Он был слишком расстроен, чтобы заметить, что по пустынным ночным улицам за ними неотрывно следует черный «понтиак»-седан.
* * *
Виктору Андероцци казалось, что время встало и ночь будет тянуться вечно. Он был старый и очень усталый полицейский. Дойдя до конца отчета, где полагалось поставить дату и время, он взглянул на часы. Боже, три часа утра! Минуту назад было только семь часов вечера, и большую часть времени он истратил впустую. Если бы форма отчета не требовала пунктуальности, он бы так и не узнал, который час. В молодости, если приходилось проводить ночь на работе, он всегда беспокоился за жену и детей. Потом он приучил себя к мысли, что с ними все в порядке, а если вдруг что-нибудь случится, то ему непременно сообщат. Постепенно он отвык от беспокойства, и теперь, находясь на службе, редко вспоминал о семье.
Господи, уже три тридцать, и пора ехать к комиссару. Андероцци поднял трубку телефона:
– Пусть Чарли подает машину. Едем в центр.
И какого дьявола комиссару не спится? – риторически спрашивал себя Андероцци, натягивая короткий коричневый плащ. Он представил, как маленький лысый комиссар полиции города Нью-Йорка, сидя в эту минуту у себя в кабинете, переживает приступ меланхолии и отчаяния. Повсюду происходят беспорядки, которые он не властен пресечь, хоть и имеет в подчинении тридцать тысяч человек. Полицейский бюрократический аппарат поворачивается слишком медленно. Встает вопрос: кто, в конце концов, отдает приказы и отвечает за действия полиции? Комиссар представляет политическую власть, то есть мэра. Мэр представляет горожан. То есть так должно быть.
На самом деле, полагал Андероцци, все сами по себе и пекутся только о собственной шкуре, а уж мэр и подавно. Каждый любым способом старается извести свое начальство. Из-за этого и происходят беспорядки. Неудивительно, что люди уезжают жить в Европу и на Карибские острова. Копы бросают службу и бегут в Аризону или еще какую-нибудь дыру разводить цыплят. Пусть два-три года спустя они разорятся, но передышку они урвали. Он же, Андероцци, не ведает отдыха. Он не убежит. Он – честный, поэтому такой бедный. И терпеть не может цыплят.
Секретарша комиссара – красивая брюнетка лет сорока – тоже была на месте. Еврейка. Андероцци любил смуглых женщин, таких, как его жена. Его волновал темный пушок над верхней губой. Он любил их густые черные волосы, черные глаза. Ему нравилась эта женщина.
– Принесите ему кофе. Тебе черный?
– Черный, – ответил Андероцци, думая о брюнетке, а не о кофе.
Комиссар был на службе в четыре утра, и она была вместе с ним, точно не секретарь, а жена. А почему бы и нет? Она нужна ему сейчас, разве не так? Все брюнетки устроены одинаково: они, когда нужно, всегда на месте. Андероцци знал это по своей жене.
Она поставила перед ним на блюдце старомодную фарфоровую чашку. Андероцци взял ее и сделал маленький глоток, с наслаждением вдыхая орлиным клювом аромат горячего кофе.
– Так что же происходит, Вик? – спросил комиссар, подняв глаза от своей дымящейся чашки. У него были не глаза, а шурупы. Взглядом он мог пробуравить человека насквозь и пригвоздить к стенке. Маленький, плешивый, мерзкий проходимец.
– Я не вполне уверен, что это стычки на расовой почве, – ответил Андероцци, полагая, что им обоим известно, о чем речь. – Это что-то другое. На войну итальяшек с ниггерами не похоже.
– Ах вот оно что! – обрадовался комиссар. – Так, может, это просто их собственная местная драчка?
– Я не уверен. Позвольте мне высказать, что я думаю и что знаю. Тогда мы, возможно, вместе найдем ответы на некоторые вопросы, которые нам наверняка зададут в муниципалитете.
– Я бы предпочел знать все ответы.
– Я расскажу вам все, что знаю сам.
– Я понимаю, Вик, извини. Я неправильно выразился. Но комиссар полиции не должен допустить, чтобы в его городе с вертолетов распыляли слезоточивый газ и расстреливали каждую старуху, которая высунулась из окна посмотреть, что за шум. Давай выкладывай все.
– Мне известно... нам известно, что боевики рассчитывают потратить на подготовку еще около полугода. У них уже есть оружие. По нашим оценкам, в последние четыре года они получали не меньше ста единиц оружия в неделю. Это очень много. С этим можно порешить весь Нью-Йорк, не только Гарлем.
– Что конкретно они имеют?
– Грубо говоря, одна треть их арсенала – пистолеты, треть – винтовки и автоматы, остальное – обрезы, несколько гранатометов, пулеметов, есть и миномет.
– Вот черт! И где они это хранят?
– Я думаю, существуют склады, но в основном – под матрасами, в сливных бачках, в пакетах с мукой, в телевизорах, в стенах, в земле – везде.
Комиссар стукнул своим пухлым кулачком по столу красного дерева и заверещал:
– Да я каждый дом севернее Пятьдесят девятой улицы кверху задницей поставлю!
– Это то же самое, что начать в городе войну, – заметил Андероцци.
– Ладно. Что тебе еще известно?
– Комиссар, я хотел вам задать один вопрос, если вы не против... Зачем вы приехали на работу в четыре часа утра?
– Я приехал, потому что наш чертов мэр раньше двух часов с танцулек не возвращается. И вот он вернулся домой и не придумал ничего лучше, чем в третьем часу ночи позвонить мне. На вечеринке он услышал что-то про волнения в Гарлеме и решил спросить, что я знаю. Обещал перезвонить утром.
– Нам также известно, – продолжал Андероцци, – что у боевиков не хватает людей. У них курков больше, чем пальцев. Рекрутский набор идет плохо – отчасти по той причине, что разные группировки враждуют меж собой. Но как только они договорятся, наберут и обучат свежие силы – а это, по моим данным, может случиться довольно скоро, – они попытаются устроить нам революцию.
– Кто тебя информирует? – Комиссар откинулся в кресле. Его лысина едва доставала до верха кожаной спинки.
– Простые люди, которые хотят жить спокойно. Те, кто боится и хочет заручиться поддержкой полиции. Предатели. Засланные агенты. Обычный набор, как и в любом другом деле.
– Понятно. И какие у тебя соображения?
– Я думаю, нельзя терять из виду Шафта.
– Это тот бешеный детектив, который выбрасывает людей из окон?
– Да. Я давно с ним знаком. Это решительный, амбициозный парень, хорошо знает свое дело. Я ему доверяю. Ну, не то чтобы полностью, но процентов на семьдесят. И еще мне кажется, что там скорее криминал, чем расовые волнения. Я имею в виду, мы, полиция, должны больше заниматься этой проблемой.
– Почему ты так считаешь?
– Из-за Нокса Персона. У меня есть подозрение, что без него не обошлось, а он не стал бы ввязываться в расовую войну.
– Почему? Он же черный. А все черные ненавидят белых.
– Да, многие. Но Персон никогда не был революционером. У него бизнес и с теми и с другими. Он живет среди черных, но проворачивает свои делишки при помощи продажных белых полицейских. В других условиях он не мог бы процветать. Так что его участие отодвигает расовый аспект на второй план. По крайней мере для меня.
Звякнул красный телефон на столе у комиссара – горячая линия. Он мигом схватил трубку и скомандовал: «Говорите!» Слушая, переводил взгляд с аппарата на Лндероцци и обратно. Второй такой же красный аппарат стоял у него дома возле кровати. Единственный, кто звонил комиссару по этой линии, как раз и являлся виновником всех несчастий в Нью-Йорке. Послушав с минуту, комиссар коротко бросил «хорошо», положил трубку и растерянно ухмыльнулся с видом человека, который наблюдает собственные похороны.
– Ну вот и дождались. На углу Сто тридцать девятой и Амстердам перестрелка. У них автоматы и пулеметы.
Андероцци сразу посерел, точно пылесос изнутри. Выбегая из кабинета вслед за комиссаром, он едва не прихватил с собой чашку.
* * *
Шафт прибыл на место в четыре, как и рассчитывал – прогулка до Баттери-парк и обратно заняла около часа. Убежище Буфорда было ветхой трущобой, которая держалась лишь благодаря тому, что с двух сторон ее поддерживали еще две такие же трущобы.
Одни окна были забиты листами жести, в других не было стекол, и ветер сгонял туда копоть и пыль со всей округи. Но за некоторыми окнами жили люди, если их можно было назвать людьми, а их жизнь – жизнью. В Гарлеме это считалось нижним средним классом. Шафт и не ожидал увидеть ничего другого. Бен Буфорд был на пятом, последнем, этаже.
Почти сразу он засек три или четыре тени, промелькнувшие в дверных проемах соседних подъездов. Болваны. Негр на собрании ку-клукс-клана был бы более незаметен. Почему, интересно, эти ребята не сторожат его у выбитых окон? Может, они из клуба самоубийц?
Шафт, конечно, ничем не выдал своего открытия. Подождав, пока такси скроется из виду, он неторопливо пересек улицу и пошел к нужному подъезду.
Трущобы Шафта не шокировали. Он вырос в трущобах и все отлично помнил. До армии он сам жил в таких домах, спал в них, прятался, по их крышам удирал от погони и швырял вниз камни с их парапетов. Шафт не испытывал ностальгии, по крайней мере по своему детству и юности, хотя временами его посещало грустное чувство утраты чего-то из чужой жизни, чего у него никогда не было.
Он поднялся по выщербленным бетонным ступенькам, толкнул дверь, висевшую как сломанная рука, и вошел в темный подъезд. В нос ему ударил удушливый смрад. Шафт удивился. Как ни хороша была его память, а трущобные запахи он забыл. Боже, какая вонь! В других частях Манхэттена такого не понюхаешь.
Острый запах мочи. Тошнотворный сладковатый запах крысиного помета. Крысы строят гнезда, спариваются, роют норы в штукатурке и мусоре. Старческая затхлость вместе с запахом пыли и кухонным чадом. Наконец, легкий, но едкий запах страха. Да, страх издает запах, пронизывающий все поры тела.
Как же он мог забыть, ведь он так долго жил среди этого?
Шафт начал осторожно подниматься по ветхой деревянной лестнице. Откуда-то сверху пробивался тусклый лучик: единственная лампочка освещала ему путь среди предательского гнилья. И все же было так темно, что он двигался ощупью, стараясь не опираться на перила и не задевать стены. В одном месте, где не было ступеньки, его нога прошла насквозь, и он чуть не упал, выругавшись вполголоса:
– Паршивые трущобы, чтоб вы сгорели!
Шафт вспомнил одного парня по имени Джимми, который поспорил, что выпросит пенни у белого копа. Каждый день он подходил к копу на Сто двадцать пятой улице, между Ленокс и Пятой авеню, и принимался клянчить:
– Дай пенни, дай пенни, дай пенни...
Один, и только один раз коп спросил его:
– Зачем тебе пенни, черномазый?
– Купить спичек, купить спичек, купить спичек, купить спичек...
Шафт улыбнулся в темноте. Вот, кажется, и дверь. Не выломать ли ее, чтобы от удара у Буфорда и его людей поджилки затряслись? Нет, пожалуй, не стоит. Они постоянно бегают с места на место, нервы и пушки у них постоянно на взводе, и кто-нибудь, сильно испугавшись, разрядит в него, чего доброго, свой автомат Калашникова. И он тихо постучал: тук-тук, это я, ваш сосед Джон Шафт, пришел занять у вас заварки.
Дверь открыл Лонни Доттс. Шафт не знал его. За спиной Доттса маячил долговязый Буфорд. Шафт отметил, что со времени их последней встречи он совсем отощал. Рядом стояли еще двое, похожие на Буфорда. Шафт решил разыграть номер «Сколько лет, сколько зим». Может, это поможет им расслабиться.
– Привет, приятель, – сказал он в сторону Буфорда. – Как дела? – И шагнул вперед, не дожидаясь, пока Доттс уступит ему дорогу.
У Доттса был выбор: отступить или быть раздавленным. Доттс отступил. Шафт подошел к Буфорду и протянул руку.
– Привет, Бен, – повторил он, улыбаясь во всю пасть, но без надежды, что Буфорд верит в его искренность. – Что поделываешь?
Чушь собачья! Все на свете знают, что «поделывает» революционный агитатор Бен Буфорд. Может быть, не знают только индейцы в болотах Флориды.
– Ничего особенного, – холодно и враждебно ответил Буфорд, без охоты пожимая протянутую руку Шафта. В его глазах ясно читались злость и растерянность.
Вполне вероятно, что он сумасшедший, подумал Шафт. Надо сойти с ума, чтобы жить такой собачьей жизнью и подставляться под пули. И ради чего? Ради какой-то выдуманной им революции. Он слишком недооценивает белых, ведь среди них тоже полно сумасшедших.
Их высокомерие забавляло Шафта. Но его-то они не звали на баррикады. Зато звали многих других, и те приходили. Неудивительно, думал Шафт, если эта милейшая несчастная мать Буфорда хранит под матрасом автомат. А ее славный сынок говорит ей, кого пришить. Он переводил взгляд с одного лица на другое: враждебность, подозрительность, ненависть. Все хорошо одеты. Его собственный новый костюм выглядит, наверное, сейчас как половая тряпка. Шафт прислонился к пыльному подоконнику. Все ждали.
– Послушайте, я хочу купить у вас информацию об одной маленькой девочке, которая потерялась. Вы больше других общаетесь с народом и, возможно, кое-что знаете.
Они еще больше насторожились.
– На белые деньги? – поинтересовался Доттс.
Шафт не обиделся. Наверное, оттого, что очень устал.
– Ты просто идиот, – спокойно сказал он Доттсу. – Или дальтоник. Все деньги зеленые. Почему бы сначала не узнать, что я хочу купить, прежде чем сказать, что ты этого не продаешь?
Буфорд подскочил к нему и заорал:
– Ты пришел не по адресу, приятель! Тебе надо в полицейский участок!
Шафт не был уверен, что у него получится уложить всех четверых, но уж извозить в грязи их костюмчики он сможет. Эти недружелюбные болваны ему надоели.
– Сейчас вы мне все расскажете, – зловеще пообещал он, выпрямляясь.
Внизу ухнул взрыв. Послышались крики, ругательства и выстрелы. Тра-та-та-та – как в кино застрекотал ручной пулемет. Как на войне. Буфорд и его болваны так и подскочили на месте.
– Да чтоб вас! – зарычал Шафт. Он выглянул в окно посмотреть, нет ли там какой-нибудь веревки, громоотвода, куска арматуры или выступа. Чего-нибудь такого, за что можно было бы уцепиться и сбежать. Нет, пять этажей чистого суицида.
С лестницы доносились проклятия, топот ног, стрельба. Кто-то отстреливался и отступал наверх, его преследовали. Стволов очень много. Ах, какие нехорошие звуки! Шафт снова выглянул в окно и снова увидел только голую стену. Раз так, нужно встречать гостей.
– Где оружие? – заорал он.
Четыре удивленных лица повернулись в его сторону.
– У нас нет оружия, – ответил за всех Ньюфилд.
Шафта чуть не хватил удар. «Нет оружия»! Что же это получается?! Чертовы олухи умеют только глотки драть, а воевать не умеют?!
Дверь вдруг распахнулась, и в комнату ворвался человек, увитый патронташем и с пистолетом в руке. Это был мальчик лет восемнадцати в кожаной куртке и берете. От ужаса его глаза чуть не выскакивали из орбит.
– Уходите! – закричал он, опасно размахивая стволом. – Скорее!
– Что там происходит? – спросил Буфорд.
– Да не знаю я! Они пришли, мы спросили, кто такие, а они начали стрелять.
– Проклятье! Это ЦРУ, – сказал Ньюфилд.
Буфорд не поддавался панике. Глаза шарили по углам, но лицо по-прежнему было злое и спокойное. Ньюфилд испугался. Капли пота выступали у него на лбу, катились по щекам, заливали козлиную бородку. Лонни Доттс посерел от страха, но еще хорохорился. Злой и трусливый, он был обижен на весь мир. Заносчивое выражение не сходило с его лица, покупал ли он пачку сигарет, бутылку виски или готовился умереть. Мерзавцы, которые собирались его сейчас прикончить, были везде, и везде одни и те же. Престон Пирс, немного ниже и крепче остальных, был, похоже, наиболее надежным из всех. В его маленьких глазках не было страха. Он застыл на месте, словно ожидая собственного решения или приказа со стороны.
Времени на раздумья не оставалось. Шафт схватил мальчишку за плечо, развернул и подтолкнул к двери. То ли повинуясь Шафту, то ли по собственной воле, тот выскочил из комнаты с пистолетом наготове.
– Надо убираться отсюда, – заметил Ньюфилд.
– Наверх! На крышу! – воскликнул Лонни Доттс.
Последнее слово было за Буфордом.
– Ладно, – наконец согласился он, – уходим по крыше.
Доттс, Ньюфилд и Пирс выбежали на лестницу, Буфорд хотел последовать за ними, но Шафт удержал его за руку:
– Подожди. На крышу нельзя.
– Пусти, мерзавец! – зашипел Буфорд.
Шафт вцепился в него намертво. Чтобы освободиться, Буфорду пришлось бы вырвать себе руку.
– Идем со мной. – Шафт поволок Буфорда на площадку.
Бой шел где-то между третьим и четвертым этажами, на лестнице клубился дым, и адски ревели автоматы. Но там был единственный путь к спасению. Шафт устремился вниз, таща за собой Буфорда. Революционер извивался, силясь выдернуть руку.
– Нет! – голосил он. – Нет! Там меня убьют!
Терпение у Шафта было на исходе, да и время тоже. Лишь на мгновение он задержался, чтобы обернуться к Буфорду и со всей силы врезать левой ему в подбородок. Даже сквозь оружейный грохот было слышно, как хрустят кости и рвется плоть. Череп Буфорда задергался на тонкой шее, тело обмякло и рухнуло на ступеньки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
* * *
Виктору Андероцци казалось, что время встало и ночь будет тянуться вечно. Он был старый и очень усталый полицейский. Дойдя до конца отчета, где полагалось поставить дату и время, он взглянул на часы. Боже, три часа утра! Минуту назад было только семь часов вечера, и большую часть времени он истратил впустую. Если бы форма отчета не требовала пунктуальности, он бы так и не узнал, который час. В молодости, если приходилось проводить ночь на работе, он всегда беспокоился за жену и детей. Потом он приучил себя к мысли, что с ними все в порядке, а если вдруг что-нибудь случится, то ему непременно сообщат. Постепенно он отвык от беспокойства, и теперь, находясь на службе, редко вспоминал о семье.
Господи, уже три тридцать, и пора ехать к комиссару. Андероцци поднял трубку телефона:
– Пусть Чарли подает машину. Едем в центр.
И какого дьявола комиссару не спится? – риторически спрашивал себя Андероцци, натягивая короткий коричневый плащ. Он представил, как маленький лысый комиссар полиции города Нью-Йорка, сидя в эту минуту у себя в кабинете, переживает приступ меланхолии и отчаяния. Повсюду происходят беспорядки, которые он не властен пресечь, хоть и имеет в подчинении тридцать тысяч человек. Полицейский бюрократический аппарат поворачивается слишком медленно. Встает вопрос: кто, в конце концов, отдает приказы и отвечает за действия полиции? Комиссар представляет политическую власть, то есть мэра. Мэр представляет горожан. То есть так должно быть.
На самом деле, полагал Андероцци, все сами по себе и пекутся только о собственной шкуре, а уж мэр и подавно. Каждый любым способом старается извести свое начальство. Из-за этого и происходят беспорядки. Неудивительно, что люди уезжают жить в Европу и на Карибские острова. Копы бросают службу и бегут в Аризону или еще какую-нибудь дыру разводить цыплят. Пусть два-три года спустя они разорятся, но передышку они урвали. Он же, Андероцци, не ведает отдыха. Он не убежит. Он – честный, поэтому такой бедный. И терпеть не может цыплят.
Секретарша комиссара – красивая брюнетка лет сорока – тоже была на месте. Еврейка. Андероцци любил смуглых женщин, таких, как его жена. Его волновал темный пушок над верхней губой. Он любил их густые черные волосы, черные глаза. Ему нравилась эта женщина.
– Принесите ему кофе. Тебе черный?
– Черный, – ответил Андероцци, думая о брюнетке, а не о кофе.
Комиссар был на службе в четыре утра, и она была вместе с ним, точно не секретарь, а жена. А почему бы и нет? Она нужна ему сейчас, разве не так? Все брюнетки устроены одинаково: они, когда нужно, всегда на месте. Андероцци знал это по своей жене.
Она поставила перед ним на блюдце старомодную фарфоровую чашку. Андероцци взял ее и сделал маленький глоток, с наслаждением вдыхая орлиным клювом аромат горячего кофе.
– Так что же происходит, Вик? – спросил комиссар, подняв глаза от своей дымящейся чашки. У него были не глаза, а шурупы. Взглядом он мог пробуравить человека насквозь и пригвоздить к стенке. Маленький, плешивый, мерзкий проходимец.
– Я не вполне уверен, что это стычки на расовой почве, – ответил Андероцци, полагая, что им обоим известно, о чем речь. – Это что-то другое. На войну итальяшек с ниггерами не похоже.
– Ах вот оно что! – обрадовался комиссар. – Так, может, это просто их собственная местная драчка?
– Я не уверен. Позвольте мне высказать, что я думаю и что знаю. Тогда мы, возможно, вместе найдем ответы на некоторые вопросы, которые нам наверняка зададут в муниципалитете.
– Я бы предпочел знать все ответы.
– Я расскажу вам все, что знаю сам.
– Я понимаю, Вик, извини. Я неправильно выразился. Но комиссар полиции не должен допустить, чтобы в его городе с вертолетов распыляли слезоточивый газ и расстреливали каждую старуху, которая высунулась из окна посмотреть, что за шум. Давай выкладывай все.
– Мне известно... нам известно, что боевики рассчитывают потратить на подготовку еще около полугода. У них уже есть оружие. По нашим оценкам, в последние четыре года они получали не меньше ста единиц оружия в неделю. Это очень много. С этим можно порешить весь Нью-Йорк, не только Гарлем.
– Что конкретно они имеют?
– Грубо говоря, одна треть их арсенала – пистолеты, треть – винтовки и автоматы, остальное – обрезы, несколько гранатометов, пулеметов, есть и миномет.
– Вот черт! И где они это хранят?
– Я думаю, существуют склады, но в основном – под матрасами, в сливных бачках, в пакетах с мукой, в телевизорах, в стенах, в земле – везде.
Комиссар стукнул своим пухлым кулачком по столу красного дерева и заверещал:
– Да я каждый дом севернее Пятьдесят девятой улицы кверху задницей поставлю!
– Это то же самое, что начать в городе войну, – заметил Андероцци.
– Ладно. Что тебе еще известно?
– Комиссар, я хотел вам задать один вопрос, если вы не против... Зачем вы приехали на работу в четыре часа утра?
– Я приехал, потому что наш чертов мэр раньше двух часов с танцулек не возвращается. И вот он вернулся домой и не придумал ничего лучше, чем в третьем часу ночи позвонить мне. На вечеринке он услышал что-то про волнения в Гарлеме и решил спросить, что я знаю. Обещал перезвонить утром.
– Нам также известно, – продолжал Андероцци, – что у боевиков не хватает людей. У них курков больше, чем пальцев. Рекрутский набор идет плохо – отчасти по той причине, что разные группировки враждуют меж собой. Но как только они договорятся, наберут и обучат свежие силы – а это, по моим данным, может случиться довольно скоро, – они попытаются устроить нам революцию.
– Кто тебя информирует? – Комиссар откинулся в кресле. Его лысина едва доставала до верха кожаной спинки.
– Простые люди, которые хотят жить спокойно. Те, кто боится и хочет заручиться поддержкой полиции. Предатели. Засланные агенты. Обычный набор, как и в любом другом деле.
– Понятно. И какие у тебя соображения?
– Я думаю, нельзя терять из виду Шафта.
– Это тот бешеный детектив, который выбрасывает людей из окон?
– Да. Я давно с ним знаком. Это решительный, амбициозный парень, хорошо знает свое дело. Я ему доверяю. Ну, не то чтобы полностью, но процентов на семьдесят. И еще мне кажется, что там скорее криминал, чем расовые волнения. Я имею в виду, мы, полиция, должны больше заниматься этой проблемой.
– Почему ты так считаешь?
– Из-за Нокса Персона. У меня есть подозрение, что без него не обошлось, а он не стал бы ввязываться в расовую войну.
– Почему? Он же черный. А все черные ненавидят белых.
– Да, многие. Но Персон никогда не был революционером. У него бизнес и с теми и с другими. Он живет среди черных, но проворачивает свои делишки при помощи продажных белых полицейских. В других условиях он не мог бы процветать. Так что его участие отодвигает расовый аспект на второй план. По крайней мере для меня.
Звякнул красный телефон на столе у комиссара – горячая линия. Он мигом схватил трубку и скомандовал: «Говорите!» Слушая, переводил взгляд с аппарата на Лндероцци и обратно. Второй такой же красный аппарат стоял у него дома возле кровати. Единственный, кто звонил комиссару по этой линии, как раз и являлся виновником всех несчастий в Нью-Йорке. Послушав с минуту, комиссар коротко бросил «хорошо», положил трубку и растерянно ухмыльнулся с видом человека, который наблюдает собственные похороны.
– Ну вот и дождались. На углу Сто тридцать девятой и Амстердам перестрелка. У них автоматы и пулеметы.
Андероцци сразу посерел, точно пылесос изнутри. Выбегая из кабинета вслед за комиссаром, он едва не прихватил с собой чашку.
* * *
Шафт прибыл на место в четыре, как и рассчитывал – прогулка до Баттери-парк и обратно заняла около часа. Убежище Буфорда было ветхой трущобой, которая держалась лишь благодаря тому, что с двух сторон ее поддерживали еще две такие же трущобы.
Одни окна были забиты листами жести, в других не было стекол, и ветер сгонял туда копоть и пыль со всей округи. Но за некоторыми окнами жили люди, если их можно было назвать людьми, а их жизнь – жизнью. В Гарлеме это считалось нижним средним классом. Шафт и не ожидал увидеть ничего другого. Бен Буфорд был на пятом, последнем, этаже.
Почти сразу он засек три или четыре тени, промелькнувшие в дверных проемах соседних подъездов. Болваны. Негр на собрании ку-клукс-клана был бы более незаметен. Почему, интересно, эти ребята не сторожат его у выбитых окон? Может, они из клуба самоубийц?
Шафт, конечно, ничем не выдал своего открытия. Подождав, пока такси скроется из виду, он неторопливо пересек улицу и пошел к нужному подъезду.
Трущобы Шафта не шокировали. Он вырос в трущобах и все отлично помнил. До армии он сам жил в таких домах, спал в них, прятался, по их крышам удирал от погони и швырял вниз камни с их парапетов. Шафт не испытывал ностальгии, по крайней мере по своему детству и юности, хотя временами его посещало грустное чувство утраты чего-то из чужой жизни, чего у него никогда не было.
Он поднялся по выщербленным бетонным ступенькам, толкнул дверь, висевшую как сломанная рука, и вошел в темный подъезд. В нос ему ударил удушливый смрад. Шафт удивился. Как ни хороша была его память, а трущобные запахи он забыл. Боже, какая вонь! В других частях Манхэттена такого не понюхаешь.
Острый запах мочи. Тошнотворный сладковатый запах крысиного помета. Крысы строят гнезда, спариваются, роют норы в штукатурке и мусоре. Старческая затхлость вместе с запахом пыли и кухонным чадом. Наконец, легкий, но едкий запах страха. Да, страх издает запах, пронизывающий все поры тела.
Как же он мог забыть, ведь он так долго жил среди этого?
Шафт начал осторожно подниматься по ветхой деревянной лестнице. Откуда-то сверху пробивался тусклый лучик: единственная лампочка освещала ему путь среди предательского гнилья. И все же было так темно, что он двигался ощупью, стараясь не опираться на перила и не задевать стены. В одном месте, где не было ступеньки, его нога прошла насквозь, и он чуть не упал, выругавшись вполголоса:
– Паршивые трущобы, чтоб вы сгорели!
Шафт вспомнил одного парня по имени Джимми, который поспорил, что выпросит пенни у белого копа. Каждый день он подходил к копу на Сто двадцать пятой улице, между Ленокс и Пятой авеню, и принимался клянчить:
– Дай пенни, дай пенни, дай пенни...
Один, и только один раз коп спросил его:
– Зачем тебе пенни, черномазый?
– Купить спичек, купить спичек, купить спичек, купить спичек...
Шафт улыбнулся в темноте. Вот, кажется, и дверь. Не выломать ли ее, чтобы от удара у Буфорда и его людей поджилки затряслись? Нет, пожалуй, не стоит. Они постоянно бегают с места на место, нервы и пушки у них постоянно на взводе, и кто-нибудь, сильно испугавшись, разрядит в него, чего доброго, свой автомат Калашникова. И он тихо постучал: тук-тук, это я, ваш сосед Джон Шафт, пришел занять у вас заварки.
Дверь открыл Лонни Доттс. Шафт не знал его. За спиной Доттса маячил долговязый Буфорд. Шафт отметил, что со времени их последней встречи он совсем отощал. Рядом стояли еще двое, похожие на Буфорда. Шафт решил разыграть номер «Сколько лет, сколько зим». Может, это поможет им расслабиться.
– Привет, приятель, – сказал он в сторону Буфорда. – Как дела? – И шагнул вперед, не дожидаясь, пока Доттс уступит ему дорогу.
У Доттса был выбор: отступить или быть раздавленным. Доттс отступил. Шафт подошел к Буфорду и протянул руку.
– Привет, Бен, – повторил он, улыбаясь во всю пасть, но без надежды, что Буфорд верит в его искренность. – Что поделываешь?
Чушь собачья! Все на свете знают, что «поделывает» революционный агитатор Бен Буфорд. Может быть, не знают только индейцы в болотах Флориды.
– Ничего особенного, – холодно и враждебно ответил Буфорд, без охоты пожимая протянутую руку Шафта. В его глазах ясно читались злость и растерянность.
Вполне вероятно, что он сумасшедший, подумал Шафт. Надо сойти с ума, чтобы жить такой собачьей жизнью и подставляться под пули. И ради чего? Ради какой-то выдуманной им революции. Он слишком недооценивает белых, ведь среди них тоже полно сумасшедших.
Их высокомерие забавляло Шафта. Но его-то они не звали на баррикады. Зато звали многих других, и те приходили. Неудивительно, думал Шафт, если эта милейшая несчастная мать Буфорда хранит под матрасом автомат. А ее славный сынок говорит ей, кого пришить. Он переводил взгляд с одного лица на другое: враждебность, подозрительность, ненависть. Все хорошо одеты. Его собственный новый костюм выглядит, наверное, сейчас как половая тряпка. Шафт прислонился к пыльному подоконнику. Все ждали.
– Послушайте, я хочу купить у вас информацию об одной маленькой девочке, которая потерялась. Вы больше других общаетесь с народом и, возможно, кое-что знаете.
Они еще больше насторожились.
– На белые деньги? – поинтересовался Доттс.
Шафт не обиделся. Наверное, оттого, что очень устал.
– Ты просто идиот, – спокойно сказал он Доттсу. – Или дальтоник. Все деньги зеленые. Почему бы сначала не узнать, что я хочу купить, прежде чем сказать, что ты этого не продаешь?
Буфорд подскочил к нему и заорал:
– Ты пришел не по адресу, приятель! Тебе надо в полицейский участок!
Шафт не был уверен, что у него получится уложить всех четверых, но уж извозить в грязи их костюмчики он сможет. Эти недружелюбные болваны ему надоели.
– Сейчас вы мне все расскажете, – зловеще пообещал он, выпрямляясь.
Внизу ухнул взрыв. Послышались крики, ругательства и выстрелы. Тра-та-та-та – как в кино застрекотал ручной пулемет. Как на войне. Буфорд и его болваны так и подскочили на месте.
– Да чтоб вас! – зарычал Шафт. Он выглянул в окно посмотреть, нет ли там какой-нибудь веревки, громоотвода, куска арматуры или выступа. Чего-нибудь такого, за что можно было бы уцепиться и сбежать. Нет, пять этажей чистого суицида.
С лестницы доносились проклятия, топот ног, стрельба. Кто-то отстреливался и отступал наверх, его преследовали. Стволов очень много. Ах, какие нехорошие звуки! Шафт снова выглянул в окно и снова увидел только голую стену. Раз так, нужно встречать гостей.
– Где оружие? – заорал он.
Четыре удивленных лица повернулись в его сторону.
– У нас нет оружия, – ответил за всех Ньюфилд.
Шафта чуть не хватил удар. «Нет оружия»! Что же это получается?! Чертовы олухи умеют только глотки драть, а воевать не умеют?!
Дверь вдруг распахнулась, и в комнату ворвался человек, увитый патронташем и с пистолетом в руке. Это был мальчик лет восемнадцати в кожаной куртке и берете. От ужаса его глаза чуть не выскакивали из орбит.
– Уходите! – закричал он, опасно размахивая стволом. – Скорее!
– Что там происходит? – спросил Буфорд.
– Да не знаю я! Они пришли, мы спросили, кто такие, а они начали стрелять.
– Проклятье! Это ЦРУ, – сказал Ньюфилд.
Буфорд не поддавался панике. Глаза шарили по углам, но лицо по-прежнему было злое и спокойное. Ньюфилд испугался. Капли пота выступали у него на лбу, катились по щекам, заливали козлиную бородку. Лонни Доттс посерел от страха, но еще хорохорился. Злой и трусливый, он был обижен на весь мир. Заносчивое выражение не сходило с его лица, покупал ли он пачку сигарет, бутылку виски или готовился умереть. Мерзавцы, которые собирались его сейчас прикончить, были везде, и везде одни и те же. Престон Пирс, немного ниже и крепче остальных, был, похоже, наиболее надежным из всех. В его маленьких глазках не было страха. Он застыл на месте, словно ожидая собственного решения или приказа со стороны.
Времени на раздумья не оставалось. Шафт схватил мальчишку за плечо, развернул и подтолкнул к двери. То ли повинуясь Шафту, то ли по собственной воле, тот выскочил из комнаты с пистолетом наготове.
– Надо убираться отсюда, – заметил Ньюфилд.
– Наверх! На крышу! – воскликнул Лонни Доттс.
Последнее слово было за Буфордом.
– Ладно, – наконец согласился он, – уходим по крыше.
Доттс, Ньюфилд и Пирс выбежали на лестницу, Буфорд хотел последовать за ними, но Шафт удержал его за руку:
– Подожди. На крышу нельзя.
– Пусти, мерзавец! – зашипел Буфорд.
Шафт вцепился в него намертво. Чтобы освободиться, Буфорду пришлось бы вырвать себе руку.
– Идем со мной. – Шафт поволок Буфорда на площадку.
Бой шел где-то между третьим и четвертым этажами, на лестнице клубился дым, и адски ревели автоматы. Но там был единственный путь к спасению. Шафт устремился вниз, таща за собой Буфорда. Революционер извивался, силясь выдернуть руку.
– Нет! – голосил он. – Нет! Там меня убьют!
Терпение у Шафта было на исходе, да и время тоже. Лишь на мгновение он задержался, чтобы обернуться к Буфорду и со всей силы врезать левой ему в подбородок. Даже сквозь оружейный грохот было слышно, как хрустят кости и рвется плоть. Череп Буфорда задергался на тонкой шее, тело обмякло и рухнуло на ступеньки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17