– Папа упал на землю. А этот человек поднял над головой дубинку... – Голос ее задрожал. – Он ударил его, Андре! Раз, другой... Я даже не помню, сколько раз! Он просто бил и бил!
Андре оцепенел. Кровь Христова! Она все это видела! Отца убили у нее на глазах! Что ж тут удивляться, что бедную девочку по ночам преследуют кошмары!
– Я пыталась помешать ему, но... не могла двинуться! У папы вся голова была в крови... – Эмили беззвучно заплакала, содрогаясь всем телом. – А он все бил и бил... пока папа уже не мог кричать!
Андре больше не колебался. Он крепко обнял ее и прижимал к себе, пока не почувствовал, что она перестала дрожать.
– А тот, кто это сделал, Эмили... Его схватили?
– Его повесили, – кивнула она, и пушистый светлый локон коснулся его подбородка.
– Только негодяй мог совершить такое! – воскликнул Андре, ласково баюкая ее, словно испуганного ребенка.
– Я знаю, Андре. Это был цыган.
– Цыган?! – Андре застыл.
– Да. Все они попрошайки и воры. Я... я ненавижу их! Всех ненавижу, всех! – вырвался у нее крик.
В этом он и не сомневался.
Андре казалось, будто у него под ногами разверзлась земля. Слова Эмили словно отравленный кинжал пронзили ему сердце. И некого было винить, кроме себя. Он сам уговорил ее рассказать о том, что не давало ей покоя.
«Вот и получай!» – с горечью подумал он. Боже, чего бы он только не дал, чтобы этого не было!
Он все еще держал ее в объятиях, рассеянно поглаживая по голове, но глаза Андре были полны горечи. Сердце его ныло. Эмили так отчаянно мечтала о том, чтобы зрение вернулось к ней... и он тоже хотел этого всей душой. Как можно скорее... Еще до того, как его табор снимется с места. Но если это случится...
Тогда она возненавидит его... возненавидит навсегда!
Глава 14
Тягостная сцена с Домиником сделала свое дело – Оливия почти лишилась сна. Но прошло несколько дней, прежде чем она осознала, как ужасно поступила.
Она никогда бы не решилась дать Доминику пощечину, если бы могла предположить, что за этим последует... А теперь воспоминание о его поцелуе не давало ей покоя. Она ли во всем виновата? Или он? Может, сама того не желая, она спровоцировала его? Но ведь и оскорбление было жестоким... Впрочем, Оливия до сих пор не находила себе места, вспоминая, что осмелилась ударить его. Если бы она не вышла из себя... но ведь это совсем на нее не похоже. Просто Оливия никогда в жизни еще не была так зла... Кажется, и Доминик тоже.
Как странно... Почему он так рассердился? Не все ли ему равно? Наверное, нет. Или да?.. Нет, не похоже, чтобы он питал к ней нежные чувства. Должно быть, он давно уже утешился в объятиях какой-нибудь цыганки... Иветты, например. «Да ты слепа, моя дорогая, – тихо шепнул внутренний голос, – ведь он приревновал тебя к Уильяму!» Да, подумала Оливия, если бы не это, ничего вообще не случилось бы. И не было бы этого досадного происшествия. «Досадного? – хихикнул снова тот же голос. – Стоит ли лицемерить? Ведь ты просто наслаждалась, когда его горячие губы прижались к твоим губам!»
Снова и снова Оливия вела этот нескончаемый спор. И все это время она старательно избегала Доминика. Не зная, как держать себя с ним, она была счастлива уже оттого, что он не указал ей на дверь. Увы, Оливия не могла позволить себе роскошь уйти из его дома. Конечно, благодаря его щедрости ей удалось отложить немного денег на поездку в Лондон, но их едва ли хватило бы, чтобы продержаться вдвоем с Эмили достаточно долго. И все-таки у нее были все основания предполагать, что он недоволен. Когда пару раз они случайно столкнулись в коридоре, он даже не пытался заговорить с ней. Взгляд его потемневших глаз пугал ее. Она чувствовала его постоянно, хотя и не находила в себе муже ства поднять на него глаза. По правде говоря, Оливия ощущала взгляд этих похожих на льдинки синих глаз, даже когда не видела его. А холодное презрение Доминика, будто колючий, пронизывающий ветер, заставляло ее покрываться мурашками.
Даже погода, казалось, способствовала этому. Угрюмые серые облака затянули небо, и холодный дождь вот уже третий день подряд поливал всю округу.
Вся прислуга в доме сбилась с ног, готовясь к предстоящему балу. Миссис Темплтон, казалось, была вездесуща: как хлопотливый муравей, она сновала по всему дому. Даже Франклин, обычно такой невозмутимый, суетился изо всех сил. У Оливии всю неделю не доходили руки проверить счета Доминика. Именно Франклин, вспомнив об этом, попросил ее заняться ими. Острое чувство вины охватило Оливию. Она смущенно пробормотала какие-то извинения. Но если откровенно, не только масса свалившихся на нее дел была тому причиной. Она просто-напросто боялась столкнуться с Домиником. Но сегодня по крайней мере можно было этого не бояться. Оливия случайно услышала, как Франклин упомянул, что хозяин приглашен на обед к Бомонтам – соседям, жившим в нескольких милях от Рэвенвуда.
Всю неделю напролет слуги наперебой сплетничали по поводу приглашений, которые рассылал граф. Все в округе знали, что Джон Бомонт подыскивает жениха для своей дочери – белокурой красавицы Элизабет. Слуги были убеждены, что именно их граф станет мишенью для преследования старого Бомонта. Цыган или нет, но граф был самым завидным женихом в округе. А с приданым Элизабет, да если она еще станет графиней, можно было не сомневаться, что молодая чета займет блестящее место в лондонском свете.
Слухи докатились и до Оливии, и она ощутила боль в сердце. Все валилось у нее из рук. Да и могло ли быть иначе, если ее мысли были прикованы к Доминику… и Элизабет Бомонт? Оливия ничего не могла с собой поделать. Что, если белокурая красавица очарует Доминика? Ей казалось, что она сходит с ума.
В доме все стихло, когда наконец Оливия проскользнула к кабинет. Большинство слуг уже отправились на покой. Свет в кабинете не горел. Оливия на цыпочках подошла к столу зажечь лампу, потом повернулась, чтобы закрыть дверь.
Хриплое проклятие прозвучало неожиданно.
Оливия оцепенела. Она едва сдержала крик, когда перед ней вдруг возникла мужская фигура.
Доминик!.. Оливия невольно схватилась за грудь, где отчаянно билось сердце.
– Господи... а я думала, вы уехали к Бомонтам.
– Именно поэтому вы и пришли... рассчитывали, что меня нет. Как это лестно, мисс Шервуд! Простите, если разочаровал вас, но Джон Бомонт предупредил, что жена его внезапно заболела. Так что обед отменили.
Оливия украдкой бросила на него взгляд из-под опущенных ресниц. На Доминике были бриджи и покрытые пылью сапоги для верховой езды. Простая белая рубашка расстегнута почти до пояса, открывая широкую, поросшую полосами грудь. Безошибочный инстинкт подсказал ей, что следует быть настороже: во всем облике Доминика было что-то странное.
Впрочем, ничего удивительного. В руке он сжимал хрустальный бокал, а графин, в котором обычно подавали бренди, стоял пустой на столике возле обитого бархатом кресла.
Доминик, без сомнения, заметил выразительный взгляд, который Оливия бросила на пустой графин, и губы его скри-пились в язвительной усмешке. Глаза его были воспалены.
– Вы пьяны, – пробормотала она и тут же запнулась.
Доминик повернулся, и взгляд Оливии упал на портрет его отца.
Холст был изрезан в клочья, словно нож снова и снова вонзался в него.
– Боже милостивый! – пролепетала она. – Кто... – И запнулась: ответ был очевиден. Об этом говорил гнев, горевший в глазах графа. Она глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, потрясенная тем, что он способен на такую свирепую ярость. – Вы пьяны, – гневно повторила она, – иначе вы никогда бы так не поступили...
– Да, вы правы. Выпил я немало. Однако, уверяю вас, даже протрезвев, я вряд ли пожалею о том, что сделал. Честно говоря, я счастлив, что наконец решился на это, по крайней мере теперь не придется все время чувствовать на себе взгляд этого ублюдка. – Оборвав себя, он с притворным смирением добавил: – Ах, прошу прощения! Совсем забыл, что ублюдок именно я!
«Нет, он просто невыносим!» – разозлилась Оливия.
– Как вы могли это сделать? Вы... вы никого не уважаете! Не уважаете и не любите! Вам ни до чего и ни до кого нет дела!
– Ах, вот вы как считаете? Да неужели? – Доминик с размаху швырнул бокал в камин, и тот со звоном рассыпался хрустальным дождем. Он шагнул к ней. Сейчас Доминик был так близко, что глаза его жгли Оливию. – Вы ошибаетесь! – хрипло сказал он с каким-то непонятным ожесточением. – Мне есть дело... до вас!
Оливия растерянно заморгала.
– Что, не верите? – Он закусил губу. – Однако это правда. И черт меня подери, если я не жалею об этом!
– Что вы хотите этим сказать?.. – едва смогла выговорить Оливия, у которой внезапно пересохло во рту.
– Сами знаете, – сдавленным голосом произнес он. Жаркий взгляд впился в ее губы. На мгновение она перенеслась мыслями в прошлое, вспомнив его поцелуй, и вся затрепетала. Но грубая реальность заставила ее очнуться.
– Не могу поверить в это, – покачала она головой. – Откровенно говоря, я вообще не верю, что вы способны на какие-либо чувства, кроме ненависти к собственному отцу.
– Поверьте в это, Оливия, клянусь вам! Разумеется, нам трудно понять, но именно он никогда не дал бы мне забыть, что я... цыган!
Сердце Оливии сжалось. Он весь дрожал, как туго натянутая струна. Даже воздух вокруг них, казалось, сгустился, будто перед грозой. Все негодование Оливии вдруг исчезло.
– Вы говорите об этом так, будто цыганская кровь – это проклятие, – медленно проговорила она. И, замявшись, продолжала: – Почему вы так ненавидите его? Почему? Ведь в конце концов он же ваш отец!
– А, так теперь вы на его стороне? Против... против меня? – Лицо Доминика исказилось от ярости. – Вы смеете осуждать меня... хотя вам ничего не известно. Ну так я расскажу вам! Расскажу о человеке, которого вы называете моим отцом. О Джеймсе Сент-Брайде... Еще мальчишкой я узнал о том, как он выгнал мою мать, узнав, что она носит под сердцем ребенка, его ребенка! И когда он наконец пришел за мной, она, моя мать, сказала мне, что пришло время вернуться к нему... к Джеймсу Сент-Брайду!
В отдаленном уголке сознания Оливии промелькнула мысль о том, что он никогда не называет старого графа «отец»... только «Джеймс Сент-Брайд».
– Он отправил меня в Йоркшир, в закрытую школу, куда состоятельные люди вроде него посылали своих незаконнорожденных отпрысков.
– Но ведь он сделал вас своим наследником...
– Просто у него не было выбора. Три жены – и ни одного ребенка! Только когда он умер, я узнал, что он узаконил меня еще до того, как приехал в табор. Он не удосужился даже намекнуть на это матери... лишь потому, что это обрадовало бы ее. Он думал о титуле... о своем состоянии... да о чем угодно!.. только не обо мне! Сколько раз я убегал из школы! И каждый раз он привозил меня обратно. В конце концов, во избежание очередного скандала он был вынужден вернуть меня домой и приставить ко мне учителя, поскольку намеревался сделать из меня образованного человека. Такого же, как он, истинного джентльмена. Своего наследника! – В голосе его звучала неприкрытая горечь. – И ни разу за все эти долгие годы... слышите, ни разу... он даже не дотронулся до меня! И никогда не упускал случая тем или иным способом дать мне понять, что я никогда не стану таким, как мои сверстники, – гаджо! Он был суров и жесток, а я... я вечно бунтовал против него! Сколько раз мой несчастный наставник жаловался ему, что я отказываюсь заниматься, что я глуп и упрям и даже не умею читать. Господи, наверное, мне надо радоваться, что он по крайней мере меня не бил! Впрочем, у него были другие, не менее жестокие способы наказания: слова его хлестали меня куда больнее, чем кнут! В его глазах я был всего лишь мерзким крысенком... цыганским отродьем. Бог свидетель, сколько раз он так меня называл!
Оливия слушала, холодея от ужаса. Господи, в отчаянии думала она, как можно быть таким жестоким к собственному сыну... своей плоти и крови... к ребенку?
– Он никогда не привозил меня сюда, в Рэвенвуд, в дом своих предков. Конечно, я понимал почему: привезти сюда значило признать меня, признать, что я плоть от плоти его сын... Но я никогда не был его сыном! Во всяком случае, в его глазах. Я попытался вернуться назад, в табор, но обнаружил, что все изменилось. Я уже не мог отказаться от многого из того, чего не было у цыган. И мне казалось, что и предал... предал свой народ!
Лицо Доминика потемнело, исказилось, словно от нестерпимой боли.
– Когда мне исполнилось пятнадцать, – продолжал он, – я получил весточку от матери. Она была тяжело больна. Но он не разрешил мне повидаться с ней. Он запер меня в комнате. А потом... потом я узнал, что она умерла. Умерла совсем одна... Цыгане верят, что никто не должен умирать в одиночестве. И за этот поступок я ненавижу его больше всего!
Слезы подступили к глазам Оливии, слезы, которые она едва могла сдержать. Доминик, несомненно, обожал свою мать. Теперь ей стали понятны глубина и причина его жгучей ненависти к отцу. Сердце ее разрывалось от боли. «Ни разу за все эти долгие годы... ни разу он даже не прикоснулся ко мне» – вспомнила она слова Доминика. Безжалостный отец обрек сына на жизнь, полную страданий. Впервые она сумела разглядеть в Доминике обиженного и одинокого ребенка.
– Когда он умер, я хотел... видит Бог, как я этого хотел!.. плюнуть на все, отказаться от проклятого наследства, сбросить личину, которую он навязал мне! Но к тому времени было ясно, что назад пути нет. Мне пришлось сделать выбор. Тот адвокат из Стоунбриджа, Роберт Гилмор, возненавидел меня просто за то, что в моих жилах течет кровь цыган. Но и цыгане не принимали меня потому, что во мне есть кровь ненавистных им гаджо. Меня проклинали и те и другие. Как-то раз я попросил вас, Оливия, взглянуть на меня, сказать, кого вы видите. Но вы не ответили мне. Впрочем, я бы и сам не мог ответить на этот вопрос. Кто же я? Цыган, отбившийся от своего племени? – Горький смех слетел с его губ. – Или гаджо, так и не нашедший свой народ? Изгой... – Кивком он указал на изрезанный портрет. – Вы такая же, как он, Джеймс Сент-Брайд. Он никогда не давал мне забыть о том, кто я есть. Как и вы.
Дыхание у нее пресеклось. «Нет! – хотелось ей крикнуть. – Нет!» Вместо этого, сдержав себя, она попыталась объяснить:
– Вы не понимаете. Это не так...
– Неужели? Будьте честны со мной, Оливия. Признайтесь, вы же презираете меня! Презираете только за то, что я цыган! Так скажите это! – Лицо его окаменело. – Скажите!
Оливия слегка покачала головой. Да, ей пришлось пережить страшную трагедию, смерть отца и беду Эмили, но детство ее было счастливым. Она помнила дни, до краев наполненные смехом и любовью. А детство Доминика было одной долгой чередой горя.
– Я не могу... – Сердце ее болезненно сжалось. – Потому что я так не думаю.
Доминик молчал. Губы его сурово сжались, превратившись в тонкую прямую линию. «О чем он думает?» – гадала она, украдкой поглядывая на его гордый чеканный профиль, твердую линию широких плеч. Не сознавая, что делает, она вдруг потянулась к нему.
Железные пальцы сомкнулись на запястье, удерживая ее. Оливия подняла к нему лицо, и он увидел слезы, блестевшие в ее глазах. Суровое лицо Доминика потемнело.
– Не надо, – прохрипел он, – не смейте меня жалеть! Слышите?
Сердце Оливии пронзила острая боль. Господи, ну почему он так смотрит на нее... будто не верит ни единому ее слову?
Комок встал у нее в горле. Странная неуверенность овладела ею. Инстинкт, редко обманывавший ее, подсказывал, что ей лучше уйти. Но более сильное, неудержимое чувство, названия которому она не могла найти, удерживало ее на месте. Оливия вдруг поняла, что не может оставить его. Особенно сейчас. Во рту у нее снова пересохло.
– То, что я испытываю к вам, не жалость, – с трудом выговорила она.
Глаза Доминика вспыхнули.
– Зачем вы явились сюда? – звенящим голосом спросил он. – Отправляйтесь домой, к вашему возлюбленному Уильяму!
Сердце Оливии заныло. Может, он вправду добивается, чтобы она ушла? Но ей лишь сегодня впервые удалось заглянуть в его душу и понять, как страшно он одинок. Сильный, высокомерный, гордый... и в то же время такой уязвимый. Теперь она готова была проклясть Джеймса Сент-Брайда за ту рану, которую он нанес своему сыну, рану, перед которой время было бессильно и которая скорее всего никогда не затянется. А если это и случится, то очень не скоро.
– Я не люблю Уильяма, – прошептала Оливия, слегка склонив голову.
В его глазах вспыхнул огонек. Одним быстрым, звериным движением Доминик метнулся к ней. Оливия и ахнуть не успела, как он сжал ее в объятиях.
– Поклянитесь! Поклянитесь, что это так!
Время, казалось, остановилось. Оливия, как завороженная, не могла оторвать глаз от шеи Доминика, видневшейся в распахнутом вороте рубашки. Вдруг она поймала себя на том, что умирает от желания вновь почувствовать его губы на своих. Она с трудом проглотила вставший в горле комок.
– Клянусь! – воскликнула она, а затем решительно добавила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Андре оцепенел. Кровь Христова! Она все это видела! Отца убили у нее на глазах! Что ж тут удивляться, что бедную девочку по ночам преследуют кошмары!
– Я пыталась помешать ему, но... не могла двинуться! У папы вся голова была в крови... – Эмили беззвучно заплакала, содрогаясь всем телом. – А он все бил и бил... пока папа уже не мог кричать!
Андре больше не колебался. Он крепко обнял ее и прижимал к себе, пока не почувствовал, что она перестала дрожать.
– А тот, кто это сделал, Эмили... Его схватили?
– Его повесили, – кивнула она, и пушистый светлый локон коснулся его подбородка.
– Только негодяй мог совершить такое! – воскликнул Андре, ласково баюкая ее, словно испуганного ребенка.
– Я знаю, Андре. Это был цыган.
– Цыган?! – Андре застыл.
– Да. Все они попрошайки и воры. Я... я ненавижу их! Всех ненавижу, всех! – вырвался у нее крик.
В этом он и не сомневался.
Андре казалось, будто у него под ногами разверзлась земля. Слова Эмили словно отравленный кинжал пронзили ему сердце. И некого было винить, кроме себя. Он сам уговорил ее рассказать о том, что не давало ей покоя.
«Вот и получай!» – с горечью подумал он. Боже, чего бы он только не дал, чтобы этого не было!
Он все еще держал ее в объятиях, рассеянно поглаживая по голове, но глаза Андре были полны горечи. Сердце его ныло. Эмили так отчаянно мечтала о том, чтобы зрение вернулось к ней... и он тоже хотел этого всей душой. Как можно скорее... Еще до того, как его табор снимется с места. Но если это случится...
Тогда она возненавидит его... возненавидит навсегда!
Глава 14
Тягостная сцена с Домиником сделала свое дело – Оливия почти лишилась сна. Но прошло несколько дней, прежде чем она осознала, как ужасно поступила.
Она никогда бы не решилась дать Доминику пощечину, если бы могла предположить, что за этим последует... А теперь воспоминание о его поцелуе не давало ей покоя. Она ли во всем виновата? Или он? Может, сама того не желая, она спровоцировала его? Но ведь и оскорбление было жестоким... Впрочем, Оливия до сих пор не находила себе места, вспоминая, что осмелилась ударить его. Если бы она не вышла из себя... но ведь это совсем на нее не похоже. Просто Оливия никогда в жизни еще не была так зла... Кажется, и Доминик тоже.
Как странно... Почему он так рассердился? Не все ли ему равно? Наверное, нет. Или да?.. Нет, не похоже, чтобы он питал к ней нежные чувства. Должно быть, он давно уже утешился в объятиях какой-нибудь цыганки... Иветты, например. «Да ты слепа, моя дорогая, – тихо шепнул внутренний голос, – ведь он приревновал тебя к Уильяму!» Да, подумала Оливия, если бы не это, ничего вообще не случилось бы. И не было бы этого досадного происшествия. «Досадного? – хихикнул снова тот же голос. – Стоит ли лицемерить? Ведь ты просто наслаждалась, когда его горячие губы прижались к твоим губам!»
Снова и снова Оливия вела этот нескончаемый спор. И все это время она старательно избегала Доминика. Не зная, как держать себя с ним, она была счастлива уже оттого, что он не указал ей на дверь. Увы, Оливия не могла позволить себе роскошь уйти из его дома. Конечно, благодаря его щедрости ей удалось отложить немного денег на поездку в Лондон, но их едва ли хватило бы, чтобы продержаться вдвоем с Эмили достаточно долго. И все-таки у нее были все основания предполагать, что он недоволен. Когда пару раз они случайно столкнулись в коридоре, он даже не пытался заговорить с ней. Взгляд его потемневших глаз пугал ее. Она чувствовала его постоянно, хотя и не находила в себе муже ства поднять на него глаза. По правде говоря, Оливия ощущала взгляд этих похожих на льдинки синих глаз, даже когда не видела его. А холодное презрение Доминика, будто колючий, пронизывающий ветер, заставляло ее покрываться мурашками.
Даже погода, казалось, способствовала этому. Угрюмые серые облака затянули небо, и холодный дождь вот уже третий день подряд поливал всю округу.
Вся прислуга в доме сбилась с ног, готовясь к предстоящему балу. Миссис Темплтон, казалось, была вездесуща: как хлопотливый муравей, она сновала по всему дому. Даже Франклин, обычно такой невозмутимый, суетился изо всех сил. У Оливии всю неделю не доходили руки проверить счета Доминика. Именно Франклин, вспомнив об этом, попросил ее заняться ими. Острое чувство вины охватило Оливию. Она смущенно пробормотала какие-то извинения. Но если откровенно, не только масса свалившихся на нее дел была тому причиной. Она просто-напросто боялась столкнуться с Домиником. Но сегодня по крайней мере можно было этого не бояться. Оливия случайно услышала, как Франклин упомянул, что хозяин приглашен на обед к Бомонтам – соседям, жившим в нескольких милях от Рэвенвуда.
Всю неделю напролет слуги наперебой сплетничали по поводу приглашений, которые рассылал граф. Все в округе знали, что Джон Бомонт подыскивает жениха для своей дочери – белокурой красавицы Элизабет. Слуги были убеждены, что именно их граф станет мишенью для преследования старого Бомонта. Цыган или нет, но граф был самым завидным женихом в округе. А с приданым Элизабет, да если она еще станет графиней, можно было не сомневаться, что молодая чета займет блестящее место в лондонском свете.
Слухи докатились и до Оливии, и она ощутила боль в сердце. Все валилось у нее из рук. Да и могло ли быть иначе, если ее мысли были прикованы к Доминику… и Элизабет Бомонт? Оливия ничего не могла с собой поделать. Что, если белокурая красавица очарует Доминика? Ей казалось, что она сходит с ума.
В доме все стихло, когда наконец Оливия проскользнула к кабинет. Большинство слуг уже отправились на покой. Свет в кабинете не горел. Оливия на цыпочках подошла к столу зажечь лампу, потом повернулась, чтобы закрыть дверь.
Хриплое проклятие прозвучало неожиданно.
Оливия оцепенела. Она едва сдержала крик, когда перед ней вдруг возникла мужская фигура.
Доминик!.. Оливия невольно схватилась за грудь, где отчаянно билось сердце.
– Господи... а я думала, вы уехали к Бомонтам.
– Именно поэтому вы и пришли... рассчитывали, что меня нет. Как это лестно, мисс Шервуд! Простите, если разочаровал вас, но Джон Бомонт предупредил, что жена его внезапно заболела. Так что обед отменили.
Оливия украдкой бросила на него взгляд из-под опущенных ресниц. На Доминике были бриджи и покрытые пылью сапоги для верховой езды. Простая белая рубашка расстегнута почти до пояса, открывая широкую, поросшую полосами грудь. Безошибочный инстинкт подсказал ей, что следует быть настороже: во всем облике Доминика было что-то странное.
Впрочем, ничего удивительного. В руке он сжимал хрустальный бокал, а графин, в котором обычно подавали бренди, стоял пустой на столике возле обитого бархатом кресла.
Доминик, без сомнения, заметил выразительный взгляд, который Оливия бросила на пустой графин, и губы его скри-пились в язвительной усмешке. Глаза его были воспалены.
– Вы пьяны, – пробормотала она и тут же запнулась.
Доминик повернулся, и взгляд Оливии упал на портрет его отца.
Холст был изрезан в клочья, словно нож снова и снова вонзался в него.
– Боже милостивый! – пролепетала она. – Кто... – И запнулась: ответ был очевиден. Об этом говорил гнев, горевший в глазах графа. Она глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, потрясенная тем, что он способен на такую свирепую ярость. – Вы пьяны, – гневно повторила она, – иначе вы никогда бы так не поступили...
– Да, вы правы. Выпил я немало. Однако, уверяю вас, даже протрезвев, я вряд ли пожалею о том, что сделал. Честно говоря, я счастлив, что наконец решился на это, по крайней мере теперь не придется все время чувствовать на себе взгляд этого ублюдка. – Оборвав себя, он с притворным смирением добавил: – Ах, прошу прощения! Совсем забыл, что ублюдок именно я!
«Нет, он просто невыносим!» – разозлилась Оливия.
– Как вы могли это сделать? Вы... вы никого не уважаете! Не уважаете и не любите! Вам ни до чего и ни до кого нет дела!
– Ах, вот вы как считаете? Да неужели? – Доминик с размаху швырнул бокал в камин, и тот со звоном рассыпался хрустальным дождем. Он шагнул к ней. Сейчас Доминик был так близко, что глаза его жгли Оливию. – Вы ошибаетесь! – хрипло сказал он с каким-то непонятным ожесточением. – Мне есть дело... до вас!
Оливия растерянно заморгала.
– Что, не верите? – Он закусил губу. – Однако это правда. И черт меня подери, если я не жалею об этом!
– Что вы хотите этим сказать?.. – едва смогла выговорить Оливия, у которой внезапно пересохло во рту.
– Сами знаете, – сдавленным голосом произнес он. Жаркий взгляд впился в ее губы. На мгновение она перенеслась мыслями в прошлое, вспомнив его поцелуй, и вся затрепетала. Но грубая реальность заставила ее очнуться.
– Не могу поверить в это, – покачала она головой. – Откровенно говоря, я вообще не верю, что вы способны на какие-либо чувства, кроме ненависти к собственному отцу.
– Поверьте в это, Оливия, клянусь вам! Разумеется, нам трудно понять, но именно он никогда не дал бы мне забыть, что я... цыган!
Сердце Оливии сжалось. Он весь дрожал, как туго натянутая струна. Даже воздух вокруг них, казалось, сгустился, будто перед грозой. Все негодование Оливии вдруг исчезло.
– Вы говорите об этом так, будто цыганская кровь – это проклятие, – медленно проговорила она. И, замявшись, продолжала: – Почему вы так ненавидите его? Почему? Ведь в конце концов он же ваш отец!
– А, так теперь вы на его стороне? Против... против меня? – Лицо Доминика исказилось от ярости. – Вы смеете осуждать меня... хотя вам ничего не известно. Ну так я расскажу вам! Расскажу о человеке, которого вы называете моим отцом. О Джеймсе Сент-Брайде... Еще мальчишкой я узнал о том, как он выгнал мою мать, узнав, что она носит под сердцем ребенка, его ребенка! И когда он наконец пришел за мной, она, моя мать, сказала мне, что пришло время вернуться к нему... к Джеймсу Сент-Брайду!
В отдаленном уголке сознания Оливии промелькнула мысль о том, что он никогда не называет старого графа «отец»... только «Джеймс Сент-Брайд».
– Он отправил меня в Йоркшир, в закрытую школу, куда состоятельные люди вроде него посылали своих незаконнорожденных отпрысков.
– Но ведь он сделал вас своим наследником...
– Просто у него не было выбора. Три жены – и ни одного ребенка! Только когда он умер, я узнал, что он узаконил меня еще до того, как приехал в табор. Он не удосужился даже намекнуть на это матери... лишь потому, что это обрадовало бы ее. Он думал о титуле... о своем состоянии... да о чем угодно!.. только не обо мне! Сколько раз я убегал из школы! И каждый раз он привозил меня обратно. В конце концов, во избежание очередного скандала он был вынужден вернуть меня домой и приставить ко мне учителя, поскольку намеревался сделать из меня образованного человека. Такого же, как он, истинного джентльмена. Своего наследника! – В голосе его звучала неприкрытая горечь. – И ни разу за все эти долгие годы... слышите, ни разу... он даже не дотронулся до меня! И никогда не упускал случая тем или иным способом дать мне понять, что я никогда не стану таким, как мои сверстники, – гаджо! Он был суров и жесток, а я... я вечно бунтовал против него! Сколько раз мой несчастный наставник жаловался ему, что я отказываюсь заниматься, что я глуп и упрям и даже не умею читать. Господи, наверное, мне надо радоваться, что он по крайней мере меня не бил! Впрочем, у него были другие, не менее жестокие способы наказания: слова его хлестали меня куда больнее, чем кнут! В его глазах я был всего лишь мерзким крысенком... цыганским отродьем. Бог свидетель, сколько раз он так меня называл!
Оливия слушала, холодея от ужаса. Господи, в отчаянии думала она, как можно быть таким жестоким к собственному сыну... своей плоти и крови... к ребенку?
– Он никогда не привозил меня сюда, в Рэвенвуд, в дом своих предков. Конечно, я понимал почему: привезти сюда значило признать меня, признать, что я плоть от плоти его сын... Но я никогда не был его сыном! Во всяком случае, в его глазах. Я попытался вернуться назад, в табор, но обнаружил, что все изменилось. Я уже не мог отказаться от многого из того, чего не было у цыган. И мне казалось, что и предал... предал свой народ!
Лицо Доминика потемнело, исказилось, словно от нестерпимой боли.
– Когда мне исполнилось пятнадцать, – продолжал он, – я получил весточку от матери. Она была тяжело больна. Но он не разрешил мне повидаться с ней. Он запер меня в комнате. А потом... потом я узнал, что она умерла. Умерла совсем одна... Цыгане верят, что никто не должен умирать в одиночестве. И за этот поступок я ненавижу его больше всего!
Слезы подступили к глазам Оливии, слезы, которые она едва могла сдержать. Доминик, несомненно, обожал свою мать. Теперь ей стали понятны глубина и причина его жгучей ненависти к отцу. Сердце ее разрывалось от боли. «Ни разу за все эти долгие годы... ни разу он даже не прикоснулся ко мне» – вспомнила она слова Доминика. Безжалостный отец обрек сына на жизнь, полную страданий. Впервые она сумела разглядеть в Доминике обиженного и одинокого ребенка.
– Когда он умер, я хотел... видит Бог, как я этого хотел!.. плюнуть на все, отказаться от проклятого наследства, сбросить личину, которую он навязал мне! Но к тому времени было ясно, что назад пути нет. Мне пришлось сделать выбор. Тот адвокат из Стоунбриджа, Роберт Гилмор, возненавидел меня просто за то, что в моих жилах течет кровь цыган. Но и цыгане не принимали меня потому, что во мне есть кровь ненавистных им гаджо. Меня проклинали и те и другие. Как-то раз я попросил вас, Оливия, взглянуть на меня, сказать, кого вы видите. Но вы не ответили мне. Впрочем, я бы и сам не мог ответить на этот вопрос. Кто же я? Цыган, отбившийся от своего племени? – Горький смех слетел с его губ. – Или гаджо, так и не нашедший свой народ? Изгой... – Кивком он указал на изрезанный портрет. – Вы такая же, как он, Джеймс Сент-Брайд. Он никогда не давал мне забыть о том, кто я есть. Как и вы.
Дыхание у нее пресеклось. «Нет! – хотелось ей крикнуть. – Нет!» Вместо этого, сдержав себя, она попыталась объяснить:
– Вы не понимаете. Это не так...
– Неужели? Будьте честны со мной, Оливия. Признайтесь, вы же презираете меня! Презираете только за то, что я цыган! Так скажите это! – Лицо его окаменело. – Скажите!
Оливия слегка покачала головой. Да, ей пришлось пережить страшную трагедию, смерть отца и беду Эмили, но детство ее было счастливым. Она помнила дни, до краев наполненные смехом и любовью. А детство Доминика было одной долгой чередой горя.
– Я не могу... – Сердце ее болезненно сжалось. – Потому что я так не думаю.
Доминик молчал. Губы его сурово сжались, превратившись в тонкую прямую линию. «О чем он думает?» – гадала она, украдкой поглядывая на его гордый чеканный профиль, твердую линию широких плеч. Не сознавая, что делает, она вдруг потянулась к нему.
Железные пальцы сомкнулись на запястье, удерживая ее. Оливия подняла к нему лицо, и он увидел слезы, блестевшие в ее глазах. Суровое лицо Доминика потемнело.
– Не надо, – прохрипел он, – не смейте меня жалеть! Слышите?
Сердце Оливии пронзила острая боль. Господи, ну почему он так смотрит на нее... будто не верит ни единому ее слову?
Комок встал у нее в горле. Странная неуверенность овладела ею. Инстинкт, редко обманывавший ее, подсказывал, что ей лучше уйти. Но более сильное, неудержимое чувство, названия которому она не могла найти, удерживало ее на месте. Оливия вдруг поняла, что не может оставить его. Особенно сейчас. Во рту у нее снова пересохло.
– То, что я испытываю к вам, не жалость, – с трудом выговорила она.
Глаза Доминика вспыхнули.
– Зачем вы явились сюда? – звенящим голосом спросил он. – Отправляйтесь домой, к вашему возлюбленному Уильяму!
Сердце Оливии заныло. Может, он вправду добивается, чтобы она ушла? Но ей лишь сегодня впервые удалось заглянуть в его душу и понять, как страшно он одинок. Сильный, высокомерный, гордый... и в то же время такой уязвимый. Теперь она готова была проклясть Джеймса Сент-Брайда за ту рану, которую он нанес своему сыну, рану, перед которой время было бессильно и которая скорее всего никогда не затянется. А если это и случится, то очень не скоро.
– Я не люблю Уильяма, – прошептала Оливия, слегка склонив голову.
В его глазах вспыхнул огонек. Одним быстрым, звериным движением Доминик метнулся к ней. Оливия и ахнуть не успела, как он сжал ее в объятиях.
– Поклянитесь! Поклянитесь, что это так!
Время, казалось, остановилось. Оливия, как завороженная, не могла оторвать глаз от шеи Доминика, видневшейся в распахнутом вороте рубашки. Вдруг она поймала себя на том, что умирает от желания вновь почувствовать его губы на своих. Она с трудом проглотила вставший в горле комок.
– Клянусь! – воскликнула она, а затем решительно добавила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36