В доме была только одна маленькая комната и одна дверь. Я потянул за щеколду, и дверь открылась.Это движение привело фигуру в углу в немедленное действие, будто включили ток. Полуувидев, полупочувствовав, я резко отпрянул в сторону, меня так обдало жаром, что потеплели даже замерзшие ноги. Выстрел из дробовика проревел в дверном проеме. Я прижался к массивным бревнам наружной стены и надеялся только на бога. Хорошо, если бревна задержат дробь.Из дома что-то истерически прокричали.Но голос не Арне. Молодой. Срывающийся.— Миккель, — сказал я, — у меня нет намерения вредить вам. Я Дэйвид Кливленд.Молчание.— Миккель...— Если вы войдете, я застрелю вас. — Высокий от природы, как у отца, голос от напряжения стал еще на октаву выше.— Я хочу только поговорить с вами.— Нет! Нет! Нет!— Миккель, вы же не можете остаться здесь навсегда.— Если вы войдете, я выстрелю.— Ладно. Буду говорить с вами отсюда. — Я дрожал от холода и мысленно проклинал его.— Убирайтесь, откуда пришли. Убирайтесь. Не буду разговаривать с вами.Я не ответил. Прошло пять минут в полной тишине. Слышалось только завывание ветра. Затем донесся его голос, дрожащий и напуганный:— Вы еще там?— Да.— Убирайтесь.— Когда-нибудь нам надо поговорить. Почему бы не сейчас?— Не буду говорить.— Где Арне Кристиансен?В ответ послышался отчаянный высокий вопль, от которого у меня мурашки пробежали по спине. И потом просто рыдания.Я опустился на корточки и рискнул быстро заглянуть в дверь. Рука с дробовиком лежала на полу, а другой он размазывал по лицу слезы. Миккель поднял глаза, заметил меня и тут же начал целиться. Я быстро вскочил и прижался, как и прежде, к стене.— Почему вы не отвечаете? — спросил я. Молчание длилось несколько минут.— Можете войти.Я еще раз быстро заглянул в комнату. Он сидел, вытянув на полу ноги, в руках ружье, наведенное на дверь.— Входите, — сказал он. — Я не буду стрелять.— Положите ружье на пол и отодвиньте в сторону.— Нет.Прошло еще несколько минут.— Я буду говорить при одном условии, — не вытерпел он. — Вы войдете, но я буду держать ружье.— Хорошо. — Я сглотнул и перешагнул порог. Посмотрел на сдвоенные дула. Миккель сидел, опершись на стену, и в руках крепко держал дробовик. Открытая коробка с патронами лежала рядом, два или три валялись на полу.— Закройте дверь, — приказал он. — Сядьте на пол. У противоположной стены.Я сделал, как он сказал.Он был по-мальчишески худой, хотя и высокий. Русые волосы, темные напуганные глаза. Щеки еще не потеряли детской округлости, но линия челюсти взрослого человека. Полумальчик, полумужчина, со слезами, размазанными по лицу, и с пальцами на курке дробовика.Все, что можно унести, лежало связанным в аккуратные узлы недалеко от двери. Остались только тяжелый стол и два массивных стула. Ни занавесок на единственном маленьком окне, ни половиков на голом деревянном полу. Две раскладушки, сложенные и связанные, стояли прислоненные к стене рядом с лыжами.Никакой еды и ни поленца в холодной печи.— Скоро стемнеет, — сказал я. — Через час.— Мне все равно. — Горящие глаза смотрели на меня. Лицо у него сводило от нервного напряжения.— Надо спуститься в дом Берит, пока еще можно разглядеть тропинку.— Нет.— Мы тут замерзнем.— Мне все равно.Я поверил, что ему все равно. Состояние Миккеля я бы определил как безумие, и мыслям о холоде или гибели не нашлось места в его сознании, и хотя он разрешил мне войти, но ток высокого напряжения еще не был выключен. От возбуждения легкие судороги пробегали у него по телу, и время от времени ноги подергивались на полу. В такие минуты и дробовик подрагивал в руках. Я старался отмести мрачные мысли.— Надо идти, — предложил я.— Сидите тихо! — в ярости выкрикнул он, и правый указательный палец конвульсивно сжался на курке. Я не спускал глаз с этого пальца. И сидел тихо.Постепенно темнело, и холод неумолимо вкрадывался в бревенчатый дом. За стенами ветер непрестанно вопил и визжал, будто испорченный ребенок. Я подумал, ну что ж, придется выдержать и это: по сравнению с предстоящей ночью в промерзшем доме, плавание в фьорде казалось мне приятным купанием в нагретом пруду. Я всунул руки в теплых перчатках в карманы пальто и пытался убедить себя, что пальцам тепло. Я допустил только маленькую промашку, пальто оказалось не таким длинным, чтобы сидеть на нем, укрыв ноги.— Миккель, — сказал я, — говорите что-нибудь. Вы взорветесь и разлетитесь на куски, если не выговоритесь. А я все равно здесь. Так расскажите мне. Все, что хотите.Он неподвижно уставился в сгущавшиеся сумерки и молчал.— Я убил его, — проговорил он после долгой паузы. Бог мой.Опять молчание. И уже на более высокой ноте он повторил:— Я убил его.— Кого? — спросил я. Молчание.— Как?Вопрос удивил его. Миккель на мгновение перевел взгляд с моего лица на дробовик.— Застрелил.— Вы застрелили Арне? — набравшись духу, спросил я.— Арне? — У него опять началась истерика. — Нет! Нет! Нет! Не Арне. Я не убивал Арне. Не убивал!— Верю, Миккель, — твердо сказал я. — Верю. А теперь подождите немного, пока не сможете спокойно рассказать мне все. Пока не почувствуете, что пришло время рассказать. — Я помолчал. — Договорились?— Ja. Договорились, — после паузы ответил он.Мы ждали.Стало совсем темно, казалось, что остался только свет его горящих глаз, в которых отражалось окно. Теперь я видел только глаза, остальная фигура бесформенно утонула в тени. Только глаза сигнализировали, как отчаянно нужна его разуму помощь и как отчаянно он боится ее.Очевидно, ему пришла в голову та же мысль, что и мне: в полной темноте я могу прыгнуть и отнять ружье. Он без конца ерзал по полу и что-то бормотал по-норвежски и наконец гораздо более нормальным голосом сказал:— Там, на вещах, сверху лампа. В коробке.— Вы хотите, чтобы я ее нашел и зажег?— Ja.Я так закоченел, что с трудом встал, радуясь возможности подвигаться, но тут же заметил, что он поднял дробовик, указывая, куда мне можно идти.— Я не собираюсь отнимать у вас ружье.Он ничего не ответил.Вещи были сложены от меня справа, ближе к окну, я осторожно приближался к ним, стараясь побольше шуметь, чтобы он слышал, где я, и не всполошился. По крайней мере, с памятью у него все в порядке. Наверху я нащупал коробку, в ней лампу и рядом спички.— Лампу нашел, — сказал я, — можно зажечь спичку?Молчание. И наконец: «Ja».Это оказалась маленькая газовая лампа, рассеивавшая слабый белесый свет во все углы комнаты. Миккель дважды моргнул, когда появился свет, но еще крепче ухватился за ружье.— Есть тут какая-нибудь еда?— Я не хочу есть.— Но я хочу.— Садитесь, — велел он. — Там, где стоите. Я сел. Дула переместились ниже. Теперь при свете я видел их чересчур хорошо.Время шло. Я засветил лампу в четыре тридцать дня, и только в восемь он начал говорить. Я совсем закоченел без движения, но и он тоже. На нем не было перчаток, и руки посинели. Но Миккель по-прежнему сжимал ружье, и замерзший палец обхватывал курок. Он не сводил с меня глаз, следя за каждым движением. Весь как натянутая тетива. И вдруг он произнес:— Арне Кристиансен сказал, что мой отец арестован. Он сказал, что отец арестован из-за вас.Голос опять стал ненормально высоким, и дыхание на холоде превращалось в узорные струйки пара. Но теперь Миккелю было легче продолжить свой рассказ, потому что он уже начал.— Арне сказал, что отец хочет, чтобы мы поехали в Берген... и потом на лодке в Стовангер... и на самолет... — Он замолчал.— И вы не поехали. Почему? — спросил я. Ружье задрожало.— Пришли они. Я ждал.— Мы разговаривали. Возле дома. О том, что надо уехать. — Пауза. — Они спустились сверху. На лыжах. В темных очках. — Снова пауза. — Один велел Арне отойти от меня. — Теперь Миккель надолго замолчал.Его колотило мелкой дрожью от ужаса воспоминаний. — У него был нож.— Ох, Миккель! — воскликнул я. Мальчик говорил быстро, захлебываясь, стараясь поскорей вытолкнуть из себя пережитый кошмар.— Арне закричал: «Вы не можете! Не можете! Он не мог послать вас убить собственного сына. Не Миккеля!» Арне загородил меня собой. Он кричал: «Вы с ума сошли! Я сам разговаривал с отцом. Он велел мне приехать сюда и увезти Миккеля».У Миккеля сузились глаза, он смотрел будто сквозь меня, снова переживая происшедшее.— Они сказали, что отец переменил решение после того, как Арне уехал. Они сказали, что отец прислал их увезти меня на пароходе в Данию и там ждать от него денег и распоряжений. Арне сказал, что это не правда... Они сказали, что это правда... Еще они сказали, что Арне отсюда уже никуда дальше не поедет... Он не поверил. Он сказал, что даже мой отец такого не сделает. Арне следил только за тем, у которого был нож. Но второй взмахнул лыжной палкой и ударил его по голове. Арне упал в снег. Я пытался остановить их... Но они оттолкнули меня, положили его на сани, связали и потащили вверх по тропинке.Отчаяние, которое он пережил тогда, снова исказило его лицо. Он сморщился, как от боли, и продолжал:— Я вспомнил, что в коттедже есть дробовик. Побежал и зарядил его... Потом встал на лыжи и помчался за ними, чтобы остановить их... Но когда я догнал их, они уже возвращались за мной... Без саней. И я подумал... я подумал... они столкнули... столкнули сани... — Миккель с всхлипом втянул воздух. — Я выстрелил... тот, что с ножом, упал... Я выстрелил снова... но второй быстро повернулся и... Я побежал к дому перезарядить ружье, потому что думал, он вернется, чтобы убить меня. Но он не вернулся... Не вернулся... Когда вы пришли, я решил, что это он. Миккель замолчал.— Вы знаете этих двоих? Видели их когда-нибудь прежде? — спросил я.— Нет.— Они пришли намного раньше меня?— Не знаю. Прошло много времени.— Часы?— Наверно.Я не встретил никого из них, когда поднимался вверх.— Убивать нельзя, — сказал Миккель.— Это зависит от обстоятельств.— Нет.— Если вы защищали свою жизнь или жизнь другого человека, суд не считает это преступлением.— Я... Я убежден, я знаю, что убивать нельзя. И все же... когда испугался, — его высокий голос почти невыносимо зазвенел, — я это сделал. Сделал, хотя я презираю убийство. Я убил человека. И вас бы тоже убил, если бы вы не отскочили.— Забудем об этом, — заметил я, но ужас застыл в его глазах. Чтобы помочь ему расслабиться и чуть успокоиться, я задал уводящий в сторону вопрос:— Вы давно знаете Арне Кристиансена?— Что? — Голос прозвучал на более низких нотах. — Года три.— Вы хорошо его знали?— Не очень. Только по скачкам. И все.— А ваш отец давно его знает?— Не думаю... Наверно, так же, как я. Познакомился на скачках.— Они близкие друзья?— У отца нет близких друзей, — сказал он с неожиданной горечью.— Вы не хотите положить на пол ружье? Он взглянул на дробовик, кивнул и положил его рядом с собой. Ну хоть маленькое облегчение — не смотреть в эти два темных отверстия.Лампа несколько раз мигнула, показывая, что газ на исходе. Миккель перевел взгляд от меня на стол, но сигналы гаснущей лампы вроде бы не пробились в его смятенное сознание.— Лампа сейчас потухнет. Есть запасной газовый баллон? — спросил я.Он медленно покачал головой.— Миккель, здесь холодно, и скоро будет темно. Если мы хотим пережить ночь, нам надо сохранить тепло. Никакого ответа.— Вы слышите меня?— Что?— Нам надо пережить ночь, понимаете?— Я... не могу...— Есть тут одеяла?— Есть одно.Я попытался встать, и он тут же схватился за ружье.— Не валяйте дурака. Я не собираюсь вредить вам. И вы не застрелите меня. Так что давайте оба успокоимся. Понятно?— Из-за вас арестовали отца, — неуверенно произнес он.— А вы знаете почему?— Нет... и вправду не знаю.Я рассказал ему о краже нефтяных секретов и о нелояльности (чтобы не употреблять более сильных выражений), которую Пер Бьорн проявил к своей стране. Нет, в основном с мозгами у Миккеля было все в порядке. Он внимательно меня выслушал, потом немного помолчал, с лица постепенно сходило напряжение, отпуская мышцу за мышцей.— Раз это раскрылось, он потеряет работу, — подвел итог Миккель. — Потеряет уважение. И тогда он не сможет жить. Отец не сможет. Престиж для него все.Наконец-то голос звучал нормально, но, к сожалению, слишком поздно. Лампа уже еле тлела.— Одеяло в раскладушках, — сказал он и попытался встать, но ноги у него одеревенели, как и у меня, если не больше. Они его не слушались, и он буквально упал на спину.— Я замерз, — пожаловался он.— Я тоже.Он огляделся и впервые осознал наше незавидное положение.— Вставайте, — приказал он. — Надо походить. Легко сказать, но трудно сделать.— Можем мы растопить печь? У нас осталось четыре спички, есть картонные коробки, стол, стулья, если мы сумеем разбить их.Мы стояли друг против друга и топали ногами. Лампа печально светила в силу одной свечи.— Но нет топора, — вздохнул Миккель. Лампа потухла.— Простите, — сказал Миккель.— Ничего.Мы продолжали прыгать в полной темноте. Забавная, наверно, была картина, если бы холод не подавлял чувство юмора. Но кровь снова зашевелилась в жилах, и через полчаса мы уже так согрелись, что могли позволить себе немножко отдохнуть.— Сейчас я найду одеяло, — пообещал Миккель и нашел. — Мы сможем оба завернуться в него?— Должны.На нас обоих были теплые пальто, и Миккель, когда вспомнил, куда положил, нашел шапку и перчатки, такие же теплые, как и у меня. Он поставил брезентовую раскладушку, и мы, завернувшись, будто в кокон, в одно одеяло, сидели, тесно прижавшись другу к другу, сберегая тепло. В темноте было трудно понять, о чем он думает, но время от времени по телу еще пробегала судорога, и мальчик вздрагивал.— Я вчера уже отвез остальную постель в дом Берит. На санках.— Жаль.Это слово будто включило его мысли.— Вы думаете, Арне разбился насмерть?— Не знаю, — ответил я, но полагал, что разбился.— Что мне будет за то, что я убил человека?— Ничего. Вы только расскажите все, как мне. И никто даже не упрекнет вас.— Вы уверены?— Да.— Я такой же негодяй, как всякий, кто убивает, — сказал он, но в этот раз в голосе не было истерии. Только взрослое признание своей вины и отчаяние. Я размышлял о том, возможно ли для мальчика его возраста за одну ночь постареть на десять лет. Ему стало бы легче, если бы он смог.— Расскажите мне о Бобе Шермане, — попросил я и почувствовал, как он вздрогнул при этом имени.— Я... не могу...— Миккель, я знаю, что Боб привез из Англии для вашего отца украденные документы...— Нет, — перебил он меня.— А что же?— Боб должен был передать их Арне. Я не знал, что они были для отца, когда... — Он остановился, будто испугавшись.— Когда что?— Я не должен вам говорить. Не могу.Я спокойно сидел в темноте, почти дремал.— Боб сказал вам, что привез пакет?— Да, — неохотно ответил он. Я зевнул.— Когда?— Когда я встретил его в Осло. В тот вечер, когда он прилетел.Интересно, почувствовал ли Миккель, как поразила меня эта новость?— Где в Осло? — равнодушно спросил я.— Он стоял возле «Гранд-отеля» с седлом и саквояжем, а я был у друга и возвращался домой. Я его увидел и подошел. Он сказал, что сейчас поедет на вокзал, а я предложил ему сначала вместе выпить кофе, и мы пошли к нам домой. Я нес его седло. — Миккель помолчал. — Мне Боб нравился. Мы были друзьями.— Знаю, — сказал я.— Отца не было. Обычно в это время он дома. Мать смотрела телевизор. Мы пошли в кухню. Я сварил кофе. Порезал кекс, который испекла мать.— О чем вы говорили?— Сначала о лошадях, с которыми он будет работать завтра... Потом он сказал, что привез из Англии пакет и там оказалось совсем не то, о чем он говорил. Боб сказал, что должен передать пакет Арне Кристиансену на скачках и что он собирается попросить больше денег, чем они договаривались раньше.Его тело начала бить под одеялом дрожь.— Боб смеялся, потому что ему говорили, что это порнография, а он не знает, что привез, даже когда увидел. Он вынул из саквояжа конверт и показал мне. — Миккель опять замолчал.— А вы, когда увидели содержимое конверта, поняли, что это такое?— Я видел такие схемы раньше. Я... знал, что это описание нефтяных месторождений.— Вы сказали Бобу?— Да. Мы немного поговорили об этом.— И потом?— Боб опаздывал. Не успевал на поезд. Тогда он взял такси и поехал к Гуннару Холту, а я пошел спать.— Что произошло на следующий день?— Я обещал... Обещал, что никому не расскажу. Я не сказал в полиции. Я не должен говорить вам. В особенности вам. Я знаю.Время шло. Было слишком холодно, чтобы думать.— Я рассказал отцу по дороге на скачки о пакете Боба Шермана, — неожиданно продолжил Миккель. — Отец взял меня к себе в машину. Я рассказал просто так, чтобы о чем-то поговорить, а вдруг отец заинтересуется. Но он ничего не сказал. Он никогда ничего не говорит. Я никогда не знаю, о чем он думает.— Я тоже, — вздохнул я.— Я слышал, люди рассказывали, что он кажется очень добрым, когда собирается сделать ужасно жестокую вещь. Когда я был маленький, то первый раз услышал.— К вам он тоже жестокий?— Нет. Только... холодный. Но он мой отец... Мне хочется рассказать вам... Но я не могу.— Ладно.Прошло очень много времени, но Миккель не спал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22