А у меня дар преуспеяния с помощью женщин и козней. При тебе ребенок останется среди простолюдинов; со мной он станет хлыщом и проходимцем, а в наш просвещенный девятнадцатый век это открывает все дороги!
– Амедей, ты нас погубишь! – вздохнул Эшалот со смешанным чувством упрека и восхищения. – Ты способен соблазнить кого угодно, но в сердце у тебя нет родительских чувств.
– Смирно! – загремел Вояка Гонрекен. – Чтобы у меня все до одного были заняты своим делом! Подпустите-ка тут, как крокодилы пожирают негра: публика это любит. Господин Барюк, подправьте чуток женщину-скелет: что-то ребра у нее кривоваты. Уж коли эти налетчики намерены спалить нашу мастерскую, то хоть погибнем с честью. Эй, госпожа Вашри, покажите-ка вашу грацию и таланты; я сейчас тут эффекту подпущу!
Вскорости вся сказочная фабрика заработала полным ходом. Нельская башня предстала во всей своей средневековой ветхости; Симилор вытянул свои несравненные голени, Эшалот надул свою знаменитую грудную клетку; Каскаден поднял лапку дитя несчастной любви, а мадемуазель Вашри, на которую страшно было смотреть, продемонстрировала свою грацию. В это время Паяц, Медведь и Альбинос встали в позу среди чудовищно облезлых чучел тигров, картонных крокодилов и набитых соломой рыб. Вояка Гонрекен, осененный вдохновением, мазал, господин Барюк махал кистью, капралы малевали, мазилы красили; тошнотворного цвета краски ручьями текли со всех сторон. Вот было зрелище!
Снаружи под лучами зимнего солнца расстилался сад, почти превратившийся в дремучий лес, но просторный и заросший старыми большими деревьями. Повсюду, куда проникали лучи, блестела мокрая трава; в тени еще лежал снег, весь ноздреватый от больших талых капель.
Выйдя из мастерской, девушки подставили лица свежему воздуху и упоенно вдыхали его. Граф же, попав из тепла в холод, с дрожью запахнул шубу на больной груди.
Он долго и надрывно кашлял. Когда приступ прошел, на висках блестели капли пота и два красных пятна проступили посреди бледных скул, изборожденных грубыми складками.
– Развалюху на снос, – повторил он, указывая на мастерскую. – Смысл всей затеи в этом превосходном участке.
– По-моему, сделка славная, – добавил он, переводя дух. – Я все разузнал досконально и немножко поднаторел в делах. А все ради вас, принцесса, деточка моя дорогая.
Он поймал на себе пронизывающий и тяжелый взгляд Розы, невесело улыбнулся и проговорил, обращаясь к ней:
– Ваш брат меня не знает, мадемуазель, и никто не знает.
Он испустил глубокий вздох и понял руки ко лбу.
– Вам лучше, друг мой? – сочувственно спросила Нита.
Он сам попросил Ниту называть его так.
Расшитым своим платком она обтерла пот с его висков. Этот жест никак нельзя было назвать жестом дочери. В нем были жалость и сострадание. Граф благодарно поднес к губам прекрасную ручку, державшую платок.
Он хотел было что-то сказать, но осекся. Роза поняла:
– Господин граф, если вы желаете поговорить с принцессой с глазу на глаз, я отойду. Мне самой надо кое над чем поразмыслить.
Нита удивленно смотрела на них.
– Да что ж это такое? – пробормотала она. – Никогда не чувствовала себя так странно, как нынче утром. Вы меня пугаете!
– Тем лучше, – отвечала мадемуазель де Мальвуа с какой-то особенной улыбкой, – ночью и не нужно особой храбрости.
– Ночью! – отозвалась Нита, граф же отвел глаза.
– Мне уйти? – спросила Роза. Это была мольба.
От волнения граф дрожал всем телом.
– Да, да, – наконец еле слышно выдавил он переменившимся голосом. – Думаю, что смогу говорить. Удалитесь, дитя мое, благослови вас Бог! Вы добры и благородны как ангел. Было время, я был полон сил, но тогда я вел дурную жизнь. Ваш брат знавал меня в те годы. Поведайте ему, что вы угадали во мне, ибо вы угадали верно, и для него, как и для нас, будет лучше, если брат ваш не ошибется в выборе дороги.
Роза быстро чмокнула Ниту, а девушки почти всегда успевают при этом что-то прошептать.
– Слушай как следует, – шепнула она, – запоминай и смекай!
Тут она пошла по тропинке, огибавшей двор, и почти тотчас пропала из виду.
Сердце принцессы билось так, словно перед ней нежданно разверзлась зияющая и полная тайн пропасть.
До сего мгновения с чем бы ни сталкивалась Нита в жизни, она все встречала без страха, не ожидая ниоткуда подвоха. Живя в доме де Клар, она, конечно, порой тосковала по тем неоценимым радостям, что дает человеку родная семья, но таков уж удел всех сирот. Мать она едва помнила, а отца ничто не могло заменить; ничто, кроме одного даруемого Провидением чувства – любви, которая устремлена в будущее так же, как трепет перед родителями – в прошлое.
Но что касается любви, то Нита не поверяла своих секретов никому, – если только они у нее вообще были.
В большом и знатном особняке, доставшемся ей в наследство, у нее были защитники, которых предоставил закон; ее окружили те сочувственные и надежные, но сдержанные отношения, к которым приходится прибегнуть, когда смерть уносит подлинные и невосполнимые привязанности. Жизнь в трауре представлялась ей естественной и простой; эта жизнь шла себе понемногу, постепенно просветляясь.
Никогда, в самом деле никогда, ей и в голову не приходило, что она может встретиться с опасностью.
Да никто здесь пока еще и не говорил с ней об опасности, однако предощущение чего-то пугающего, а может быть, просто непонятного уже витало в воздухе.
Граф прислушался к удаляющимся легким шагам Розы и подал локоть Ните, перед тем еще раз поцеловав ей руку.
– Вы слишком молоды, чтобы понять меня, принцесса, – вымолвил он куда тверже, нежели можно было ждать при его болезненном виде, – слишком молоды, ибо я могу лишь загадать загадку, ключ к которой я сам еще не нашел. Здесь нужен бы человек – ловкий, честный и смелый. Я такого человека не знаю и спешу высказаться сегодня, потому как не ведаю, позволят ли мне силы и обстоятельства сделать это завтра. Отец мой был честным человеком, истинным дворянином, мать была святой. Зло началось с меня; не отправь они меня в Париж, я, быть может, пошел бы в отца с матерью. Кровь у нас в роду хорошая: до меня никто из носящих это имя не бесчестил его.
– Вы, друг мой, – не веря своим ушам, пробормотала Нита, – вы творили зло? Вы обесчестили свое имя?
Вместо ответа граф продолжил:
– Есть женщина, желающая выйти за другого, но пока не овдовевшая. В разговорах со своими сообщниками она называет человека, фамилию которого носит, «мой первый муж». Вы ведь понимаете, принцесса? То есть как будто его уже похоронили!
Они шли по сумрачной аллее, где из-за переплетения голых ветвей тень была густой, как от листвы. Нита чувствовала, как дрожит под ее рукой рука графа.
– О какой женщине вы говорите, друг мой? – спросила она переменившимся голосом.
– Я говорю вам совсем не то, что собирался, – пробормотал граф, прижав ладони ко лбу. – Голова моя слабеет день ото дня. Знали бы вы, как я был когда-то силен! Нет ли у вас кого на примете – молодого, бесстрашного, кто мог бы защитить вас, когда меня не будет?
– Меня защищать?.. – пролепетала Нита.
– Защищать, при этом любя вас, девочка моя. Вы в том возрасте, когда сердце делает свой выбор. И не надо жеманства и ложного стыда. У вас есть кто-нибудь, кто любит вас, и кого могли бы полюбить вы?
Нита покраснела, потом побледнела. Опустив голову, она молчала. Граф ждал.
– То ли вы не доверяете мне, – медленно проговорил он, – то ли чересчур полагаетесь на закон; уверяю вас: они, коли захотят, и законы обойдут! – И прибавил, склонившись к уху девушки: – Они их уже обошли! Надо же, – прервал он себя, – мне жарко теперь; все тело горит. После приступа всегда так. Когда умер мой отец, я пил без продыху шесть недель; все хотел забыть одну вещь. И говорил себе тогда: держись, Жулу! Вот ты и стал графом. Предки с небес смотрят на тебя! Но на земле, на земле они были тут как тут и кричали: «Давай, наливай! Господин граф, за ваше здоровье!» Кровь бросилась той ночью мне в голову; все казалось красным, и я ревновал! Эта женщина убивала мою душу прежде тела!
– Та самая? – спросила Нита.
– Когда скончалась моя мать, – продолжал граф, не расслышав, казалось, этих слов, – я понял, что теперь двое знают, что творится в глубинах моей совести: я на земле, она на небе. Мне казалось, что она рядом со мной и надо мной. Но они были тут как тут и говорили: «Господин граф, мы – большая семья, в которой права старшинства принадлежат вам. Договор подписан утром в среду на первой неделе поста, господин граф, и подписан кровью! Теперь вам не отвертеться! Вы – наш хозяин, и потому должны нас слушаться!» Нет, – снова запнулся он в ответ на обеспокоенный взгляд Ниты, – я еще не рехнулся, принцесса. В третий раз я пробудился, когда они назначили меня опекуном и стражем юной девицы чуть ли не королевских кровей. С того дня я потерял сон. Что бы ни говорили вам обо мне, принцесса, верьте мне, ибо я люблю вас куда больше своей ничтожной жизни!
– Я вам верю, – прошептала Нита, – и знаю, вы любите меня, но…
– Но вам не терпится знать, или скорее бессвязный лепет больного поверг вас в смятение. Бывают часы, когда я и сам сомневаюсь – это когда им вздумается потерзать меня сомнениями. Бывают часы, когда она заставляет меня смеяться над моими страхами. А сейчас взгляните мне в глаза, княжна: разве не видно, что я вот-вот умру?
– Друг мой, как вы страдаете, – начала было Нита, взяв его за руки.
– Меня отравили! – произнес граф тихо и отчетливо.
Девушка в ужасе отпрянула. Граф выпрямился, и его обрюзгшие черты приобрели на миг мужественное выражение. Он продолжал:
– Я готов, девочка моя. Пришло время мне примириться с Богом; я готов умереть.
– Отравили! – повторила принцесса. Сердце ее прямо разрывалось. – Но кто? И для чего?
– Пока я жив, она не может стать герцогиней де Клар.
– Но герцога де Клар больше нет! – вскричала Нита, довольная, что сумела найти веское возражение на эти откровения, кошмаром навалившиеся на ее голову. – Друг мой, опомнитесь. Чтобы сделаться герцогиней де Клар, нужен герцог де Клар!..
Граф мгновенно замолк.
– Я отдал бы половину той жалкой крови, что покуда течет в моих жилах, – промолвил он с расстановкою и отчетливо, – чтобы вы полюбили человека, такого, как я вам говорил, – молодого, смелого и сильного. Слушайте меня внимательно, моя девочка: вы меньше чем кто-либо вправе утверждать, что герцога де Клар больше нет!
Нита покраснела и опустила голову, как если бы внезапная вспышка слишком явно озарила ее самую заветную думу.
– Если же герцога де Клар и впрямь больше нет, – закончил граф, – то все равно ничто не устоит перед этой женщиной. Сейчас, когда мы здесь разговариваем, у нее, может быть, уже есть. Она, не сомневаюсь, располагает всем необходимым, чтобы сотворить себе герцога де Клар! Кроме Бога и короля, только она способна на это!
ГОСПОДИН СЕРДЦЕ
Славный поэт аббат Жан Берто, епископ Сэский и первый духовник королевы Марии Медичи, велел построить этот павильон, прозванный «башней» за восьмигранный фонарь, венчающий высокую кровлю. Дело было, несомненно, еще до того, как дарование этого человека снискало ему славу и богатство. Впоследствии он, уже окруженный общим поклонением хозяин дворца, что мы именуем нынче Люксембургским, забросил свое прежнее скромное убежище.
Не прошло и десяти лет, как я в последний раз видел этот павильон, еще целехонький и милый; он стоял себе за старинной стеною из мягкого, в глубоких щербинах, камня, и смотрел сквозь липы на слуховые окна дворца Клюни. При всем желании я не в силах представить никакой справки, удостоверяющей, что ученик Ронсара именно в этих стенах сложил тот или иной из своих прелестных стихов, но так гласило предание, так утверждало название, да и сам очаровательный облик постройки заставлял поверить в это. Красные кирпичи, перемежавшие кладку песчаника, едва проглядывали из-под плюща; однако украшенные цветами навершия низких сводчатых оконниц вырисовывались за тонкой листвой жасминовых кустов, а наивная резьба фриза, сильно затененная выступом крыши, бугристой, как старая фетровая шляпа, лучше всяких дат говорила о возрасте ансамбля.
Париж похож на иных стариков, в памяти которых события давно прошедшие сохраняются гораздо отчетливей, нежели вчерашний день. В квартале Сорбонны вам непременно встретятся добрые люди, знающие о башне Берто; может, остался средь них хоть один, кто еще помнит ее последнего обитателя – Господина Сердце?
Однако в 1842 году Господин Сердце был здесь, можно сказать, знаменитостью. Картины, подписанные его именем, славились даже за пределами страны. Правда, старьевщики и торговцы не были знакомы с творениями самого художника; под маркой «Господина Сердце» продавались произведения опытного пачкуна по имени господин Барюк, или Дикобраз.
Когда его просили рассказать о хозяине, чудак Барюк отвечал: «Ищите!», а то заводил о мастерской Каменного Сердца поэму со всей ее путаной родословной, где сверкали имена Мушамьеля, Четырехглазого, Тамерлана, супругов Лампион и прочие.
Именно благодаря его похвальбе насчет мастерской Каменного Сердца, это славное заведение стало возбуждать любопытство за пределами обособленного мирка, составлявшего круг его заказчиков.
Момент был подходящий для изучения нравов. Старания некоего весьма красноречивого романиста привили бездельникам вкус к тайнам. Так появились люди, смотревшие на Париж как на огромный чемодан с двойным дном и полагавшие, что стоит поддеть любой камень на мостовой, как под ним обнаружится что-нибудь необыкновенное.
Наша прекрасная принцесса Нита так и сказала: «Мастерская Каменного Сердца созрела для славы, водевильщикам пора ею заняться!»
Но одно дело мастерская Каменного Сердца, и совсем другое – Господин Сердце. Этот вовсе не искал себе славы. Он был закоренелый одиночка, живший в своем мире, ни с кем не делившийся и малой частью своих забот и радостей. Но все же нельзя сказать, что он воздвиг стену меж собой и своими лихими мазилами, которые отзывались о нем с такой теплотой; напротив, всякий день они видели его дружеское и доброе лицо; он делал им много добра и был настоящим ангелом-хранителем своей беззаботной паствы. И не то чтобы Господин Сердце как-нибудь отгораживался от окружающих или скрывал свои занятия; средь бела дня он появлялся на виду всего света, его превосходная английская лошадь весело цокала по хмурым улочкам, спускающимся с горы Сен-Женевьев. Больше того, отнюдь не следуя прихотям моды с рабской и мелочной покорностью иных щеголей, одет он был всегда самым изысканным образом.
Вряд ли можно было найти второго столь восхитительно красивого наездника. Бедные городские девицы ждали часа, когда он, погруженный в свои думы, проедет мимо, натягивая поводья норовистого английского жеребца. Всю дорогу его провожали взгляды смущенных любопытных мордашек за муслиновыми занавесками.
Добирался он двумя путями: либо ехал по улице Арфы и сворачивал на внешний бульвар у Обсерватории, либо брал по набережной и скакал вдоль Сены до Елисейских Полей; эта большая улица выводила его к Булонскому лесу.
Первый путь вел к кладбищу Монпарнас, куда он наведывался не реже двух раз в неделю. Те, кто им интересовался (по большей части женщины), твердо и давно это знали. Он оставлял коня под присмотром одного мальчишки, ни разу не опоздавшего к условленному часу, и входил под кладбищенские врата.
Господин Сердце направлялся по дорожке вправо от главной аллеи и останавливался перед большим красивым склепом, на котором красовался герб герцогов де Клар. Позади этой пышной гробницы, утопая в цветах, пряталась скромная могила. Здесь он и просиживал в безмолвной задумчивости часами напролет.
Не раз после его ухода та или иная особа прокрадывалась к могиле, и пара любопытных глаз вперялась с немым вопросом в скромный мрамор. Но могила лишь молчала в ответ. Только данное при крещении имя «Тереза» было высечено после обычного «покойся с миром».
Словом, с этой стороны секрет Господина Сердце охранялся надежно.
Когда Господин Сердце выбирал вторую из своих дорог, это делалось, по-видимому, ради той излюбленной парижанами аллеи, что нынче огибает озера, а в 1842 году шла от ворот Майо до аббатства Лоншан. В Париже, при всем его шальном характере, развлечения почему-то всегда одни и те же. Наблюдатель позорче, проникший в суть дела, заметил бы, однако, что цель Господина Сердце состояла вовсе не в том, чтобы битых два часа носиться по кругу подобно белке в колесе, как это изо дня в день проделывает наша модная публика. Дело было в некоем экипаже, или скорее в его пассажирках, ибо экипаж мог и смениться; дамы эти принадлежали самому состоятельному и знатному кругу в обществе. Итак, были дамы, две женщины, обе замечательно красивые, одна принцесса, вторая графиня;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
– Амедей, ты нас погубишь! – вздохнул Эшалот со смешанным чувством упрека и восхищения. – Ты способен соблазнить кого угодно, но в сердце у тебя нет родительских чувств.
– Смирно! – загремел Вояка Гонрекен. – Чтобы у меня все до одного были заняты своим делом! Подпустите-ка тут, как крокодилы пожирают негра: публика это любит. Господин Барюк, подправьте чуток женщину-скелет: что-то ребра у нее кривоваты. Уж коли эти налетчики намерены спалить нашу мастерскую, то хоть погибнем с честью. Эй, госпожа Вашри, покажите-ка вашу грацию и таланты; я сейчас тут эффекту подпущу!
Вскорости вся сказочная фабрика заработала полным ходом. Нельская башня предстала во всей своей средневековой ветхости; Симилор вытянул свои несравненные голени, Эшалот надул свою знаменитую грудную клетку; Каскаден поднял лапку дитя несчастной любви, а мадемуазель Вашри, на которую страшно было смотреть, продемонстрировала свою грацию. В это время Паяц, Медведь и Альбинос встали в позу среди чудовищно облезлых чучел тигров, картонных крокодилов и набитых соломой рыб. Вояка Гонрекен, осененный вдохновением, мазал, господин Барюк махал кистью, капралы малевали, мазилы красили; тошнотворного цвета краски ручьями текли со всех сторон. Вот было зрелище!
Снаружи под лучами зимнего солнца расстилался сад, почти превратившийся в дремучий лес, но просторный и заросший старыми большими деревьями. Повсюду, куда проникали лучи, блестела мокрая трава; в тени еще лежал снег, весь ноздреватый от больших талых капель.
Выйдя из мастерской, девушки подставили лица свежему воздуху и упоенно вдыхали его. Граф же, попав из тепла в холод, с дрожью запахнул шубу на больной груди.
Он долго и надрывно кашлял. Когда приступ прошел, на висках блестели капли пота и два красных пятна проступили посреди бледных скул, изборожденных грубыми складками.
– Развалюху на снос, – повторил он, указывая на мастерскую. – Смысл всей затеи в этом превосходном участке.
– По-моему, сделка славная, – добавил он, переводя дух. – Я все разузнал досконально и немножко поднаторел в делах. А все ради вас, принцесса, деточка моя дорогая.
Он поймал на себе пронизывающий и тяжелый взгляд Розы, невесело улыбнулся и проговорил, обращаясь к ней:
– Ваш брат меня не знает, мадемуазель, и никто не знает.
Он испустил глубокий вздох и понял руки ко лбу.
– Вам лучше, друг мой? – сочувственно спросила Нита.
Он сам попросил Ниту называть его так.
Расшитым своим платком она обтерла пот с его висков. Этот жест никак нельзя было назвать жестом дочери. В нем были жалость и сострадание. Граф благодарно поднес к губам прекрасную ручку, державшую платок.
Он хотел было что-то сказать, но осекся. Роза поняла:
– Господин граф, если вы желаете поговорить с принцессой с глазу на глаз, я отойду. Мне самой надо кое над чем поразмыслить.
Нита удивленно смотрела на них.
– Да что ж это такое? – пробормотала она. – Никогда не чувствовала себя так странно, как нынче утром. Вы меня пугаете!
– Тем лучше, – отвечала мадемуазель де Мальвуа с какой-то особенной улыбкой, – ночью и не нужно особой храбрости.
– Ночью! – отозвалась Нита, граф же отвел глаза.
– Мне уйти? – спросила Роза. Это была мольба.
От волнения граф дрожал всем телом.
– Да, да, – наконец еле слышно выдавил он переменившимся голосом. – Думаю, что смогу говорить. Удалитесь, дитя мое, благослови вас Бог! Вы добры и благородны как ангел. Было время, я был полон сил, но тогда я вел дурную жизнь. Ваш брат знавал меня в те годы. Поведайте ему, что вы угадали во мне, ибо вы угадали верно, и для него, как и для нас, будет лучше, если брат ваш не ошибется в выборе дороги.
Роза быстро чмокнула Ниту, а девушки почти всегда успевают при этом что-то прошептать.
– Слушай как следует, – шепнула она, – запоминай и смекай!
Тут она пошла по тропинке, огибавшей двор, и почти тотчас пропала из виду.
Сердце принцессы билось так, словно перед ней нежданно разверзлась зияющая и полная тайн пропасть.
До сего мгновения с чем бы ни сталкивалась Нита в жизни, она все встречала без страха, не ожидая ниоткуда подвоха. Живя в доме де Клар, она, конечно, порой тосковала по тем неоценимым радостям, что дает человеку родная семья, но таков уж удел всех сирот. Мать она едва помнила, а отца ничто не могло заменить; ничто, кроме одного даруемого Провидением чувства – любви, которая устремлена в будущее так же, как трепет перед родителями – в прошлое.
Но что касается любви, то Нита не поверяла своих секретов никому, – если только они у нее вообще были.
В большом и знатном особняке, доставшемся ей в наследство, у нее были защитники, которых предоставил закон; ее окружили те сочувственные и надежные, но сдержанные отношения, к которым приходится прибегнуть, когда смерть уносит подлинные и невосполнимые привязанности. Жизнь в трауре представлялась ей естественной и простой; эта жизнь шла себе понемногу, постепенно просветляясь.
Никогда, в самом деле никогда, ей и в голову не приходило, что она может встретиться с опасностью.
Да никто здесь пока еще и не говорил с ней об опасности, однако предощущение чего-то пугающего, а может быть, просто непонятного уже витало в воздухе.
Граф прислушался к удаляющимся легким шагам Розы и подал локоть Ните, перед тем еще раз поцеловав ей руку.
– Вы слишком молоды, чтобы понять меня, принцесса, – вымолвил он куда тверже, нежели можно было ждать при его болезненном виде, – слишком молоды, ибо я могу лишь загадать загадку, ключ к которой я сам еще не нашел. Здесь нужен бы человек – ловкий, честный и смелый. Я такого человека не знаю и спешу высказаться сегодня, потому как не ведаю, позволят ли мне силы и обстоятельства сделать это завтра. Отец мой был честным человеком, истинным дворянином, мать была святой. Зло началось с меня; не отправь они меня в Париж, я, быть может, пошел бы в отца с матерью. Кровь у нас в роду хорошая: до меня никто из носящих это имя не бесчестил его.
– Вы, друг мой, – не веря своим ушам, пробормотала Нита, – вы творили зло? Вы обесчестили свое имя?
Вместо ответа граф продолжил:
– Есть женщина, желающая выйти за другого, но пока не овдовевшая. В разговорах со своими сообщниками она называет человека, фамилию которого носит, «мой первый муж». Вы ведь понимаете, принцесса? То есть как будто его уже похоронили!
Они шли по сумрачной аллее, где из-за переплетения голых ветвей тень была густой, как от листвы. Нита чувствовала, как дрожит под ее рукой рука графа.
– О какой женщине вы говорите, друг мой? – спросила она переменившимся голосом.
– Я говорю вам совсем не то, что собирался, – пробормотал граф, прижав ладони ко лбу. – Голова моя слабеет день ото дня. Знали бы вы, как я был когда-то силен! Нет ли у вас кого на примете – молодого, бесстрашного, кто мог бы защитить вас, когда меня не будет?
– Меня защищать?.. – пролепетала Нита.
– Защищать, при этом любя вас, девочка моя. Вы в том возрасте, когда сердце делает свой выбор. И не надо жеманства и ложного стыда. У вас есть кто-нибудь, кто любит вас, и кого могли бы полюбить вы?
Нита покраснела, потом побледнела. Опустив голову, она молчала. Граф ждал.
– То ли вы не доверяете мне, – медленно проговорил он, – то ли чересчур полагаетесь на закон; уверяю вас: они, коли захотят, и законы обойдут! – И прибавил, склонившись к уху девушки: – Они их уже обошли! Надо же, – прервал он себя, – мне жарко теперь; все тело горит. После приступа всегда так. Когда умер мой отец, я пил без продыху шесть недель; все хотел забыть одну вещь. И говорил себе тогда: держись, Жулу! Вот ты и стал графом. Предки с небес смотрят на тебя! Но на земле, на земле они были тут как тут и кричали: «Давай, наливай! Господин граф, за ваше здоровье!» Кровь бросилась той ночью мне в голову; все казалось красным, и я ревновал! Эта женщина убивала мою душу прежде тела!
– Та самая? – спросила Нита.
– Когда скончалась моя мать, – продолжал граф, не расслышав, казалось, этих слов, – я понял, что теперь двое знают, что творится в глубинах моей совести: я на земле, она на небе. Мне казалось, что она рядом со мной и надо мной. Но они были тут как тут и говорили: «Господин граф, мы – большая семья, в которой права старшинства принадлежат вам. Договор подписан утром в среду на первой неделе поста, господин граф, и подписан кровью! Теперь вам не отвертеться! Вы – наш хозяин, и потому должны нас слушаться!» Нет, – снова запнулся он в ответ на обеспокоенный взгляд Ниты, – я еще не рехнулся, принцесса. В третий раз я пробудился, когда они назначили меня опекуном и стражем юной девицы чуть ли не королевских кровей. С того дня я потерял сон. Что бы ни говорили вам обо мне, принцесса, верьте мне, ибо я люблю вас куда больше своей ничтожной жизни!
– Я вам верю, – прошептала Нита, – и знаю, вы любите меня, но…
– Но вам не терпится знать, или скорее бессвязный лепет больного поверг вас в смятение. Бывают часы, когда я и сам сомневаюсь – это когда им вздумается потерзать меня сомнениями. Бывают часы, когда она заставляет меня смеяться над моими страхами. А сейчас взгляните мне в глаза, княжна: разве не видно, что я вот-вот умру?
– Друг мой, как вы страдаете, – начала было Нита, взяв его за руки.
– Меня отравили! – произнес граф тихо и отчетливо.
Девушка в ужасе отпрянула. Граф выпрямился, и его обрюзгшие черты приобрели на миг мужественное выражение. Он продолжал:
– Я готов, девочка моя. Пришло время мне примириться с Богом; я готов умереть.
– Отравили! – повторила принцесса. Сердце ее прямо разрывалось. – Но кто? И для чего?
– Пока я жив, она не может стать герцогиней де Клар.
– Но герцога де Клар больше нет! – вскричала Нита, довольная, что сумела найти веское возражение на эти откровения, кошмаром навалившиеся на ее голову. – Друг мой, опомнитесь. Чтобы сделаться герцогиней де Клар, нужен герцог де Клар!..
Граф мгновенно замолк.
– Я отдал бы половину той жалкой крови, что покуда течет в моих жилах, – промолвил он с расстановкою и отчетливо, – чтобы вы полюбили человека, такого, как я вам говорил, – молодого, смелого и сильного. Слушайте меня внимательно, моя девочка: вы меньше чем кто-либо вправе утверждать, что герцога де Клар больше нет!
Нита покраснела и опустила голову, как если бы внезапная вспышка слишком явно озарила ее самую заветную думу.
– Если же герцога де Клар и впрямь больше нет, – закончил граф, – то все равно ничто не устоит перед этой женщиной. Сейчас, когда мы здесь разговариваем, у нее, может быть, уже есть. Она, не сомневаюсь, располагает всем необходимым, чтобы сотворить себе герцога де Клар! Кроме Бога и короля, только она способна на это!
ГОСПОДИН СЕРДЦЕ
Славный поэт аббат Жан Берто, епископ Сэский и первый духовник королевы Марии Медичи, велел построить этот павильон, прозванный «башней» за восьмигранный фонарь, венчающий высокую кровлю. Дело было, несомненно, еще до того, как дарование этого человека снискало ему славу и богатство. Впоследствии он, уже окруженный общим поклонением хозяин дворца, что мы именуем нынче Люксембургским, забросил свое прежнее скромное убежище.
Не прошло и десяти лет, как я в последний раз видел этот павильон, еще целехонький и милый; он стоял себе за старинной стеною из мягкого, в глубоких щербинах, камня, и смотрел сквозь липы на слуховые окна дворца Клюни. При всем желании я не в силах представить никакой справки, удостоверяющей, что ученик Ронсара именно в этих стенах сложил тот или иной из своих прелестных стихов, но так гласило предание, так утверждало название, да и сам очаровательный облик постройки заставлял поверить в это. Красные кирпичи, перемежавшие кладку песчаника, едва проглядывали из-под плюща; однако украшенные цветами навершия низких сводчатых оконниц вырисовывались за тонкой листвой жасминовых кустов, а наивная резьба фриза, сильно затененная выступом крыши, бугристой, как старая фетровая шляпа, лучше всяких дат говорила о возрасте ансамбля.
Париж похож на иных стариков, в памяти которых события давно прошедшие сохраняются гораздо отчетливей, нежели вчерашний день. В квартале Сорбонны вам непременно встретятся добрые люди, знающие о башне Берто; может, остался средь них хоть один, кто еще помнит ее последнего обитателя – Господина Сердце?
Однако в 1842 году Господин Сердце был здесь, можно сказать, знаменитостью. Картины, подписанные его именем, славились даже за пределами страны. Правда, старьевщики и торговцы не были знакомы с творениями самого художника; под маркой «Господина Сердце» продавались произведения опытного пачкуна по имени господин Барюк, или Дикобраз.
Когда его просили рассказать о хозяине, чудак Барюк отвечал: «Ищите!», а то заводил о мастерской Каменного Сердца поэму со всей ее путаной родословной, где сверкали имена Мушамьеля, Четырехглазого, Тамерлана, супругов Лампион и прочие.
Именно благодаря его похвальбе насчет мастерской Каменного Сердца, это славное заведение стало возбуждать любопытство за пределами обособленного мирка, составлявшего круг его заказчиков.
Момент был подходящий для изучения нравов. Старания некоего весьма красноречивого романиста привили бездельникам вкус к тайнам. Так появились люди, смотревшие на Париж как на огромный чемодан с двойным дном и полагавшие, что стоит поддеть любой камень на мостовой, как под ним обнаружится что-нибудь необыкновенное.
Наша прекрасная принцесса Нита так и сказала: «Мастерская Каменного Сердца созрела для славы, водевильщикам пора ею заняться!»
Но одно дело мастерская Каменного Сердца, и совсем другое – Господин Сердце. Этот вовсе не искал себе славы. Он был закоренелый одиночка, живший в своем мире, ни с кем не делившийся и малой частью своих забот и радостей. Но все же нельзя сказать, что он воздвиг стену меж собой и своими лихими мазилами, которые отзывались о нем с такой теплотой; напротив, всякий день они видели его дружеское и доброе лицо; он делал им много добра и был настоящим ангелом-хранителем своей беззаботной паствы. И не то чтобы Господин Сердце как-нибудь отгораживался от окружающих или скрывал свои занятия; средь бела дня он появлялся на виду всего света, его превосходная английская лошадь весело цокала по хмурым улочкам, спускающимся с горы Сен-Женевьев. Больше того, отнюдь не следуя прихотям моды с рабской и мелочной покорностью иных щеголей, одет он был всегда самым изысканным образом.
Вряд ли можно было найти второго столь восхитительно красивого наездника. Бедные городские девицы ждали часа, когда он, погруженный в свои думы, проедет мимо, натягивая поводья норовистого английского жеребца. Всю дорогу его провожали взгляды смущенных любопытных мордашек за муслиновыми занавесками.
Добирался он двумя путями: либо ехал по улице Арфы и сворачивал на внешний бульвар у Обсерватории, либо брал по набережной и скакал вдоль Сены до Елисейских Полей; эта большая улица выводила его к Булонскому лесу.
Первый путь вел к кладбищу Монпарнас, куда он наведывался не реже двух раз в неделю. Те, кто им интересовался (по большей части женщины), твердо и давно это знали. Он оставлял коня под присмотром одного мальчишки, ни разу не опоздавшего к условленному часу, и входил под кладбищенские врата.
Господин Сердце направлялся по дорожке вправо от главной аллеи и останавливался перед большим красивым склепом, на котором красовался герб герцогов де Клар. Позади этой пышной гробницы, утопая в цветах, пряталась скромная могила. Здесь он и просиживал в безмолвной задумчивости часами напролет.
Не раз после его ухода та или иная особа прокрадывалась к могиле, и пара любопытных глаз вперялась с немым вопросом в скромный мрамор. Но могила лишь молчала в ответ. Только данное при крещении имя «Тереза» было высечено после обычного «покойся с миром».
Словом, с этой стороны секрет Господина Сердце охранялся надежно.
Когда Господин Сердце выбирал вторую из своих дорог, это делалось, по-видимому, ради той излюбленной парижанами аллеи, что нынче огибает озера, а в 1842 году шла от ворот Майо до аббатства Лоншан. В Париже, при всем его шальном характере, развлечения почему-то всегда одни и те же. Наблюдатель позорче, проникший в суть дела, заметил бы, однако, что цель Господина Сердце состояла вовсе не в том, чтобы битых два часа носиться по кругу подобно белке в колесе, как это изо дня в день проделывает наша модная публика. Дело было в некоем экипаже, или скорее в его пассажирках, ибо экипаж мог и смениться; дамы эти принадлежали самому состоятельному и знатному кругу в обществе. Итак, были дамы, две женщины, обе замечательно красивые, одна принцесса, вторая графиня;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54