Ее муж, вскоре вернувшийся
домой, попробовал извлечь ядро. Убедившись, однако, что это невозможно, он
быстро принял решение и вбил молотком ядро в желудок, из которого оно
позже вышло естественным путем.
Наше ядро сослужило нам отличную службу. Оно не только отбросило
неприятельское ядро, заставив его произвести вышеописанные разрушения, но,
в полном соответствии с моими намерениями продолжая свой путь, сорвало с
лафета ту самую пушку, из которой только что в нас стреляли, и с такой
силой швырнуло ее в киль одного из кораблей, что выбило у него днище.
Корабль дал течь, наполнился водой и пошел ко дну вместе с
находившимися на нем тысячью испанских матросов и значительным числом
солдат. Это был, несомненно, выдающийся подвиг. Но я не претендую на то,
чтобы он был поставлен в заслугу мне одному. Честь замысла, конечно,
принадлежит мне, но успеху в какой-то мере содействовал и случай.
Дело в том, что позже я обнаружил следующее: в нашу пушку, выпустившую
сорокавосьмифунтовое ядро, было по недосмотру заложено двойное количество
пороха, чем, собственно, и объясняется неслыханная сила, с которой было
отброшено неприятельское ядро.
Генерал Эллиот за эту выдающуюся услугу предложил мне занять должность
офицера. Но я отказался, удовлетворившись благодарностью, которую он в
самой лестной форме выразил мне за ужином в присутствии всего офицерского
состава.
Так как я очень расположен к англичанам, которых считаю, бесспорно,
мужественным и благородным народом, я твердо решил не покидать крепости,
пока вторично не окажу им услугу. Недели три спустя для этого представился
удобный случай.
Нарядившись католическим священником, я в час ночи тихонько выбрался из
крепости и, благополучно проскользнув через неприятельские линии, оказался
в центре вражеского лагеря. Там я проник в палатку графа Артуа, который
вместе с высшим командным составом и другими офицерами был как раз занят
разработкой плана штурма крепости, назначенного на следующее утро. Одежда
священника ограждала меня от подозрений. Никто меня не заметил, и я без
помехи мог все видеть и слышать.
В конце концов все отправились на покой, и я вскоре обнаружил, что весь
лагерь, включая и часовых, спит глубоким сном.
Я тотчас же приступил к делу - снял с лафетов все пушки, начиная с тех,
что стреляли сорокавосьмифунтовыми ядрами, до двадцатичетырехфунтовых, и
швырнул их за три мили в море. Так как помочь было совершенно некому, то
это была самая тяжелая работа, какую мне когда-либо приходилось
предпринимать, исключая, впрочем, одну, о которой, как я слышал, вам счел
нужным поведать в мое отсутствие мой знакомый. Речь идет об огромной,
описанной бароном Тоттом, турецкой пушке, с которой я переплыл пролив.
Покончив с орудиями, я перетащил к одному месту посреди лагеря все
лафеты и телеги, а чтобы скрип колес не привлек внимания, перенес их
попарно под мышкой. Великолепный холм получился - не ниже Гибралтарской
скалы!.. Вслед за этим я с помощью куска железа, выломанного из самого
большого орудия, выбил огонь из кремня, торчавшего на глубине двадцати
футов под землей в каменной стене, построенной еще арабами, запалил фитиль
и поджег всю эту кучу. Я забыл еще сказать вам, что сверху я навалил на
нее все телеги продовольственного обоза.
Самые легковоспламеняющиеся предметы я, разумеется, подложил снизу, и
поэтому все в одно мгновение вспыхнуло жарким пламенем. Во избежание
подозрений я первым поднял тревогу.
Весь лагерь, как вы легко можете себе представить, был объят ужасом.
Общее мнение сводилось к тому, что часовые были подкуплены и что такое
полное уничтожение всей лагерной артиллерии могло быть произведено только
силами семи или восьми полков, переброшенных с этой целью из крепости.
Господин Дринкуотер в своем описании этой знаменитой осады упоминает о
громадном ущербе, понесенном врагом из-за возникшего пожара, но ни слова
не говорит об истинной причине этой катастрофы. Да и не мог он знать о
ней. Ведь я не открывал еще этой тайны никому (хотя я единолично спас в
эту ночь Гибралтар), даже генералу Эллиоту.
Граф Артуа с перепугу удрал вместе со своими приближенными, и все они
без передышки бежали две недели подряд, пока не достигли Парижа. Кроме
того, страх, пережитый ими при этом страшном пожаре, так на них
подействовал, что в течение трех месяцев они не были в состоянии что-либо
съесть или выпить и оказались вынужденными питаться, как хамелеоны, одним
воздухом.
Месяца два спустя после того как я оказал осажденным такую важную
услугу, я сидел с генералом Эллиотом за завтраком, как вдруг в комнату
влетело ядро (ибо я не успел отправить их мортиры вдогонку за пушками) и
упало прямо на стол. Генерал, как на его месте сделал бы всякий другой,
мгновенно покинул комнату, а я схватил ядро до того, как оно успело
разорваться, и отнес его на вершину скалы. Оттуда я увидел, что в
неприятельском лагере в одном месте собралось довольно много народа.
Простым глазом я, однако, не мог разглядеть, что там делается. Прибегнув
поэтому к помощи своего телескопа, я разглядел, что два наших офицера -
один генерал, а другой полковник, которые еще накануне провели со мной
вечер, а после полуночи пробрались в неприятельский лагерь, чтобы
произвести там разведку, - попали в руки врага и сейчас должны были
подвергнуться казни.
Расстояние было слишком велико, чтобы можно было просто швырнуть туда
ядро рукой. К счастью, я вспомнил, что у меня в кармане находилась та
самая праща, которую блаженной памяти Давид так удачно пустил в ход в
борьбе с великаном Голиафом. Я вложил в нее ядро и швырнул его прямо в
круг собравшихся. Упав, ядро мгновенно взорвалось и убило всех, кто там
находился, за исключением обоих английских офицеров, которых, на их
счастье, только что вздернули на виселицу. Осколок ядра ударился о
подножие виселицы, и она тут же рухнула.
Друзья наши, почувствовав под ногами твердую почву и желая понять
причину случившегося, оглянулись и, увидев, что охрана, палачи и все
остальные возымели благую мысль первыми отправиться на тот свет,
освободили друг друга от неприятных пут, побежали к берегу, вскочили в
испанскую шлюпку и принудили обоих находившихся в ней гребцов отвезти их
на наш корабль.
Несколько минут спустя, когда я докладывал генералу Эллиоту о
происшедшем, они появились перед нами. После взаимных приветствий и
поздравлений мы весело и радостно отпраздновали это знаменательное
событие.
Всем вам, господа, - вижу это по вашим глазам - хочется узнать, как я
добыл такую драгоценность, как упомянутая мною праща. Хорошо! Дело
обстояло так. Я происхожу, да будет вам известно, от жены Урии, с которой
у Давида, как все знают, были весьма близкие отношения. С годами, как это
нередко случается, чувства его величества к графине заметно охладели -
графское достоинство было ей пожаловано три месяца спустя после кончины ее
супруга. И вот однажды они поспорили по весьма важному вопросу - о том, в
каком месте был построен Ноев ковчег и где он после всемирного потопа
пристал к берегу. Основатель моего рода жаждал прослыть великим знатоком
старины, а графиня была председательницей общества по изучению истории.
При этом царь страдал недостатком, свойственным многим большим господам и
почти всем маленьким людям, - он не терпел, чтобы ему перечили, а ей был
свойствен порок всех лиц ее пола - она желала быть во всем правой. Одним
словом, последствием был разрыв.
Графине часто приходилось слышать, как царь хвастался этой пращой,
называя ее неоценимым сокровищем, и сочла благоразумным захватить ее с
собой - надо полагать, "на память".
Однако не успела еще она покинуть пределы государства, как исчезновение
пращи было замечено, и не менее шести человек из личной охраны царя были
посланы в погоню. Графиня так ловко пустила в ход захваченное ею оружие,
что уложила на месте одного из преследователей, который, желая,
по-видимому, выслужиться, опередил остальных. И произошло это на том самом
месте, где некогда был насмерть сражен Голиаф.
Увидев, как пал их товарищ, остальные преследователи после долгих и
серьезных размышлений сочли за благо прежде всего доложить высокому
начальству об этом новом обстоятельстве, а графиня сочла за благо, как
можно чаще меняя лошадей, продолжать свой путь в Египет, где у нее при
дворе были очень влиятельные друзья.
Мне следовало еще раньше сказать вам, что графиня из нескольких детей,
которые были ею зачаты при милостивом содействии его величества, увезла с
собой одного сына, своего любимца. Ввиду того, что на плодородной почве
Египта у этого сына появились еще братья и сестры, мать оставила ему,
оговорив особой статьей в своем завещании, прославленную пращу, а от него
она по более или менее прямой линии перешла ко мне.
Один из тех, кому пришлось владеть ею, мой прапрадед, живший лет двести
пятьдесят тому назад, во время одного из своих посещений Англии
познакомился с поэтом, который, хоть и не был плагиатором, но все-таки
охотился за чужой дичью. Имя его - Шекспир.
Этот поэт, в творениях которого в настоящее время, вероятно, в
отместку, гнусно браконьерствует немало немцев и англичан, иногда брал на
время у моего прапрадеда эту пращу и перебил ею так много дичи сэра
Томаса-Люси, что с трудом избежал судьбы моих двух гибралтарских
приятелей. Несчастного посадили в тюрьму, и моему прапрадеду удалось
добиться его освобождения совершенно необычным способом.
Правившая в те годы Англией королева Елизавета, как вы знаете, в
последние годы жизни опостылела сама себе. Одеваться, раздеваться, пить,
есть и кое-что другое, о чем незачем упоминать, - все это делало для нее
жизнь нестерпимой обузой. Мой прапрадед дал ей возможность совершать это
лишь по своему усмотрению, через посредство заместителя, а то и без него.
И как вы думаете, что он выговорил себе в награду за этот
изумительнейший образец волшебства? Освобождение Шекспира! Ничего другого
королева не могла заставить его принять. Этот добряк так полюбил великого
поэта, что готов был пожертвовать частью оставшейся ему жизни, лишь бы
продлить дни своего друга.
Должен вам, впрочем, сказать, милостивые государи, что метод королевы
Елизаветы - жить без пищи - не встретил при всей своей оригинальности
сочувствия у ее верноподданных, и меньше всего у гвардейцев, "пожирателей
говядины", как их по сей день принято называть. Она и сама пережила
введение нового обычая всего на каких-нибудь восемь с половиной лет.
Отец мой, от которого я получил эту пращу в наследство, незадолго до
моей поездки в Гибралтар рассказал мне следующий удивительный анекдот,
который от него часто слышали его друзья и в достоверности которого не
сомневался никто из знавших почтенного старика.
"Мне пришлось, - рассказывал он, - во время моих путешествий довольно
долгое время пробыть в Англии. Однажды я прогуливался по морскому
побережью вблизи Гарвича. Внезапно на меня накинулся разъяренный морской
конь. При мне не было ничего, кроме пращи, с помощью которой я так ловко
швырнул в моего врага два камешка, что выбил ему глаз. Вслед за тем я
вскочил ему на спину и погнал в море. Дело в том, что, потеряв зрение,
животное мгновенно присмирело и стало совершенно ручным. Пращу я вложил
ему в пасть вместо уздечки и без всяких затруднений поехал на нем верхом
через океан.
Менее чем за три часа мы добрались до противоположного берега, хотя от
него нас отделяло расстояние примерно в тридцать морских миль. В
Гельветслуисе я продал моего коня за семьсот дукатов хозяину трактира "Три
чаши", который выводил его напоказ в качестве редчайшего животного и
заработал на нем порядочно денег. Сейчас можно увидеть его изображение у
Бюффона (*8).
Как ни достопримечательно было мое путешествие, - продолжал мой отец, -
но еще удивительнее были сделанные мною в пути открытия и наблюдения.
Животное, на спине которого я сидел, не плыло, а с неимоверной
быстротой бежало по морскому дну, гоня перед собой массу всяких рыб,
причем многие из них вовсе не походили на обыкновенных. У некоторых голова
помещалась на середине брюха, у других на кончике хвоста. Одни сидели
кружком друг подле друга и распевали изумительно красивые песни, другие
строили прямо из воды чудесные прозрачные здания, окруженные
величественными колоннами, в которых в чарующих красках волнообразно
переливалось какое-то вещество, походившее на пламя. Некоторые комнаты в
этих зданиях были очень остроумно и удобно обставлены для случки рыб. В
других покоях выхаживали и выращивали нежную икру, а ряд обширных
помещений предназначался для воспитания юных рыб. Внешние формы
применявшегося здесь воспитательного метода (дух его был мне, разумеется,
так же мало понятен, как пение птиц или диалоги кузнечиков) удивительно
походили на то, что мне в старости пришлось наблюдать в так называемых
филантропических и других подобных учреждениях, и я совершенно убежден,
что один из предполагаемых изобретателей этих воспитательных методов
совершил когда-нибудь такое же путешествие, как и я, и скорее почерпнул
свои идеи из воды, чем извлек из воздуха.
Из того немногого, что я вам сообщил, вы можете во всяком случае
убедиться, что немало еще остается неиспользованным и немало еще можно
придумать.
Продолжаю, однако, свое повествование.
Пришлось мне, между прочим, в пути перебираться и через горный хребет,
высотой превосходящий Альпы. На склонах скал виднелось множество высоких
деревьев самых разных пород. На них росли омары, раки, устрицы,
гребенчатые устрицы, раковины, морские улитки и так далее. Некоторые из
них - каждая штука в отдельности - могли составить груз для ломовой
телеги, а самую маленькую с трудом потащил бы на себе грузчик. Все, что
выплескивается морем на берег и продается на наших базарах, - жалкие
отбросы, сбитые водой с ветвей, нечто вроде негодных мелких плодов,
которые ветер срывает с деревьев.
Наиболее густо были увешаны омаровые деревья. Зато раковые и устричные
деревья превосходили остальных своей высотой. Мелкие морские улитки растут
на каком-то подобии кустарника, который всегда теснится у подножия
устричных деревьев и ползет по ним вверх почти так же, как плющ по стволу
дуба.
Я мог также отметить чрезвычайно странное явление, связанное с
затонувшим кораблем. Этот корабль, по-видимому, пошел ко дну,
натолкнувшись на острие скалы, находившейся примерно на три сажени ниже
поверхности воды, и при этом опрокинулся. Опускаясь, корабль налетел на
высокое омаровое дерево и сбил с него значительное количество омаров,
которые свалились на росшее под ними раковое дерево. Случилось это,
по-видимому, весной, и омары были еще молоды. Они заключили брачный союз с
раками и вывели плод, сохранивший сходство и с теми и с другими. Я
попытался, ввиду их необычайного вида, захватить с собой несколько штук,
но это, с одной стороны, оказалось затруднительным, с другой же - мой
Пегас никак не желал стоять смирно. Кроме того, я проехал около полпути и
находился в долине, на глубине не менее пятисот саженей ниже уровня моря,
так что я постепенно начинал уже ощущать неудобство от недостатка воздуха.
Мое положение, впрочем, оказалось и в другом отношении не из приятных.
Время от времени навстречу мне попадались большие рыбы, которые, судя по
их разинутой пасти, были не прочь проглотить нас обоих.
Мой бедный Россинант был слеп, и только моему умелому управлению мы
были обязаны тем, что нам удалось спастись от враждебных намерений этих
голодных господ. Я подгонял поэтому своего коня, стремясь поскорее
выбраться на сушу.
Когда я приближался к берегам Голландии и вода над моей головой была,
по-видимому, не выше каких-нибудь двадцати саженей, мне почудилось, что
передо мной на песке лежит человеческое существо в женском платье. Мне
показалось, что женщина еще проявляет какие-то признаки жизни.
Приблизившись, я увидел, что она шевелит рукой. Схватив ее за руку, я
потащил мнимую утопленницу к берегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10