ощупывая перед собой землю, он направился к амбару. Из-за навеса послышался тяжкий вздох. Дед Фишка припал к земле, затаил дыхание. Вздох повторился. «Коровы вздыхают», – догадался он. Рядом с амбаром, на утрамбованном току, лежали вороха трухи и соломы.
Присев за толстым пнем, дед Фишка вынул из кармана спички. Но вдруг дверь дома с визгом отворилась, и кто-то вышел на крыльцо. Старик съежился, втянул голову в плечи.
Человек потоптался на скрипучих ступеньках и прошел на ток. По громкому, сухому кашлю нетрудно было узнать хозяина. Зимовской сопел, чмокал губами о самокрутку, громко позевывал.
Прошло несколько томительных минут. Ветер донес струю едкого табачного дыма. Дед Фишка потянул носом и… в ужасе ткнулся лицом в солому, глухо чихнул. Но в это же время дверь взвизгнула, и на заимке опять стало тихо.
«Не жалко?» – в последний раз спросил себя дед Фишка.
Он переждал еще минуту, надавил спичку на коробок, чиркнул и прислушался. Затем приткнул к спичке уголек, припасенный заранее, подержал над пламенем и положил под солому.
Теперь деду Фишке оставалось лишь скрыться. Ему хотелось вскочить и бежать, но уходить приходилось ползком.
У березовой рощицы он оглянулся: языки пламени прыгали на соломе. Он пополз быстрее. В березнике встал на ноги и посмотрел на заимку: пламя приближалось к амбару.
Старик почувствовал озноб. Жалости к Зимовскому по-прежнему не было, но почему-то захотелось, чтобы огонь погас и заимка осталась цела.
Надев бродни, он побежал к тропе. Добежал до озера, остановился. Ему так хотелось, чтобы огонь погас, что он поверил в эту возможность и полез на дерево, чтобы убедиться в этом. Но заимка горела. Огромное пламя взлетело в небо, вершины деревьев светлели в багровых отблесках пожара. По величине зарева было видно, что огонь перекинулся с амбара на остальные постройки и охватил всю заимку.
«Эх, да ведь там люди! Спят поди все, могут сгореть, – подумал старый охотник. – Надо разбудить», – решил он и поспешно спустился вниз.
Но на земле он одумался:
«Нет, не должно такой беды приключиться. Не мог Зимовской так быстро заснуть».
И как-то вдруг дед Фишка почувствовал усталость, тяжелое равнодушие. Поджог заимки показался ему чем-то далеким, похожим на полузабытый сон. Он тихо поплелся по тропке к пасеке.
Рассвет застал его недалеко от заимки. Он вспомнил, что надо торопиться на пасеку. Медлительность могла погубить его. Сняв бродни, он связал их, перекинул через плечо и побежал босиком.
Когда он подошел к дуплу, в котором с вечера спрятал ружье, солнце стояло уже высоко. Забрав ружье и патронташ, охотник направился к речке.
От усталости руки и ноги дрожали. Однако ему удалось убить трех уток. Являться домой с пустыми руками не хотелось.
Агафья всплеснула руками, увидев брата.
– Ты ли это, Фишка? Ой, ой, похудел-то как!
Стараясь не выдать смертельной усталости, дед Фишка весело спросил:
– Неужто за одну ночь похудел?
– Лица на тебе нет, – подтвердила Анфиса.
– Не спал ночь, вот щеки немного и свело.
– А убил чего или пустой вернулся?
– Можно сказать, что пустой. Трех утчонок вот застрелил. Да сам сплоховал я. С вечера сел возле болотца и сидел все, ждал, – думал, селезни стайками подлетят. Надо бы походить мне, да… А Захар с Нюрой приехали? – спросил он.
– Ну что ты! Когда им приехать? К вечеру поджидать будем.
Дед Фишка наелся горячих гречневых блинов и ушел на сеновал спать.
Агафья не будила брата. Он проспал до сумерек, встал с головной болью и нудной ломотой в ногах.
5
Через неделю после поджога заимки дед Фишка поехал в Волчьи Норы к обедне. Он ни в чем не раскаивался, но ожидание вестей о пожаре и душевная тревога изнуряли его, поэтому он и решил съездить и помолиться. Старик шел по селу медленно, ступал нетвердо, горбился, страдальчески морщил лоб.
Бабы смотрели ему вслед, говорили с жалостью:
– Хиреет дед Фишка. Отгулял саврасый. Сколько им земли исхожено, – столько и на коне не объедешь.
Перед людьми дед Фишка старался храбриться, понимая, что излишнее притворство может обернуться против него.
По дороге он встретил своего дальнего родственника Петра Минакова. Петр стал расспрашивать старика о здоровье. Дед Фишка молодился.
– Поживу еще, поживу! В родителей удамся, так еще лет двадцать – тридцать пожить надо. Матушка на сто четвертом убралась.
К церкви он подошел задолго до обедни. Звонарь только еще начал звонить в большой колокол.
Скоро на косогор, как букашки, поползли люди. К пряслам подъехало несколько телег с богомольцами из соседних деревень.
Дед Фишка сидел у оградки с опущенной головой, притворяясь тяжелобольным. Мимо него проходили люди. Многие смотрели на него с любопытством, перешептывались.
Один из идущих в церковь остановился перед ним.
– Как здоров, Финоген Данилыч?
Старик не сразу припомнил, чей это голос. Он поднял голову и, будто от сильного удара, опустил ее: перед ним стоял Зимовской.
Дед Фишка не мог вымолвить ни слова. Но, несмотря на растерянность, мозг его работал трезво.
«Встать надо», – пронеслось в голове.
Цепляясь за оградку, с большими усилиями он стал подниматься. Теперь он не притворялся: силы действительно покинули его.
– Э, да ты что, Финоген Данилыч? Умирать собрался? – Зимовской подхватил старика под руку.
Это ободрило деда Фишку, он взглянул на Зимовского и понял, что тот ни о чем не догадывается.
– Плох я, Степан Иваныч, совсем плох.
– Сам вижу, что плох.
Дед Фишка выглядел совсем дряхлым и жалким. Растерянность была ему кстати.
– С прошлой осени живу как тень. Беда: по земле хожу, а силы нисколько нету.
– Знаю. Еще зимой слух прошел, что хвораешь ты… А о моей-то беде слыхал? – спросил Зимовской.
– О чем это? – вяло, без всякого интереса сказал дед Фишка.
– Погорел я. Сам спалил всю заимку.
– Спалил! Сам! – Дед Фишка опять ухватился рукой за ограду, опустил голову, закряхтел.
– Все дочиста, до последнего бревнышка. Скот только и уцелел.
– Да как тебя угораздило?
– Да так, Финоген Данилыч, от пустяков. Другому скажешь – не верит. На прошлой неделе в субботу вышел ночью на зады, покурил да бросил на току окурок. А сушь кругом, соломенная труха – что порох. На беду, ветер подул. Ушел я со двора, лег спать. Теща проснулась, говорит: «Выйди, Степаха, во двор, посмотри, что-то коровы мычат. Уж не волк ли?» Вышел я и обомлел: амбары горят, двор занимается, и от жары уж сени дымятся. Ну что тут поделаешь? Постройки все дочиста сгорели… Слава богу, сами успели выбраться да хоть скот цел остался. Коровы, как почуяли жар, бросились к воротам, выломали их. Если б не скот, – прямо суму надевай…
Зимовской замолчал и отвернулся.
– И как это ты?.. И что ж ты теперь?.. – бормотал дед Фишка.
– Теперь в землянке живу. До осени как-нибудь дотяну – урожай собрать надо, – а потом в Сергеве жить буду. Слава богу, хоть там домишко есть.
«Так-так», – обрадовался старик.
Они вошли в церковь. Дед Фишка купил копеечную свечку, поставил ее перед ликом божьей матери.
Началась обедня.
Старик молился горячо, часто крестился и усердно клал земные поклоны.
– Господи, – шептал он про себя, – прости мне грехи мои! Ничего я плохого в жизни не делал, вот только заимку поджег. Но тут рассудить, господи, надо. Зимовской сам виноват. Не позарься он на Юксу, жил бы и теперь на заимке. Да еще неизвестно, от моей ли серянки приключился пожар. Загореться солома и от окурка могла.
Обедня в тот день была короткая; к священнику съехались гости, и он торопился.
Когда трапезник весело затрезвонил, народ столпился у выхода. Дед Фишка распрощался с Зимовским, еще раз посочувствовал ему и отправился к Юткиным.
Спускаясь с косогора, он забыл о притворстве и по старой привычке пустился бегом.
– Ого, смотри, как больной-то скачет! – крикнул кто-то.
Старик спохватился, сгорбился и пошел, с трудом передвигая ноги.
У Юткиных старого охотника ожидала новая радость: староста Герасим Крутков принес только что полученное письмо от Матвея.
Дед Фишка купил в монопольке вина и на пасеку вернулся неузнаваемо веселый. Агафья удивилась перемене, происшедшей с братом. Старик объяснил это просто:
– Помолился с усердием, вот душе-то и легше стало. А ты съезди-ка, сестрица, в церковь да помолись «со страхом божьим и верою», – знаешь, как дьякон там рявкает, – так сразу и помолодеешь. Ей-богу, не вру!
Осенью дед Фишка сходил на Юксу. Пройдя тайгу из конца в конец, старый охотник не обнаружил никаких следов человека. Там, где стояла заимка Зимовского, лежали кучи затвердевшей золы.
Глава пятая
1
У поскотины собралась пестрая толпа. С утра народ ждал из города солдат, отбывших на службе свой срок. Еще ночью навстречу им выехали отцы. Утомленные ожиданием люди сидели и лежали на траве, тихо разговаривая, молодежь развлекалась, звенела гармошка, визгливыми голосами девки выкрикивали частушки.
– Едут! – закричали ребятишки, заметив поднявшееся над лесом облако пыли.
На минуту стало совсем тихо. Люди повскакали со своих мест и, вытянув шеи, стали смотреть по направлению к тракту.
Ребятишки не врали. Над березником подымался столб пыли. Вскоре послышалось стройное пение:
Ехали солдаты со службы домой.
На плечах погоны, на грудях кресты.
Едут по дороге – навстречу отцы…
Из березника выехали десятка два телег. Несколько парней на лошадях поскакали навстречу. Теплый ветер полоскал неподпоясанные рубахи верховых.
Когда телеги, громыхая, стали приближаться к поскотине, толпа заволновалась, сгрудилась возле ворот. Староста Герасим Крутков растолкал людей, не торопясь, с достоинством открыл ворота и с низким поклоном пригласил солдат проехать вперед. Бабы, мужики, ребятишки окружили телеги. Послышались плач, торопливый говор, смех. Старушечий голос выкрикивал:
– Светики вы мои родные! Сколько годов не виделись! Да и как же мы по вас стосковались!
Подростки с любопытством и завистью смотрели на солдатские фуражки-бескозырки, на погоны, желтые ремни с тяжелыми пряжками, перешептывались. Жены и матери обнимали солдат, детишки, выросшие за эти годы, дичились отцов, жались к матерям.
Через какие-нибудь полчаса Матвей Строгов уже сидел в горнице у тестя Евдокима Юткина. В прихожей было полно людей. Мужики, бабы, ребятишки, глядя в открытые двери горницы, не спускали глаз с солдата, насторожившись, ловили каждое его слово.
На коленях у Матвея вертелся кареглазый Артемка. Ему хотелось побаловаться с отцом, но бабка Агафья строго поглядывала на внука. Дед Фишка восторженно смотрел на племянника: «Эх, и отведут же они теперь с Матвеем душу в тайге!»
Анна сидела рядом с мужем, радостная, разрумянившаяся, улыбаясь блестящими карими глазами. Она слушала Матвея, но его слова не доходили до ее сознания. Искоса посматривая на него, она думала о своем, отмечала все перемены во внешности Матвея.
За пять лет он возмужал и раздался в плечах. У глаз и переносья появились морщинки. Над верхней губой выросли густые светло-русые усы. В молодцеватой осанке Матвея была теперь какая-то тяжеловатость, медлительность.
Вот Матвей сказал что-то (Анна не разобрала, что именно), засмеялся и опустил голову, обнажив шею. Анна чуть не вскрикнула: шея была по-мальчишески нежной, не огрубевшей, как пять лет назад. Матвей махнул рукой, и Анна опять увидела, что большие, длинные руки Матвея по-прежнему аккуратны и приятно смуглы от загара.
Голос его был, как и раньше, спокойный, чуть глуховатый.
Анне захотелось скорее увезти мужа на пасеку. Уж теперь он, наверное, возьмется за хозяйство. То, что положено было царем, слава богу, отслужено. Только бы не поманило его опять в тайгу. Не случится этого – пойдет жизнь Строговых на крутой подъем. Ничего, что пять лет потеряно. Еще поживут они на загляденье и зависть другим!
– Ну, Матюша, а люди там на лицо такие же, как и мы? – спрашивал Евдоким Юткин.
– Всякие люди живут там, – рассказывал Матвей. – Русские – эти одинаковые с нами. А вот китайцы, корейцы не похожи на нас. Мы, русские, носатые, белее их. У тех русого не встретишь. Волосы как вороненые, с блеском.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Сколько времени пролежал дед Фишка, он и сам не знал. Зипун его давно промок, и не по-стариковски крепкие зубы выбивали дробь.
«Да тут, кажись, и нет никого», – решил он наконец и встал, прислушиваясь.
Он подошел к землянке и открыл дверку.
В углу стояли лоток для промывки породы, железная лопата с крашеным черенком. Под нары были запрятаны старый, измазанный в песке азям фабричной работы и медный чайник с дужкой из проволоки.
Охотник без труда опознал, кому принадлежали эти вещи. Азям он видел на плечах Зимовского, а из чайника пил воду у него на заимке.
На пасеку дед Фишка вернулся с затаенным отчаянием в душе. Понял старик, что если Зимовскому не помешать теперь же – тайга будет его. Вот когда наступила пора ночей не поспать, а придумать какую-нибудь уловку. Не зря Матвей наказывал ему не спускать глаз с Зимовского.
После покрова дед Фишка зачастил в церковь. По селу ходил тихо, согнувшись, при встречах с людьми жаловался на недомогание. Слух о том, что старый непоседа-охотник хвор, разнесся по всей округе.
На самом же деле дед Фишка был вполне здоров. Больным он прикидывался неспроста. Мучительно и долго думал старик о том, как отстоять Юксинскую тайгу от Зимовского. Понимал он, что, не будь у Зимовского заимки по соседству с Юксой, был бы он менее прыток: из Сергева часто на Юксу не набегаешь. В конце концов дед Фишка решил, что заимку Зимовского надо спалить. Вначале он испугался этой мысли, несколько дней молитвами гнал ее прочь, но мысль назойливо напоминала о себе и скоро перестала казаться страшной.
Чтобы не навлечь на себя подозрения, старик решил притвориться больным и хилым. О тайге он ни с кем не говорил и даже дома старался уверить всех, что он плох и близок к смерти.
За зиму не раз обдумывал он свой замысел. От пасеки до заимки ходу было на целый день. Дед Фишка решил сходить на заимку и обратно за одну ночь. Поэтому он зря не растрачивал силы и копил их к весне, прикидывая в уме, как лучше спрямить извилины тропы и сделать путь короче.
4
Весна в этом году выдалась ранняя, небывало жаркая и сухая. Днем солнце палило, как летом, и травы остановились в росте, а листва на деревьях была скудной и чахлой. Мужики вспахали землю под яровые и ждали первого дождика, чтобы начать сев.
На троицу Захар и Анна с Артемкой поехали на несколько дней в село. На этом особенно настаивал Захар. Любил старик погулять на праздниках, а мужики, обреченные на безделье, уж конечно, не упустят случая справить праздник как следует. Дома оставались Агафья да гостившая у нее старуха Суркова Анфиса.
Дед Фишка решил, что более удобного времени для поджога заимки Зимовского не дождаться. В случае подозрений старуха Суркова могла показать, на какое время он отлучался из дому, и всякому будет ясно, что за одну ночь старому да еще больному человеку туда и обратно не обернуться.
Когда солнце низко опустилось над лесом, дед Фишка сказал сестре нарочно громко, чтобы слышала глуховатая Анфиса:
– Я, Агаша, на омута пошел. Позарюю. Утятинки свежей что-то дюже захотелось.
Анфиса покачала головой.
– Эка непоседа какой! Лежал бы себе на кровати.
– Да и верно, Фишка, сидел бы дома, а то завалишься где-нибудь в лесу, стыд-позор от людей нам будет. – Сестра посмотрела на него с сочувствием. – Отходил, видно, сокол.
Дед Фишка еще больше стянул морщины к носу, стоял молча, опустив руки, чего-то выжидая.
– Ну, что стоишь? Иди уж, коли собрался. Отговаривать тебя все равно без толку.
Дед Фишка быстро собрался.
– Далеко-то не ходи! – крикнула ему вдогонку сестра.
– Куда там далеко! Тут вот, по Соколам, возле двора поброжу.
За пасекой, у речки, дед Фишка спрятал ружье в дупло осины и пустился на заимку чуть не бегом.
Засветло он успел пробежать половину пути. Один раз остановился ненадолго, лег на землю и, подняв кверху ноги, отдохнул.
Ночь опустилась на тайгу темная, тихая. Деревья потеряли очертания. Небо было почти таким же темным, как и земля.
Дед Фишка шел ощупью, посматривая на небо, ожидая появления месяца.
На счастье, месяц поднялся из-за леса полный и яркий. Тьма поредела, сосредоточилась в оврагах и чащобах. К полуночи в лесу немного похолодало. С северо-востока подул ветерок.
За версту от заимки дед Фишка снял бродни, заткнул их за опояску. Теперь ноги в чулках ступали бесшумно и на сухой земле не оставляли следов.
Показались темные очертания разбросанных на поляне построек: дом, сарай, два амбара, – двор походил на великана, который устал, лег на землю и, раскинув ноги и руки, крепко уснул.
Ветер дул порывисто. На таежном озере крякали утки и надоедливо трещал коростель.
Старый охотник остановился, прислушался. Потом, нагибаясь и палкой ощупывая перед собой землю, он направился к амбару. Из-за навеса послышался тяжкий вздох. Дед Фишка припал к земле, затаил дыхание. Вздох повторился. «Коровы вздыхают», – догадался он. Рядом с амбаром, на утрамбованном току, лежали вороха трухи и соломы.
Присев за толстым пнем, дед Фишка вынул из кармана спички. Но вдруг дверь дома с визгом отворилась, и кто-то вышел на крыльцо. Старик съежился, втянул голову в плечи.
Человек потоптался на скрипучих ступеньках и прошел на ток. По громкому, сухому кашлю нетрудно было узнать хозяина. Зимовской сопел, чмокал губами о самокрутку, громко позевывал.
Прошло несколько томительных минут. Ветер донес струю едкого табачного дыма. Дед Фишка потянул носом и… в ужасе ткнулся лицом в солому, глухо чихнул. Но в это же время дверь взвизгнула, и на заимке опять стало тихо.
«Не жалко?» – в последний раз спросил себя дед Фишка.
Он переждал еще минуту, надавил спичку на коробок, чиркнул и прислушался. Затем приткнул к спичке уголек, припасенный заранее, подержал над пламенем и положил под солому.
Теперь деду Фишке оставалось лишь скрыться. Ему хотелось вскочить и бежать, но уходить приходилось ползком.
У березовой рощицы он оглянулся: языки пламени прыгали на соломе. Он пополз быстрее. В березнике встал на ноги и посмотрел на заимку: пламя приближалось к амбару.
Старик почувствовал озноб. Жалости к Зимовскому по-прежнему не было, но почему-то захотелось, чтобы огонь погас и заимка осталась цела.
Надев бродни, он побежал к тропе. Добежал до озера, остановился. Ему так хотелось, чтобы огонь погас, что он поверил в эту возможность и полез на дерево, чтобы убедиться в этом. Но заимка горела. Огромное пламя взлетело в небо, вершины деревьев светлели в багровых отблесках пожара. По величине зарева было видно, что огонь перекинулся с амбара на остальные постройки и охватил всю заимку.
«Эх, да ведь там люди! Спят поди все, могут сгореть, – подумал старый охотник. – Надо разбудить», – решил он и поспешно спустился вниз.
Но на земле он одумался:
«Нет, не должно такой беды приключиться. Не мог Зимовской так быстро заснуть».
И как-то вдруг дед Фишка почувствовал усталость, тяжелое равнодушие. Поджог заимки показался ему чем-то далеким, похожим на полузабытый сон. Он тихо поплелся по тропке к пасеке.
Рассвет застал его недалеко от заимки. Он вспомнил, что надо торопиться на пасеку. Медлительность могла погубить его. Сняв бродни, он связал их, перекинул через плечо и побежал босиком.
Когда он подошел к дуплу, в котором с вечера спрятал ружье, солнце стояло уже высоко. Забрав ружье и патронташ, охотник направился к речке.
От усталости руки и ноги дрожали. Однако ему удалось убить трех уток. Являться домой с пустыми руками не хотелось.
Агафья всплеснула руками, увидев брата.
– Ты ли это, Фишка? Ой, ой, похудел-то как!
Стараясь не выдать смертельной усталости, дед Фишка весело спросил:
– Неужто за одну ночь похудел?
– Лица на тебе нет, – подтвердила Анфиса.
– Не спал ночь, вот щеки немного и свело.
– А убил чего или пустой вернулся?
– Можно сказать, что пустой. Трех утчонок вот застрелил. Да сам сплоховал я. С вечера сел возле болотца и сидел все, ждал, – думал, селезни стайками подлетят. Надо бы походить мне, да… А Захар с Нюрой приехали? – спросил он.
– Ну что ты! Когда им приехать? К вечеру поджидать будем.
Дед Фишка наелся горячих гречневых блинов и ушел на сеновал спать.
Агафья не будила брата. Он проспал до сумерек, встал с головной болью и нудной ломотой в ногах.
5
Через неделю после поджога заимки дед Фишка поехал в Волчьи Норы к обедне. Он ни в чем не раскаивался, но ожидание вестей о пожаре и душевная тревога изнуряли его, поэтому он и решил съездить и помолиться. Старик шел по селу медленно, ступал нетвердо, горбился, страдальчески морщил лоб.
Бабы смотрели ему вслед, говорили с жалостью:
– Хиреет дед Фишка. Отгулял саврасый. Сколько им земли исхожено, – столько и на коне не объедешь.
Перед людьми дед Фишка старался храбриться, понимая, что излишнее притворство может обернуться против него.
По дороге он встретил своего дальнего родственника Петра Минакова. Петр стал расспрашивать старика о здоровье. Дед Фишка молодился.
– Поживу еще, поживу! В родителей удамся, так еще лет двадцать – тридцать пожить надо. Матушка на сто четвертом убралась.
К церкви он подошел задолго до обедни. Звонарь только еще начал звонить в большой колокол.
Скоро на косогор, как букашки, поползли люди. К пряслам подъехало несколько телег с богомольцами из соседних деревень.
Дед Фишка сидел у оградки с опущенной головой, притворяясь тяжелобольным. Мимо него проходили люди. Многие смотрели на него с любопытством, перешептывались.
Один из идущих в церковь остановился перед ним.
– Как здоров, Финоген Данилыч?
Старик не сразу припомнил, чей это голос. Он поднял голову и, будто от сильного удара, опустил ее: перед ним стоял Зимовской.
Дед Фишка не мог вымолвить ни слова. Но, несмотря на растерянность, мозг его работал трезво.
«Встать надо», – пронеслось в голове.
Цепляясь за оградку, с большими усилиями он стал подниматься. Теперь он не притворялся: силы действительно покинули его.
– Э, да ты что, Финоген Данилыч? Умирать собрался? – Зимовской подхватил старика под руку.
Это ободрило деда Фишку, он взглянул на Зимовского и понял, что тот ни о чем не догадывается.
– Плох я, Степан Иваныч, совсем плох.
– Сам вижу, что плох.
Дед Фишка выглядел совсем дряхлым и жалким. Растерянность была ему кстати.
– С прошлой осени живу как тень. Беда: по земле хожу, а силы нисколько нету.
– Знаю. Еще зимой слух прошел, что хвораешь ты… А о моей-то беде слыхал? – спросил Зимовской.
– О чем это? – вяло, без всякого интереса сказал дед Фишка.
– Погорел я. Сам спалил всю заимку.
– Спалил! Сам! – Дед Фишка опять ухватился рукой за ограду, опустил голову, закряхтел.
– Все дочиста, до последнего бревнышка. Скот только и уцелел.
– Да как тебя угораздило?
– Да так, Финоген Данилыч, от пустяков. Другому скажешь – не верит. На прошлой неделе в субботу вышел ночью на зады, покурил да бросил на току окурок. А сушь кругом, соломенная труха – что порох. На беду, ветер подул. Ушел я со двора, лег спать. Теща проснулась, говорит: «Выйди, Степаха, во двор, посмотри, что-то коровы мычат. Уж не волк ли?» Вышел я и обомлел: амбары горят, двор занимается, и от жары уж сени дымятся. Ну что тут поделаешь? Постройки все дочиста сгорели… Слава богу, сами успели выбраться да хоть скот цел остался. Коровы, как почуяли жар, бросились к воротам, выломали их. Если б не скот, – прямо суму надевай…
Зимовской замолчал и отвернулся.
– И как это ты?.. И что ж ты теперь?.. – бормотал дед Фишка.
– Теперь в землянке живу. До осени как-нибудь дотяну – урожай собрать надо, – а потом в Сергеве жить буду. Слава богу, хоть там домишко есть.
«Так-так», – обрадовался старик.
Они вошли в церковь. Дед Фишка купил копеечную свечку, поставил ее перед ликом божьей матери.
Началась обедня.
Старик молился горячо, часто крестился и усердно клал земные поклоны.
– Господи, – шептал он про себя, – прости мне грехи мои! Ничего я плохого в жизни не делал, вот только заимку поджег. Но тут рассудить, господи, надо. Зимовской сам виноват. Не позарься он на Юксу, жил бы и теперь на заимке. Да еще неизвестно, от моей ли серянки приключился пожар. Загореться солома и от окурка могла.
Обедня в тот день была короткая; к священнику съехались гости, и он торопился.
Когда трапезник весело затрезвонил, народ столпился у выхода. Дед Фишка распрощался с Зимовским, еще раз посочувствовал ему и отправился к Юткиным.
Спускаясь с косогора, он забыл о притворстве и по старой привычке пустился бегом.
– Ого, смотри, как больной-то скачет! – крикнул кто-то.
Старик спохватился, сгорбился и пошел, с трудом передвигая ноги.
У Юткиных старого охотника ожидала новая радость: староста Герасим Крутков принес только что полученное письмо от Матвея.
Дед Фишка купил в монопольке вина и на пасеку вернулся неузнаваемо веселый. Агафья удивилась перемене, происшедшей с братом. Старик объяснил это просто:
– Помолился с усердием, вот душе-то и легше стало. А ты съезди-ка, сестрица, в церковь да помолись «со страхом божьим и верою», – знаешь, как дьякон там рявкает, – так сразу и помолодеешь. Ей-богу, не вру!
Осенью дед Фишка сходил на Юксу. Пройдя тайгу из конца в конец, старый охотник не обнаружил никаких следов человека. Там, где стояла заимка Зимовского, лежали кучи затвердевшей золы.
Глава пятая
1
У поскотины собралась пестрая толпа. С утра народ ждал из города солдат, отбывших на службе свой срок. Еще ночью навстречу им выехали отцы. Утомленные ожиданием люди сидели и лежали на траве, тихо разговаривая, молодежь развлекалась, звенела гармошка, визгливыми голосами девки выкрикивали частушки.
– Едут! – закричали ребятишки, заметив поднявшееся над лесом облако пыли.
На минуту стало совсем тихо. Люди повскакали со своих мест и, вытянув шеи, стали смотреть по направлению к тракту.
Ребятишки не врали. Над березником подымался столб пыли. Вскоре послышалось стройное пение:
Ехали солдаты со службы домой.
На плечах погоны, на грудях кресты.
Едут по дороге – навстречу отцы…
Из березника выехали десятка два телег. Несколько парней на лошадях поскакали навстречу. Теплый ветер полоскал неподпоясанные рубахи верховых.
Когда телеги, громыхая, стали приближаться к поскотине, толпа заволновалась, сгрудилась возле ворот. Староста Герасим Крутков растолкал людей, не торопясь, с достоинством открыл ворота и с низким поклоном пригласил солдат проехать вперед. Бабы, мужики, ребятишки окружили телеги. Послышались плач, торопливый говор, смех. Старушечий голос выкрикивал:
– Светики вы мои родные! Сколько годов не виделись! Да и как же мы по вас стосковались!
Подростки с любопытством и завистью смотрели на солдатские фуражки-бескозырки, на погоны, желтые ремни с тяжелыми пряжками, перешептывались. Жены и матери обнимали солдат, детишки, выросшие за эти годы, дичились отцов, жались к матерям.
Через какие-нибудь полчаса Матвей Строгов уже сидел в горнице у тестя Евдокима Юткина. В прихожей было полно людей. Мужики, бабы, ребятишки, глядя в открытые двери горницы, не спускали глаз с солдата, насторожившись, ловили каждое его слово.
На коленях у Матвея вертелся кареглазый Артемка. Ему хотелось побаловаться с отцом, но бабка Агафья строго поглядывала на внука. Дед Фишка восторженно смотрел на племянника: «Эх, и отведут же они теперь с Матвеем душу в тайге!»
Анна сидела рядом с мужем, радостная, разрумянившаяся, улыбаясь блестящими карими глазами. Она слушала Матвея, но его слова не доходили до ее сознания. Искоса посматривая на него, она думала о своем, отмечала все перемены во внешности Матвея.
За пять лет он возмужал и раздался в плечах. У глаз и переносья появились морщинки. Над верхней губой выросли густые светло-русые усы. В молодцеватой осанке Матвея была теперь какая-то тяжеловатость, медлительность.
Вот Матвей сказал что-то (Анна не разобрала, что именно), засмеялся и опустил голову, обнажив шею. Анна чуть не вскрикнула: шея была по-мальчишески нежной, не огрубевшей, как пять лет назад. Матвей махнул рукой, и Анна опять увидела, что большие, длинные руки Матвея по-прежнему аккуратны и приятно смуглы от загара.
Голос его был, как и раньше, спокойный, чуть глуховатый.
Анне захотелось скорее увезти мужа на пасеку. Уж теперь он, наверное, возьмется за хозяйство. То, что положено было царем, слава богу, отслужено. Только бы не поманило его опять в тайгу. Не случится этого – пойдет жизнь Строговых на крутой подъем. Ничего, что пять лет потеряно. Еще поживут они на загляденье и зависть другим!
– Ну, Матюша, а люди там на лицо такие же, как и мы? – спрашивал Евдоким Юткин.
– Всякие люди живут там, – рассказывал Матвей. – Русские – эти одинаковые с нами. А вот китайцы, корейцы не похожи на нас. Мы, русские, носатые, белее их. У тех русого не встретишь. Волосы как вороненые, с блеском.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11