Говорят, переполнено все, места нет. Я все-таки вскочил на ходу, а мне велят обратно сойти, чуть не спихивают.
– Не положено, – говорят, – в санитарном поезде посторонних возить.
– Дружочки, – говорю, – уважаемые, я же не посторонний! Я от своего вагона отбился. Сам по этой научной части.
Слышу, в темноте посопел кто-то, словно принюхался, да и говорит:
– Шут его знает. В темноте не видать. Но запах, верно, от него медицинский. Ладно, пусть до станции доедет.
Так я и попал снова на ту же станцию. А тут уж немножко светать начало. Бегаю я опять по путям, кричу:
– Дашутка, Дарьюшка, милая! Аукнись, подай голос! И вдруг слышу откуда-то с другого пути:
– Тута я, тута, дядя Гурыч!
Кинулся я в ту сторону, посветил фонарем… Вот он, мой чрезвычайный, особого назначения! Дашка как бросится мне на шею прямо сверху! Я даже на землю сел. А потом вдруг как начала меня обоими кулаками барабанить – ив грудь и по шапке.
– Да ты обалдела, что ли? Она в рев.
– Да, вы зачем меня одну бросили! Темно, боязно. А потом самолеты прилетали, две бомбы кинули. А вас нет и нет… Я думала, уж вас убило, как Лешу… Только я, дядя Гурыч, никуда от вагона не отлучалась. И когда налет был, все побежали, а я тут сторожила, как вы наказывали. Всю ночь. Только смерзла шибко.
И у самой зубы словно дважды два долбят. Ну, проехали мы еще день и прибыли наконец на эту самую Козодоевку. Дашутка моя волосы расчесала, умылась из чайника, вещички свои собрала и подает мне руку, вроде как взрослая дамочка: пальцы лодочкой, аккуратно.
– Дядя Гурыч, премногое вам спасибо, что довезли. Очень вам благодарна с мамой, на всю жизнь. Если вам отлучаться от вагона нельзя, так я сама сейчас сбегаю до дому, а потом с мамой приду к вам, кушать принесу. И белье соберите мне, мы вам сразу с мамой тут же постираем. А то вы весь заносились совсем. Счастливо вам пока оставаться!
И пошла. Взвалила мешки свои, котомочки, идет, сама тоненькая, стеганка до колен, башмаки полведерные по грязи плюхают. А я гляжу вслед, думаю: "Вот доставил девчонку на место. Теперь у них, чай, радости будет!.. А ты, Афанасий Гурыч, следуй по своему направлению. Один теперь… Своих детишек завести некогда было, всю жизнь на пути провел, ну хоть чужих ребят книжками порадуй. Все-таки будет с тебя какой-нибудь толк".
Скрутил я цигарку, за кипятком сходил к паровозу, прикурил у машиниста. Прошел эдак часок, другой. Новый паровоз дали, ждем отправления. А Дашутки не видно. "Конечно, ей уж теперь не до меня", – думаю.
И тут вижу: между путей бежит, спотыкается Дашка моя и тянет за руку высокую женщину. Увидела меня Дашка, вырвала руку, побежала, на самой лица нет. Бросилась ко мне, ткнулась головой в плечо. Выговорить ничего не может, только бьется вся, колотится головенкой своей о меня и одно твердит: "Ой, дядя Гурыч… дяденька!.." Ничего не могу разобрать. Гляжу на гражданку, которая с ней. Подошла она ближе, сама слезы глотает, шепнула на ухо, и оступилось во мне сердце. Вон она, какая беда! Некуда было спешить девчонке. Несчастное дело получилось…
– Как же это так? – спрашиваю. – А она-то дождаться не могла, торопилась все…
– Это,– отвечает,– немцы уж перед самым уходом ворвались к ним и вот что натворили. Ну, Даша, успокойся. Не надо, милая… Что же делать, девочка! Дашенька, родная, не надо…
– А вы сами кто ей будете? – спрашиваю.
– Я учительница. Даша Маркелова у меня в классе была. Хорошо успевала. А вам, – говорит, – спасибо, дорогой, что довезли девочку.
Потрепал я Дашу по голове, затихла она немножко.
– Эх ты, горе мое! – говорю.– Как же ты теперь тут одна будешь, неуютная?.. Давай, Даша, я тебя на обратном заезде, как порожняк будем гнать, к тетке возьму. Я бы тебя и к себе в дочки забрал, да ведь жизнь у меня перегонная, на колесах моя жизнь, дорожный я житель. А тебе требуется воспитание.
Учительница слезы вытерла, посмотрела на меня и говорит:
– Милый вы, славный человек… Как вас зовут? Афанасий Гурыч? Так вот, Афанасий Гурыч, за Дашу не беспокойтесь. Ей тут хорошо будет. У нас детдом открывается. Пока Даша у меня поживет. Верно, девочка? А потом я ее в детдом определю. С ее тетей мы спишемся.
Засмотрелась учительница в дверь нашего вагона, и загорелись у нее вдруг глаза, бросилась она к книжкам.
– Боже мой,– говорит,– книжки… учебники… Настоящие учебники! Два года не видела. Господи! Смотрите, буквари, задачники, весь комплект. Господи, не верится! Если б только могли вы хоть чуточку нам оставить – Даше в приданое и ребятам моим… Вот бы мы вам, Афанасий Гурыч, милый, спасибо сказали преогромное! Вот бы мы вас век помнили!..
Роется она в книжках, схватит какую, прочтет на крышке: "Грамматика" – и к груди прижмет.
Гляжу, совсем она еще и сама-то молоденькая. Только состарило ее раньше срока. Тоже, видать, натерпелась. А горе одного только рака красит.
– Хотя, – говорю, – у меня станция назначения и получатель значатся иные, ничего… Выбирайте, что вам требуется. Только, товарищ учительница, попрошу мне расписочку для отчетности.
Ну, отобрала она малую стопочку. Расписку черкнула.
Тут запели, затрезвонили по всему составу буфера, тормоза скрипнули, паровоз голос подал. Отправление нам.
Нагнулся я, поцеловал на прощанье Дашу в макушку самую, прокашлялся, хотел чего-то еще сказать, да только рукой махнул и полез на площадку.
Пошел состав.
Даша сначала шла все быстрее и быстрее возле подножки, рукой за нее держалась, потом отпустила, побежала около вагона, отставать стала, все смотрит на меня. А учительница осталась на месте, одной рукой учебники к себе прижала, а другой издали машет мне…
Ну, вот и все, ребятки.
А теперь я прибыл к вам, и вот вы сейчас получаете эти самые учебники, которые вам послал из Москвы товарищ народный комиссар просвещения. Вот сейчас их вам раздавать станут. Извиняюсь, если маленько груз не в полной сохранности дошел. Видите, тут подпалило немножко. Вот осколком пробито. А здесь от пули след. Это когда нас на станции обстреливали. А вот тут две арифметики чуток кровью повело. Это на них Алеша лежал. Клоков.
Берите, ребята, книжки себе. Для вас и везли мы их. Когда учиться по ним станете, Алешу Клокова вспоминайте и могилку его возле станции Старые Дубы…
Невысокий криволицый человек закончил свой рассказ, отер платком длинные усы и, скромно отойдя от стола, надел выцветшую фуражку с малиновым кантом. В большом школьном зале с полувыгоревшим потолком, с выбитыми и заколоченными фанерой окнами стояла тишина. А потом по знаку директора школьники один за другим стали подходить к столу, где были сложены присланные из Москвы учебники. Молчаливые и серьезные, бережно принимали ребята в свои руки книжки, страницы которых были тронуты огнем, пулями и кровью…
Солнце светит
Этот рассказ был напечатан в журнале "Красноармеец", № 9 за 1945 год. Толчком к созданию рассказа послужил подлинный случай. Но естественно, многие подробности и сцены писатель внес в повествование от себя.
Е. Таратута
Солнце зашло. Быстро слиняли блеклые краски мартовского заката. Снега за окном вагона набирались вечерней синевы. Ранняя звезда засквозила в небе над далекими, уже плохо разглядимыми холмами. В вагоне густел сумрак. Света в поезде еще не давали, и дремотное оцепенение овладевало пассажирами. Обо всем уже успели поговорить за день, и каждый знал, куда и зачем едет сосед, и уже были выяснены цены на картошку, сало шпиг во всех ближних и дальних районах, перечислены все случаи вагонных краж и происшествий. В пошатывающемся сонном сумраке вагона бесконечно отстукивали колеса; в дальнем углу все еще слышался монотонный говорок какой-то старушки, еще с утра начавшей рассказывать о своем внуке Порфишке, от которого с первого года и весточки не слышалось, а потом он сам обнаружился… Поезд недолго постоял у маленькой станции и пошел дальше. И тут проводница подвела к одной из полок вагона нового пассажира и сказала:
– А ну, граждане командированные, сядьте маленько уместительней, дайте место человеку.
Новый пассажир уверенно и легко прошел за ней к указанному месту. В темноте трудно было разглядеть его лицо. Но заметно было, что человек этот сильный, молодой. Был он плечист и точен в движениях. Кубанка и короткий, ладно пошитый тулупчик ловко сидели на нем.
– Виноват, как бы не потревожить вас,– сказал он приятным тенорком, – разрешите, я вот свой багаж сюда пристрою.
В вагоне к тому времени уже совсем стемнело, но вошедший пассажир с удивительной свободой двигался в тесноте, среди мешков, баулов. Он никого не задел, когда рукой проверял, есть ли свободное местечко на багажной полке, – для этого он одним рывком легко подтянул свое ладное большое тело, взявшись за скобки, упруго вспрыгнул, без натуги подхватил объемистый чемодан, забросил его наверх, кинул туда свой вещевой мешок.
– Вы бы у себя поближе вещички-то попридержали, – сказал кто-то из темноты, – озорства нынче много по дороге, и глянуть не успеешь, чуть моргнешь – и поминай как звали.
– А зачем нам моргать? – весело отозвался новый пассажир. – Я и так услышу, ежели кто подберется.
– В такой-то темноте не углядишь, – сказала со второй полки пожилая колхозница, – хоть бы уж свет скорее дали.
– Ничего, мамаша, в темноте, да не в обиде, – отшутился новый.
Он сиял тулупчик, вывернул его, аккуратно сложил в уголке, нащупал крючок на стенке и ловким, точным движением издали набросил на него свою кубанку. Слышно было, как легонько и сыпуче потрескивали под расческой его, вероятно, очень сухие волосы: очевидно, пассажир причесывался.
– Ну вот,– сказал он,– все нормально, порядок и красоту навел. Правильно, граждане?
– В такой темнотище красоты от нас уж не спрашивают, – ворчливо отозвался с противоположной верхней полки один из пассажиров.
– Красоту человек сам с себя спрашивает,– возразил новый пассажир, – красота у человека, я считаю, больше не для посторонней видимости, а для собственного уважения, чтобы соблюдал себя в порядке, по полной форме… А вот вы, извините, лежите в верхней одежде да еще воротник поставили, и от этого вам на душе тесно…
– А тебе на душе просторно? – обиделся верхний пассажир.– И каким же это тебе манером известно в такой темноте, в чем я одетый лежу и насчет воротника… Ты что, мне пуговицы проверял, что ли?
– Зачем мне ваши пуговицы считать? – негромким, приветливым голосом ответил парень.– Я и так по голосу чую, какой у вас вид красивый, до горла на замке.
Все в вагоне засмеялись, дивясь догадливости парня, потому что верхний пассажир действительно весь день лежал в наглухо застегнутой шубе с поднятым воротником, хотя в вагоне было достаточно тепло. Новый пассажир тем временем загремел в темноте кружкой.
– Пойти у проводницы кипяточку взять, – проговорил он.
– Погоди, сейчас свет дадут, а то кругом вещи наложены – и ноги переломаешь, и людей ошпаришь.
– Без паники, мамаша. Не будьте в сомнении, – откликнулся парень, – проводница в том, что ль, конце вагона? Точка. Красота и порядок. Вам, мамаша, не прихватить кипяточку? Давайте чайничек ваш.
– Ишь ты, – удивилась колхозница,– гляди пожалуйста… Да ты кошка, что ли? В темноте все видишь… Да ведь чайник у меня в мешке спрятан. Как же это ты прознал?
– А чайник ваш мне свой секрет из мешка брякнул, он у вас, поди, под головой, – спокойно отвечал парень.
– Ну и ловкай! – восхитилась колхозница и загремела в темноте чайником.
Парень, взяв чайник, уверенно пробираясь среди вещей в узком коридоре между полками, отправился к проводнице.
– Что-то уж больно расторопный,– опасливо проговорил себе в воротник человек, занимавший верхнюю полку. – За такими ловкачами глаз да глаз нужен, а то раз – и будь здоров!
Парень быстро вернулся.
– Виноват маленечко, как бы не сварить вас. Стоп, машина. Кажется, тут я на временное жительство прописан. Так, с обратным прибытием! Подставляйте, мамаша, кружечку. Красота и порядок.
Он в темноте налил кипятку в подставленные кружки, не пролив при этом ни капли.
– Спасибо, сынок, – поблагодарила его колхозница, – ишь какой ты управистый, с тобой и свечки не нужно.
Но тут как раз проводница вставила свечу в вагонный фонарь; робкий, качающийся свет и глубокие, вздрагивающие тени заходили по стенам и полкам вагона. И все пассажиры, даже тот, наглухо застегнутый, что недвижимо лежал на своей полке, с любопытством и внимательно оглядели парня. Всем понравился он, красивый, приветливый, с чистым и каким-то очень светлым лицом, с большими спокойными глазами и ровными, приятно выгнутыми бровями, между которыми залегла неожиданная глубокая морщина, несколько омрачавшая это приветливое, ясное лицо. Парень вынул кисет, ловкими пальцами быстро свернул самокрутку, насыпал махорки с ладони, предложил закурить верхнему пассажиру, на что тот ответил отказом: "Не приучился к этому и другим отсоветовал бы…" И все в нем привлекало: и неназойливая словоохотливость, и веселый казачий говорок, и то, как он делал все – быстро, аккуратно, точно, – ни крошки табаку не просыпал он, закуривая…
Поезд тем временем остановился у полустанка, погудел, громыхнул буферами и сцепками, двинулся дальше.
– Кормильцы родимые, будьте достойны вашего сожаления, не откажите в милостыньке вашей, кто сколько может, несчастному, горькому инвалиду, – раздался сиплый голос в вагоне.
По проходу двигался грязный, согнутый человек в лохмотьях. Он боком пробирался между пассажирами, кланялся налево и направо.
– Подайте, сколько можете вашей милостью, не обидьте пострадавшего, войдите в мое горькое положение, дорогие граждане, кормильцы наши…
Ему протягивали скомканные рублевки, трешки, куски хлеба, которые он быстро совал в замусоленную котомку дрожащей, скрюченной рукой. Все с болезненным сочувствием глядели на это страшное, оборванное и смрадное существо, и женщины скорбно вздыхали, а нищий ковылял по проходу, кланяясь, припадая на одну ногу и бубня себе под нос свою заученную унылую мольбу. И вдруг веселый парень, прислушавшись, с внезапно изменившимся лицом громко сказал:
– И не совестно вам, гражданин, эдак по вагонам попрошайничать, толкаться, жалким своим словом людей проводить? Слушать вас – так с души воротит. Некрасивое это дело.
Все неприязненно посмотрели на него. Неожиданной показалась эта жестокая выходка со стороны такого общительного и приветливого человека.
– А тебе что? – визгливо закричал нищий. – Шут окаянный! У тебя никто не просит. Никто не неволит. Что ты к больному человеку привязываешься? Я с фронта инвалид. За тебя, толсторожего, кровь на фронте оставил. Ты что, не видишь, что ли, выслепило тебя?
Все поглядели на парня. И тогда очень просто и негромко он сказал:
– Выслепить-то меня давно выслепило… Только по миру таскаться да у людей клянчить я вовек не пойду.
Только тут все увидели, как неподвижны и безучастны на этом молодом, ясном, полном жизни лице блекло-серые, остановившиеся навсегда глаза.
Наступила тишина. Замолчал и нищий, смешавшись, тоже глянул исподлобья в темный угол, где сидел парень, махнул скрюченной рукой и стал пробираться через вагон. Тишину нарушила колхозница:
– Стало быть, сынок, незрячий ты? То-то в темноте управлялся так… А ведь так глядеть – незаметно совсем. Это что же у тебя, с рождения?
– Нет, мамаша, родился – на свет глядел. Двадцать пять годков прожил, наглядеться не мог, и все казалось, вроде ничего еще в жизни не видал, все вперед заглядывал. Жизнь была: красота и порядок. А вон вышло как…
– С чего же это?
– Ранение… Я до войны трактористом в Куберлеевской МТС, Петровского района, работал. Слышали, чай? Нашего же, Ставропольского края. Глаза у меня были жадные, все хорошее примечал. Нашлась тут по соседству донечка одна, тоже глазки ясные, люди говорят, здорово на меня схожая. Поженились мы с ней. Так, значит. Красота и порядок. Ну, тут война. За Одессу воевал. В Севастополе бедовал. Конечно, картина была трудная. Мы до последней минуты там стояли. В каменоломнях скрываться пришлось, потому что уж уходить было невозможно. Мы последний заслон держали, когда остатние наши части из Севастополя снимались. А потом через горы пробился я, чтобы через Крым уйти. Я уж был осколком раненный в плечо, вот сюда, да и в левый глаз. Это сейчас незаметно, а внутри самый смотрительный нерв мне порвало. А слепнуть я стал и на другой. Чувствую, пропали мои очи. С каждым днем все темнее и темнее мне… Выбрался я с гор, иду, от немцев хоронюсь. Днем еще кое-чего разгляжу, а чуть смеркаться станет, нету уже у меня никакой видимости. Забрел я в одно селение, слышу, у крайней хаты разговор, вроде как по-нашему, по-казачьему, говорочком… А уже ночь была, я исхолодался весь и голодный сам, последние галеты стратил… Щупаю я перед собой дорогу посошком кизилевым – завел себе такой, а то никакой возможности ходить нет.
1 2 3 4 5 6
– Не положено, – говорят, – в санитарном поезде посторонних возить.
– Дружочки, – говорю, – уважаемые, я же не посторонний! Я от своего вагона отбился. Сам по этой научной части.
Слышу, в темноте посопел кто-то, словно принюхался, да и говорит:
– Шут его знает. В темноте не видать. Но запах, верно, от него медицинский. Ладно, пусть до станции доедет.
Так я и попал снова на ту же станцию. А тут уж немножко светать начало. Бегаю я опять по путям, кричу:
– Дашутка, Дарьюшка, милая! Аукнись, подай голос! И вдруг слышу откуда-то с другого пути:
– Тута я, тута, дядя Гурыч!
Кинулся я в ту сторону, посветил фонарем… Вот он, мой чрезвычайный, особого назначения! Дашка как бросится мне на шею прямо сверху! Я даже на землю сел. А потом вдруг как начала меня обоими кулаками барабанить – ив грудь и по шапке.
– Да ты обалдела, что ли? Она в рев.
– Да, вы зачем меня одну бросили! Темно, боязно. А потом самолеты прилетали, две бомбы кинули. А вас нет и нет… Я думала, уж вас убило, как Лешу… Только я, дядя Гурыч, никуда от вагона не отлучалась. И когда налет был, все побежали, а я тут сторожила, как вы наказывали. Всю ночь. Только смерзла шибко.
И у самой зубы словно дважды два долбят. Ну, проехали мы еще день и прибыли наконец на эту самую Козодоевку. Дашутка моя волосы расчесала, умылась из чайника, вещички свои собрала и подает мне руку, вроде как взрослая дамочка: пальцы лодочкой, аккуратно.
– Дядя Гурыч, премногое вам спасибо, что довезли. Очень вам благодарна с мамой, на всю жизнь. Если вам отлучаться от вагона нельзя, так я сама сейчас сбегаю до дому, а потом с мамой приду к вам, кушать принесу. И белье соберите мне, мы вам сразу с мамой тут же постираем. А то вы весь заносились совсем. Счастливо вам пока оставаться!
И пошла. Взвалила мешки свои, котомочки, идет, сама тоненькая, стеганка до колен, башмаки полведерные по грязи плюхают. А я гляжу вслед, думаю: "Вот доставил девчонку на место. Теперь у них, чай, радости будет!.. А ты, Афанасий Гурыч, следуй по своему направлению. Один теперь… Своих детишек завести некогда было, всю жизнь на пути провел, ну хоть чужих ребят книжками порадуй. Все-таки будет с тебя какой-нибудь толк".
Скрутил я цигарку, за кипятком сходил к паровозу, прикурил у машиниста. Прошел эдак часок, другой. Новый паровоз дали, ждем отправления. А Дашутки не видно. "Конечно, ей уж теперь не до меня", – думаю.
И тут вижу: между путей бежит, спотыкается Дашка моя и тянет за руку высокую женщину. Увидела меня Дашка, вырвала руку, побежала, на самой лица нет. Бросилась ко мне, ткнулась головой в плечо. Выговорить ничего не может, только бьется вся, колотится головенкой своей о меня и одно твердит: "Ой, дядя Гурыч… дяденька!.." Ничего не могу разобрать. Гляжу на гражданку, которая с ней. Подошла она ближе, сама слезы глотает, шепнула на ухо, и оступилось во мне сердце. Вон она, какая беда! Некуда было спешить девчонке. Несчастное дело получилось…
– Как же это так? – спрашиваю. – А она-то дождаться не могла, торопилась все…
– Это,– отвечает,– немцы уж перед самым уходом ворвались к ним и вот что натворили. Ну, Даша, успокойся. Не надо, милая… Что же делать, девочка! Дашенька, родная, не надо…
– А вы сами кто ей будете? – спрашиваю.
– Я учительница. Даша Маркелова у меня в классе была. Хорошо успевала. А вам, – говорит, – спасибо, дорогой, что довезли девочку.
Потрепал я Дашу по голове, затихла она немножко.
– Эх ты, горе мое! – говорю.– Как же ты теперь тут одна будешь, неуютная?.. Давай, Даша, я тебя на обратном заезде, как порожняк будем гнать, к тетке возьму. Я бы тебя и к себе в дочки забрал, да ведь жизнь у меня перегонная, на колесах моя жизнь, дорожный я житель. А тебе требуется воспитание.
Учительница слезы вытерла, посмотрела на меня и говорит:
– Милый вы, славный человек… Как вас зовут? Афанасий Гурыч? Так вот, Афанасий Гурыч, за Дашу не беспокойтесь. Ей тут хорошо будет. У нас детдом открывается. Пока Даша у меня поживет. Верно, девочка? А потом я ее в детдом определю. С ее тетей мы спишемся.
Засмотрелась учительница в дверь нашего вагона, и загорелись у нее вдруг глаза, бросилась она к книжкам.
– Боже мой,– говорит,– книжки… учебники… Настоящие учебники! Два года не видела. Господи! Смотрите, буквари, задачники, весь комплект. Господи, не верится! Если б только могли вы хоть чуточку нам оставить – Даше в приданое и ребятам моим… Вот бы мы вам, Афанасий Гурыч, милый, спасибо сказали преогромное! Вот бы мы вас век помнили!..
Роется она в книжках, схватит какую, прочтет на крышке: "Грамматика" – и к груди прижмет.
Гляжу, совсем она еще и сама-то молоденькая. Только состарило ее раньше срока. Тоже, видать, натерпелась. А горе одного только рака красит.
– Хотя, – говорю, – у меня станция назначения и получатель значатся иные, ничего… Выбирайте, что вам требуется. Только, товарищ учительница, попрошу мне расписочку для отчетности.
Ну, отобрала она малую стопочку. Расписку черкнула.
Тут запели, затрезвонили по всему составу буфера, тормоза скрипнули, паровоз голос подал. Отправление нам.
Нагнулся я, поцеловал на прощанье Дашу в макушку самую, прокашлялся, хотел чего-то еще сказать, да только рукой махнул и полез на площадку.
Пошел состав.
Даша сначала шла все быстрее и быстрее возле подножки, рукой за нее держалась, потом отпустила, побежала около вагона, отставать стала, все смотрит на меня. А учительница осталась на месте, одной рукой учебники к себе прижала, а другой издали машет мне…
Ну, вот и все, ребятки.
А теперь я прибыл к вам, и вот вы сейчас получаете эти самые учебники, которые вам послал из Москвы товарищ народный комиссар просвещения. Вот сейчас их вам раздавать станут. Извиняюсь, если маленько груз не в полной сохранности дошел. Видите, тут подпалило немножко. Вот осколком пробито. А здесь от пули след. Это когда нас на станции обстреливали. А вот тут две арифметики чуток кровью повело. Это на них Алеша лежал. Клоков.
Берите, ребята, книжки себе. Для вас и везли мы их. Когда учиться по ним станете, Алешу Клокова вспоминайте и могилку его возле станции Старые Дубы…
Невысокий криволицый человек закончил свой рассказ, отер платком длинные усы и, скромно отойдя от стола, надел выцветшую фуражку с малиновым кантом. В большом школьном зале с полувыгоревшим потолком, с выбитыми и заколоченными фанерой окнами стояла тишина. А потом по знаку директора школьники один за другим стали подходить к столу, где были сложены присланные из Москвы учебники. Молчаливые и серьезные, бережно принимали ребята в свои руки книжки, страницы которых были тронуты огнем, пулями и кровью…
Солнце светит
Этот рассказ был напечатан в журнале "Красноармеец", № 9 за 1945 год. Толчком к созданию рассказа послужил подлинный случай. Но естественно, многие подробности и сцены писатель внес в повествование от себя.
Е. Таратута
Солнце зашло. Быстро слиняли блеклые краски мартовского заката. Снега за окном вагона набирались вечерней синевы. Ранняя звезда засквозила в небе над далекими, уже плохо разглядимыми холмами. В вагоне густел сумрак. Света в поезде еще не давали, и дремотное оцепенение овладевало пассажирами. Обо всем уже успели поговорить за день, и каждый знал, куда и зачем едет сосед, и уже были выяснены цены на картошку, сало шпиг во всех ближних и дальних районах, перечислены все случаи вагонных краж и происшествий. В пошатывающемся сонном сумраке вагона бесконечно отстукивали колеса; в дальнем углу все еще слышался монотонный говорок какой-то старушки, еще с утра начавшей рассказывать о своем внуке Порфишке, от которого с первого года и весточки не слышалось, а потом он сам обнаружился… Поезд недолго постоял у маленькой станции и пошел дальше. И тут проводница подвела к одной из полок вагона нового пассажира и сказала:
– А ну, граждане командированные, сядьте маленько уместительней, дайте место человеку.
Новый пассажир уверенно и легко прошел за ней к указанному месту. В темноте трудно было разглядеть его лицо. Но заметно было, что человек этот сильный, молодой. Был он плечист и точен в движениях. Кубанка и короткий, ладно пошитый тулупчик ловко сидели на нем.
– Виноват, как бы не потревожить вас,– сказал он приятным тенорком, – разрешите, я вот свой багаж сюда пристрою.
В вагоне к тому времени уже совсем стемнело, но вошедший пассажир с удивительной свободой двигался в тесноте, среди мешков, баулов. Он никого не задел, когда рукой проверял, есть ли свободное местечко на багажной полке, – для этого он одним рывком легко подтянул свое ладное большое тело, взявшись за скобки, упруго вспрыгнул, без натуги подхватил объемистый чемодан, забросил его наверх, кинул туда свой вещевой мешок.
– Вы бы у себя поближе вещички-то попридержали, – сказал кто-то из темноты, – озорства нынче много по дороге, и глянуть не успеешь, чуть моргнешь – и поминай как звали.
– А зачем нам моргать? – весело отозвался новый пассажир. – Я и так услышу, ежели кто подберется.
– В такой-то темноте не углядишь, – сказала со второй полки пожилая колхозница, – хоть бы уж свет скорее дали.
– Ничего, мамаша, в темноте, да не в обиде, – отшутился новый.
Он сиял тулупчик, вывернул его, аккуратно сложил в уголке, нащупал крючок на стенке и ловким, точным движением издали набросил на него свою кубанку. Слышно было, как легонько и сыпуче потрескивали под расческой его, вероятно, очень сухие волосы: очевидно, пассажир причесывался.
– Ну вот,– сказал он,– все нормально, порядок и красоту навел. Правильно, граждане?
– В такой темнотище красоты от нас уж не спрашивают, – ворчливо отозвался с противоположной верхней полки один из пассажиров.
– Красоту человек сам с себя спрашивает,– возразил новый пассажир, – красота у человека, я считаю, больше не для посторонней видимости, а для собственного уважения, чтобы соблюдал себя в порядке, по полной форме… А вот вы, извините, лежите в верхней одежде да еще воротник поставили, и от этого вам на душе тесно…
– А тебе на душе просторно? – обиделся верхний пассажир.– И каким же это тебе манером известно в такой темноте, в чем я одетый лежу и насчет воротника… Ты что, мне пуговицы проверял, что ли?
– Зачем мне ваши пуговицы считать? – негромким, приветливым голосом ответил парень.– Я и так по голосу чую, какой у вас вид красивый, до горла на замке.
Все в вагоне засмеялись, дивясь догадливости парня, потому что верхний пассажир действительно весь день лежал в наглухо застегнутой шубе с поднятым воротником, хотя в вагоне было достаточно тепло. Новый пассажир тем временем загремел в темноте кружкой.
– Пойти у проводницы кипяточку взять, – проговорил он.
– Погоди, сейчас свет дадут, а то кругом вещи наложены – и ноги переломаешь, и людей ошпаришь.
– Без паники, мамаша. Не будьте в сомнении, – откликнулся парень, – проводница в том, что ль, конце вагона? Точка. Красота и порядок. Вам, мамаша, не прихватить кипяточку? Давайте чайничек ваш.
– Ишь ты, – удивилась колхозница,– гляди пожалуйста… Да ты кошка, что ли? В темноте все видишь… Да ведь чайник у меня в мешке спрятан. Как же это ты прознал?
– А чайник ваш мне свой секрет из мешка брякнул, он у вас, поди, под головой, – спокойно отвечал парень.
– Ну и ловкай! – восхитилась колхозница и загремела в темноте чайником.
Парень, взяв чайник, уверенно пробираясь среди вещей в узком коридоре между полками, отправился к проводнице.
– Что-то уж больно расторопный,– опасливо проговорил себе в воротник человек, занимавший верхнюю полку. – За такими ловкачами глаз да глаз нужен, а то раз – и будь здоров!
Парень быстро вернулся.
– Виноват маленечко, как бы не сварить вас. Стоп, машина. Кажется, тут я на временное жительство прописан. Так, с обратным прибытием! Подставляйте, мамаша, кружечку. Красота и порядок.
Он в темноте налил кипятку в подставленные кружки, не пролив при этом ни капли.
– Спасибо, сынок, – поблагодарила его колхозница, – ишь какой ты управистый, с тобой и свечки не нужно.
Но тут как раз проводница вставила свечу в вагонный фонарь; робкий, качающийся свет и глубокие, вздрагивающие тени заходили по стенам и полкам вагона. И все пассажиры, даже тот, наглухо застегнутый, что недвижимо лежал на своей полке, с любопытством и внимательно оглядели парня. Всем понравился он, красивый, приветливый, с чистым и каким-то очень светлым лицом, с большими спокойными глазами и ровными, приятно выгнутыми бровями, между которыми залегла неожиданная глубокая морщина, несколько омрачавшая это приветливое, ясное лицо. Парень вынул кисет, ловкими пальцами быстро свернул самокрутку, насыпал махорки с ладони, предложил закурить верхнему пассажиру, на что тот ответил отказом: "Не приучился к этому и другим отсоветовал бы…" И все в нем привлекало: и неназойливая словоохотливость, и веселый казачий говорок, и то, как он делал все – быстро, аккуратно, точно, – ни крошки табаку не просыпал он, закуривая…
Поезд тем временем остановился у полустанка, погудел, громыхнул буферами и сцепками, двинулся дальше.
– Кормильцы родимые, будьте достойны вашего сожаления, не откажите в милостыньке вашей, кто сколько может, несчастному, горькому инвалиду, – раздался сиплый голос в вагоне.
По проходу двигался грязный, согнутый человек в лохмотьях. Он боком пробирался между пассажирами, кланялся налево и направо.
– Подайте, сколько можете вашей милостью, не обидьте пострадавшего, войдите в мое горькое положение, дорогие граждане, кормильцы наши…
Ему протягивали скомканные рублевки, трешки, куски хлеба, которые он быстро совал в замусоленную котомку дрожащей, скрюченной рукой. Все с болезненным сочувствием глядели на это страшное, оборванное и смрадное существо, и женщины скорбно вздыхали, а нищий ковылял по проходу, кланяясь, припадая на одну ногу и бубня себе под нос свою заученную унылую мольбу. И вдруг веселый парень, прислушавшись, с внезапно изменившимся лицом громко сказал:
– И не совестно вам, гражданин, эдак по вагонам попрошайничать, толкаться, жалким своим словом людей проводить? Слушать вас – так с души воротит. Некрасивое это дело.
Все неприязненно посмотрели на него. Неожиданной показалась эта жестокая выходка со стороны такого общительного и приветливого человека.
– А тебе что? – визгливо закричал нищий. – Шут окаянный! У тебя никто не просит. Никто не неволит. Что ты к больному человеку привязываешься? Я с фронта инвалид. За тебя, толсторожего, кровь на фронте оставил. Ты что, не видишь, что ли, выслепило тебя?
Все поглядели на парня. И тогда очень просто и негромко он сказал:
– Выслепить-то меня давно выслепило… Только по миру таскаться да у людей клянчить я вовек не пойду.
Только тут все увидели, как неподвижны и безучастны на этом молодом, ясном, полном жизни лице блекло-серые, остановившиеся навсегда глаза.
Наступила тишина. Замолчал и нищий, смешавшись, тоже глянул исподлобья в темный угол, где сидел парень, махнул скрюченной рукой и стал пробираться через вагон. Тишину нарушила колхозница:
– Стало быть, сынок, незрячий ты? То-то в темноте управлялся так… А ведь так глядеть – незаметно совсем. Это что же у тебя, с рождения?
– Нет, мамаша, родился – на свет глядел. Двадцать пять годков прожил, наглядеться не мог, и все казалось, вроде ничего еще в жизни не видал, все вперед заглядывал. Жизнь была: красота и порядок. А вон вышло как…
– С чего же это?
– Ранение… Я до войны трактористом в Куберлеевской МТС, Петровского района, работал. Слышали, чай? Нашего же, Ставропольского края. Глаза у меня были жадные, все хорошее примечал. Нашлась тут по соседству донечка одна, тоже глазки ясные, люди говорят, здорово на меня схожая. Поженились мы с ней. Так, значит. Красота и порядок. Ну, тут война. За Одессу воевал. В Севастополе бедовал. Конечно, картина была трудная. Мы до последней минуты там стояли. В каменоломнях скрываться пришлось, потому что уж уходить было невозможно. Мы последний заслон держали, когда остатние наши части из Севастополя снимались. А потом через горы пробился я, чтобы через Крым уйти. Я уж был осколком раненный в плечо, вот сюда, да и в левый глаз. Это сейчас незаметно, а внутри самый смотрительный нерв мне порвало. А слепнуть я стал и на другой. Чувствую, пропали мои очи. С каждым днем все темнее и темнее мне… Выбрался я с гор, иду, от немцев хоронюсь. Днем еще кое-чего разгляжу, а чуть смеркаться станет, нету уже у меня никакой видимости. Забрел я в одно селение, слышу, у крайней хаты разговор, вроде как по-нашему, по-казачьему, говорочком… А уже ночь была, я исхолодался весь и голодный сам, последние галеты стратил… Щупаю я перед собой дорогу посошком кизилевым – завел себе такой, а то никакой возможности ходить нет.
1 2 3 4 5 6