Михаила. Напасти и беды также развили в юноше предчувствие существования подобного убежища, которое где-то есть, но надо только найти, где именно.
«Впрочем, какая польза от этой догадки, — горько подумал он, — если ты не способен проверить ее истинность?.. Твое знание столь же бесполезно, как и погасший фонарь в темноте».
— Ты можешь проверить истинность своих догадок только одним способом: практикой, — проговорил доктор, верно расценив молчание юноши. — Ничто другое не зажжет свет в твоем фонаре, — только ветер твоего движения. Ничто другое, запомни.
Они помолчали, а потом Захария медленно произнес:
— Я попрощался со Стеллой.
Ему очень хотелось рассказать доктору, как именно он относится к Стелле, но это казалось не поддающимся объяснению.
— Она не забудет о тебе, — проговорил доктор, давая тем самым понять, что ни в каком объяснении не нуждается.
— Она ведь совсем еще девочка, — беспокойно задвигавшись на стуле, пробормотал Захария. — Как можно ожидать, что она…
— Она очень необычная девочка, — возразил доктор, прервав юношу. — И тут от нее можно ждать необычных вещей. Кстати, отец и матушка Спригг вовсе не ее настоящие родители.
Захария неожиданно выпрямился на своем стуле, обратив на доктора пристальный и напряженный взгляд.
— Спригги не ее родители?! Она это знает?
— Да, знает.
— Но почему же она ни разу не говорила мне об этом?
— Насколько я могу судить, ее удержало от откровений чувство привязанности к матушке Спригг. Матушке Спригг нравится думать, что Стелла — ее родной ребенок. Она буквально одержима этой мыслью. А у Стеллы не по годам развита интуиция, и она, конечно, чувствует это желание. Но я считаю, что ты имеешь право знать об этом. И надеюсь, ты будешь молчать об этом.
— Да, сэр.
Доктор Крэйн был рад, что ему удалось отчасти отвлечь Захарию от печальных размышлений о себе самом, поэтому он поспешил тут же рассказать все, что знал о Стелле. Захария слушал самым внимательным образом.
— Ага, это многое объясняет в ней, — проговорил он задумчиво. — Я все не мог понять, откуда в ней такой ум, даже мудрость?.. Что-то недетское…
— У отца и матушки Спригг, если уж на то пошло, с умом, слава Богу, все в порядке, да и мудрости житейской тоже хватает.
— Я говорю не о житейской. Это что-то неземное. Словно она ребенок феи.
— О, смею тебя заверить, она вполне земное создание.
С этими словами доктор, рассмеявшись, подошел к своему письменному столу и вернулся со свитком бумаги.
— Эта надпись была сделана внутри медальона матери Стеллы. Я скопировал ее на греческом, как она и была выполнена. Как у тебя с греческим? Вроде все нормально?
Захария развернул свиток и медленно перевел:
— «Любовь — это божество, которое примиряет людей, успокаивает море, утихомиривает бури, дает отдых и сон в печали. Любовь поет свою песню всем созданиям, которые живут и которые будут жить, усмиряя воинственность богов и людей…»
Он не один раз перечитал эту надпись, все никак не будучи в силах постигнуть ее глубинный смысл. Однако что-то убеждало его, что эти слова написаны именно для него.
Еще минуту назад он был несчастен, а сейчас вдруг на какой-то миг оказался в самой сердцевине покоя, которая существует внутри всякого шторма, всякой бури и всякого несчастья. Эта сердцевина — и есть крепость, о которой говорил доктор.
Захария вновь свернул свиток.
— Возьми его себе, — сказал доктор. — А теперь пора спать.
4
На следующее утро во дворе «Короны и Якоря», где ожидался почтовый дилижанс, была страшная суматоха и толкотня. В Торкви не было церкви, не было своего постоянного доктора, но так уж вышло, что здесь было целых пять постоялых дворов, из которых «Корона и Якорь» был самым процветающим. «Корона» выходила окнами на гавань и имела собственную пристройку-пекарню, которая снабжала путешественников сдобными булочками и пирожками, плюс бутылками эля и портера, прежде чем они пускались в рискованное двухдневное путешествие до Лондона.
Когда доктор, Том Пирс и Захария в бричке доктора (два молодых офицера ехали за ними в двуколке, нанятой по такому случаю на постоялом дворе Молитвенного дома) показались во дворе «Короны и Якоря», там стояла настоящая неразбериха.
Сэмюэл Роу был хозяином почтовой станции Торкви, расположившейся в небольшой комнатенке коттеджа на Стрэнде. Господин Роу был необычным человеком. Пост начальника почтовой станции он занял в 1796 году и, как показывает история, оставался на нем вплоть до 1846 года. Его дочь Грейс работала у него почтальоном за пять фунтов в год.
Если в кабинете господина Роу было шумно, то не в пример шумнее было во дворе. Пассажиры дилижанса, большинство которых составляли молодые люди в военной форме, обвешанные со всех сторон рыдающими родственниками, отчаянно пытались занять свои места. Вовсю квохтали цыплята, лаяли псы, отчаянно мозолили всем глаза многочисленные мальчишки, путались под ногами кошки. Конвоир отчаянно трубил в свой рог, пытаясь призвать к порядку новобранцев. Форейтор пытался добраться до хозяина постоялого двора. Со всех сторон дилижанс обступала разношерстная толпа, состоявшая из моряков, конюхов, служанок, хлебопека и его поваренка…
Были здесь и древние старики, опиравшиеся на свои клюки, и грудные дети в колясочках… Словом, собрались все те, кого называют праздными зеваками. Эти люди в большом количестве всегда появляются там, где что-то происходит, и крутятся вокруг, создавая обстановку радостного возбуждения.
Рейсы почтовых дилижансов — это была единственная ниточка, которая связывала Торкви с внешним миром, если не считать захода кораблей в гавань. Те, кому было суждено остаться дома, во все глаза наблюдали за отправлением дилижанса и пытались себе живописно представить весь восторг путешествия… Ведь о поездке в Лондон по новой дороге всегда так много говорилось… Люди представляли себе все те достопримечательности, которые откроются путешественникам по дороге, другие графства и английские деревеньки, которые жителям Торкви представлялись едва ли не чем-нибудь заграничным. Приезд же дилижанса в Торкви порождал еще большие волнения, чем его отправление, ведь с почтой в Торкви приносились известия о короле, его дворе, парламенте, сражениях и великих деяниях… Время было военное, и новостей ждали с особенным трепетом.
Те, кто провожал дилижанс сегодня, хорошо помнили другой день, — это было три года назад, — когда этот же дилижанс, украшенный лавровыми венками, въехал во двор «Короны и Якоря», разнося по всей округе звуки горна, в который трубил конвоир. Один из пассажиров дилижанса взобрался на его крышу с «Экстраодинари Газетт» в руке и вслух возвестил о заключении Амьенского мира. Зазвонили колокола церкви Св. Марии, Торре и Пэйнтона, взорвались грохотом салюта корабли, стоявшие в заливе. В церквах состоялись благодарственные молебны, на холмах разожгли праздничные костры. Тогда все будто помешались от счастья.
Кто же мог тогда предположить, что всего через два года дилижанс приедет в Торкви уже с другими новостями. Война была развязана снова. Бони невозможно доверять. Ему не нужен мир, он хочет покорить все земли и не успокоится, пока не сделает этого. Сейчас времена были очень тревожные.
Почти каждый отправлявшийся сегодня на почтовом дилижансе из Торкви носил военную форму.
— Прощай, сын.
Большая рука доктора Крэйна опустилась на плечо Захарии и сильно сжала его. Словно тем самым доктор хотел вдохнуть в юношу часть своей собственной жизненной энергии. Доктор гордился своим сыном, что было видно по его горящим глазам. Захария напружинил плечо под мощными пальцами доктора и смотрел прямо ему в глаза. Он видел в глазах доктора любовь к себе, любовь, которая превратилась в боль. Ему не хотелось уезжать.
— Прощай, сын, — повторил доктор.
— Прощайте, сэр. — Захария кивнул Тому Пирсу и протянул ему руку. — Прощай, Том.
Затем он повернулся к ним спиной и посмотрел на почтовый дилижанс, в котором должен был уехать. Он смотрел и не видел его. Они поедут на крыше, так было решено. Подняв глаза, Захария увидел сверху улыбающуюся физиономию Руперта Хунслоу и его протянутую руку, покрытую веснушками.
Захария подал свою руку, и его сильно вздернули вверх. Здесь пахло соломой и лошадьми. Он услышал, как хлестнула плеть и колеса почтового дилижанса заскрипели по камешкам двора. Оглянувшись назад, Захария вновь поймал лицо доктора. Доктор улыбался. Юноша не мог понять, чему же тут радоваться. Конвоир вновь задудел в свой рог. Воды залива слепили глаза. Мимо Захарии проплывали цветочные сады Стрэнда и гирлянды дымков, поднимающихся из печных труб домов. Дилижанс переехал по мосту через Флит, и море осталось у них за спиной. Казалось, из этой очаровательной долины не будет выхода, но вскоре показалась изогнутая лента дороги, которая стелилась между зелеными холмами. Дилижанс отыскал эту дорогу и поехал по ней.
Звуки рога наконец затихли вдали, и вскоре на Стрэнд вновь опустилась обычная для него тишина. Только в небе кричали чайки и о стену гавани разбивались небольшие волны.
Книга вторая
МОРЕ
Глава I
1
Было воскресенье, 20 октября 1805 года. Месса состоялась в древнем гостевом зале Торрского аббатства. Теперь это была местная католическая церковь. Паства была немногочисленна. Некоторые приехали сюда за много миль по ужасным дорогам, по ужасной погоде. Но они приехали на воскресную мессу, так как были истинными католиками. Эти люди собрались после службы в приемном холле. За дверьми под осенним солнцем их ждали экипажи. Народу было немного.
Здесь были представители лучших домов всей округи, дворяне, удалившиеся в отставку и проживающие в Торкви, только потому, что поблизости была католическая церковь аббатства, несколько эмигрантов и морских офицеров в отпуску. Все эти люди были почти что придворными сэра Джорджа и леди Кери, ибо в их доме имели они возможность возносить молитвы. Они были преданы сэру Джорджу и леди Кери, так как те были очень гостеприимны и кормили наиболее бедных из эмигрантов, тем самым помогая им утолить тот голод, в котором они умерли бы, но не признались. Ибо это были настоящие аристократы…
В приемном холле шелестели шелка дам, звенели каблучки мужчин по каменному полу, носился аромат духов, шум приглушенных разговоров… Здесь были и бедные, и голодные, но материальная нужда вещь настолько вульгарная, что о ней неприлично упоминать в хорошем обществе.
Разговоры велись на другие, не менее актуальные темы. А темы эти были, надо признаться, невеселые. Наполеон короновался в Нотр-Дам и стал императором. Австрия потерпела сокрушительное поражение. Среди всех европейских держав, в сущности, пока еще только Англия не поддалась врагу. Но даже в Англии есть двуличные политики и ни на что не годные администраторы, деятельность которых подрывает веру в победу, подтачивает силы у смелых… Благодаря бдительности Нельсона и Корнваллиса, французы пока еще не пытались предпринять вторжение в Англию. Слава Богу.
Но зато объединенный флот Франции и Испании еще полон сил, и поэтому опасность не миновала. Нельсон ходил искать этот флот аж до Вест-Индии и обратно, но никого не нашел. Теперь он сидит в Средиземноморье, но никак не может вызвать их на бой. По мере того, как эта война затягивалась, лишения, сопряженные с ней, все увеличивались. Порой в городах наступал голод, голодные жители поднимали бунты. Пресса совсем обезумела в последнее время. Патриотизм все больше и больше перемежается с горечью и недовольством. Казалось, этому не будет конца. У всех людей на сердце накапливалась тяжесть…
Хотя в эту минуту у немногочисленной католической паствы зародилось что-то вроде новой надежды, которая была непосредственно связана с тем спокойствием, что удается поселить на время в сознании только усилием воли. Это не была какая-то ясная вера. Просто надежда.
В такие времена воскресные мессы в Торрском аббатстве были незабываемыми событиями. Аббат де Кольбер, капеллан аббатства и духовный лидер тех, кто приходил сюда по зову веры, был способен из каждой службы сделать явление, которое глубоко отпечатывалось в душах тех, кого ему приходилось благословлять Божьим словом. Каждая из знакомых молитв произносилась удивительно красивым голосом и от этого взлетала музыкой, а опускалась светом. Молитва поселяла в душах верующих новый покой, новую веру. Сила любви аббата передавалась людям, освещала их души. Когда аббат служил мессу, казалось, в этом мире все красиво и нет ничего черствого, тупого…
С одной стороны, верующие сами удивлялись этому, ибо в жизни аббат выглядел именно сухим и черствым сухарем, а не человеком. Он был настолько аскетичен, что, казалось, не имеет отношения к миру живого. Словом, малопривлекательный человек… Но люди искушенные как раз ничему не удивлялись. Видя, как преображается во время службы аббат, эти люди чувствовали, что внутри него горит какой-то потаенный огонь, который и делает его совершенно другим, который заставляет его словно бы светиться изнутри золотистым свечением.
Но и те, кто любил аббата, и те, кто его не любил, прекрасно понимали, что этому человеку открыто то, что может быть открыто только существу высокого порядка.
Они стояли сейчас в приемной и переговаривались между собой, но как только за их спинами раздался тихий стук его шагов, все это тотчас услышали, потому что ждали. Разговоры тут же были прекращены, и все инстинктивно обернулись в сторону вошедшего. Проходя мимо людей, аббат всем холодно улыбался. Вот он поклонился сэру Джорджу и склонился к руке леди Кери. Она пригласила его на обед. Он вежливо, но твердо отказался… Манеры его походили на версальские манеры двадцатилетней давности. Они были четко выдержаны и словно обернуты в ледяную оболочку… Аббат был, как всегда, безупречно одет в простое черное одеяние. Нет, на нем не было сутаны и белых полосок священника — обычный сюртук и белый широкий шарф. Он говорил, что одеяние католического священника привлечет к себе слишком много внимания в такой упрямо-протестантской стране, как Англия, а быть в жизни центром внимания ему претило, как ничто другое.
Как-то в минуту откровения он с горечью проговорился сэру Джорджу о том, что хотел бы быть отшельником в келье. Только такой образ жизни позволит достичь полного уединения от рода человеческого, что являлось целью всех его стремлению. В ответ на это сэр Джордж холодно ответил, — холодно потому, что он недолюбливал людей, которые недолюбливали род человеческий (кстати, тот же грешок частично водился и за самим сэром Джорджем), — что аббат недалеко ушел от своей мечты. Действительно, место его жительства, — маленький коттедж, состоявший лишь из спальни и кабинета, и выходивший окнами на пустынную лужайку, — было местом весьма и весьма уединенным. Аббат ответил на это, что лужайка не обеспечивает такой степени отгороженности от мира, какой он жаждет. Порой эта лужайка превращается в страшно шумное место. Особенно, когда начинаются соревнования по борьбе, традиционные для Девоншира. Трудно в такие дни сосредоточиться на работе человеку, который посвятил себя литературным занятиям.
В дни своей ссылки аббат и вправду предавался тому, что писал книги. Причем настолько трудные для восприятия и научные, что понять их могли лишь люди, равные ему по учености, а аббат был весьма и весьма учен. Таких людей нашлось бы не больше десятка в Англии да еще с десяток по всей Европе. Когда он не служил мессы и не писал, то совершал долгие и уединенные прогулки, а когда не занимался и этим, то молился.
Его история была известна знакомым-эмигрантам лишь в самых общих чертах, не больше, так как аббат не любил распространяться о своей прошлой жизни. Он был третьим сыном графа де Кольбера. Детство, да, очевидно, и юность в родительском замке прошли беззаботно и счастливо. Юношей его послали служить в знаменитый полк, где в возрасте двадцати пяти лет де Кольбер уже получил звание полковника. Притом он провел немало времени при самом блестящем королевском дворе в мире. Он был весьма талантливым и одаренным человеком, с задатками большой личности, наделенной недюжинным умом. Но эта одаренность, похоже, присутствовала в де Кольбере даже в избытке. Не было при французском дворе человека более экстравагантного, чем полковник де Кольбер.
Жил он тогда во Франции, но побывал со своим полком и в других странах. В службе преуспел. Жизненная энергия везде делала его неизменно популярным человеком. Он был огнем, у которого грелись окружающие его люди. Когда же наступили тяжкие времена расплаты за счастливую юность, за аристократическое происхождение, жизненная сила все еще била в нем через край. Он не присоединился к первой волне эмиграции, которая хлынула из Франции под предводительством графа Д'Артуа после падения Бастилии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
«Впрочем, какая польза от этой догадки, — горько подумал он, — если ты не способен проверить ее истинность?.. Твое знание столь же бесполезно, как и погасший фонарь в темноте».
— Ты можешь проверить истинность своих догадок только одним способом: практикой, — проговорил доктор, верно расценив молчание юноши. — Ничто другое не зажжет свет в твоем фонаре, — только ветер твоего движения. Ничто другое, запомни.
Они помолчали, а потом Захария медленно произнес:
— Я попрощался со Стеллой.
Ему очень хотелось рассказать доктору, как именно он относится к Стелле, но это казалось не поддающимся объяснению.
— Она не забудет о тебе, — проговорил доктор, давая тем самым понять, что ни в каком объяснении не нуждается.
— Она ведь совсем еще девочка, — беспокойно задвигавшись на стуле, пробормотал Захария. — Как можно ожидать, что она…
— Она очень необычная девочка, — возразил доктор, прервав юношу. — И тут от нее можно ждать необычных вещей. Кстати, отец и матушка Спригг вовсе не ее настоящие родители.
Захария неожиданно выпрямился на своем стуле, обратив на доктора пристальный и напряженный взгляд.
— Спригги не ее родители?! Она это знает?
— Да, знает.
— Но почему же она ни разу не говорила мне об этом?
— Насколько я могу судить, ее удержало от откровений чувство привязанности к матушке Спригг. Матушке Спригг нравится думать, что Стелла — ее родной ребенок. Она буквально одержима этой мыслью. А у Стеллы не по годам развита интуиция, и она, конечно, чувствует это желание. Но я считаю, что ты имеешь право знать об этом. И надеюсь, ты будешь молчать об этом.
— Да, сэр.
Доктор Крэйн был рад, что ему удалось отчасти отвлечь Захарию от печальных размышлений о себе самом, поэтому он поспешил тут же рассказать все, что знал о Стелле. Захария слушал самым внимательным образом.
— Ага, это многое объясняет в ней, — проговорил он задумчиво. — Я все не мог понять, откуда в ней такой ум, даже мудрость?.. Что-то недетское…
— У отца и матушки Спригг, если уж на то пошло, с умом, слава Богу, все в порядке, да и мудрости житейской тоже хватает.
— Я говорю не о житейской. Это что-то неземное. Словно она ребенок феи.
— О, смею тебя заверить, она вполне земное создание.
С этими словами доктор, рассмеявшись, подошел к своему письменному столу и вернулся со свитком бумаги.
— Эта надпись была сделана внутри медальона матери Стеллы. Я скопировал ее на греческом, как она и была выполнена. Как у тебя с греческим? Вроде все нормально?
Захария развернул свиток и медленно перевел:
— «Любовь — это божество, которое примиряет людей, успокаивает море, утихомиривает бури, дает отдых и сон в печали. Любовь поет свою песню всем созданиям, которые живут и которые будут жить, усмиряя воинственность богов и людей…»
Он не один раз перечитал эту надпись, все никак не будучи в силах постигнуть ее глубинный смысл. Однако что-то убеждало его, что эти слова написаны именно для него.
Еще минуту назад он был несчастен, а сейчас вдруг на какой-то миг оказался в самой сердцевине покоя, которая существует внутри всякого шторма, всякой бури и всякого несчастья. Эта сердцевина — и есть крепость, о которой говорил доктор.
Захария вновь свернул свиток.
— Возьми его себе, — сказал доктор. — А теперь пора спать.
4
На следующее утро во дворе «Короны и Якоря», где ожидался почтовый дилижанс, была страшная суматоха и толкотня. В Торкви не было церкви, не было своего постоянного доктора, но так уж вышло, что здесь было целых пять постоялых дворов, из которых «Корона и Якорь» был самым процветающим. «Корона» выходила окнами на гавань и имела собственную пристройку-пекарню, которая снабжала путешественников сдобными булочками и пирожками, плюс бутылками эля и портера, прежде чем они пускались в рискованное двухдневное путешествие до Лондона.
Когда доктор, Том Пирс и Захария в бричке доктора (два молодых офицера ехали за ними в двуколке, нанятой по такому случаю на постоялом дворе Молитвенного дома) показались во дворе «Короны и Якоря», там стояла настоящая неразбериха.
Сэмюэл Роу был хозяином почтовой станции Торкви, расположившейся в небольшой комнатенке коттеджа на Стрэнде. Господин Роу был необычным человеком. Пост начальника почтовой станции он занял в 1796 году и, как показывает история, оставался на нем вплоть до 1846 года. Его дочь Грейс работала у него почтальоном за пять фунтов в год.
Если в кабинете господина Роу было шумно, то не в пример шумнее было во дворе. Пассажиры дилижанса, большинство которых составляли молодые люди в военной форме, обвешанные со всех сторон рыдающими родственниками, отчаянно пытались занять свои места. Вовсю квохтали цыплята, лаяли псы, отчаянно мозолили всем глаза многочисленные мальчишки, путались под ногами кошки. Конвоир отчаянно трубил в свой рог, пытаясь призвать к порядку новобранцев. Форейтор пытался добраться до хозяина постоялого двора. Со всех сторон дилижанс обступала разношерстная толпа, состоявшая из моряков, конюхов, служанок, хлебопека и его поваренка…
Были здесь и древние старики, опиравшиеся на свои клюки, и грудные дети в колясочках… Словом, собрались все те, кого называют праздными зеваками. Эти люди в большом количестве всегда появляются там, где что-то происходит, и крутятся вокруг, создавая обстановку радостного возбуждения.
Рейсы почтовых дилижансов — это была единственная ниточка, которая связывала Торкви с внешним миром, если не считать захода кораблей в гавань. Те, кому было суждено остаться дома, во все глаза наблюдали за отправлением дилижанса и пытались себе живописно представить весь восторг путешествия… Ведь о поездке в Лондон по новой дороге всегда так много говорилось… Люди представляли себе все те достопримечательности, которые откроются путешественникам по дороге, другие графства и английские деревеньки, которые жителям Торкви представлялись едва ли не чем-нибудь заграничным. Приезд же дилижанса в Торкви порождал еще большие волнения, чем его отправление, ведь с почтой в Торкви приносились известия о короле, его дворе, парламенте, сражениях и великих деяниях… Время было военное, и новостей ждали с особенным трепетом.
Те, кто провожал дилижанс сегодня, хорошо помнили другой день, — это было три года назад, — когда этот же дилижанс, украшенный лавровыми венками, въехал во двор «Короны и Якоря», разнося по всей округе звуки горна, в который трубил конвоир. Один из пассажиров дилижанса взобрался на его крышу с «Экстраодинари Газетт» в руке и вслух возвестил о заключении Амьенского мира. Зазвонили колокола церкви Св. Марии, Торре и Пэйнтона, взорвались грохотом салюта корабли, стоявшие в заливе. В церквах состоялись благодарственные молебны, на холмах разожгли праздничные костры. Тогда все будто помешались от счастья.
Кто же мог тогда предположить, что всего через два года дилижанс приедет в Торкви уже с другими новостями. Война была развязана снова. Бони невозможно доверять. Ему не нужен мир, он хочет покорить все земли и не успокоится, пока не сделает этого. Сейчас времена были очень тревожные.
Почти каждый отправлявшийся сегодня на почтовом дилижансе из Торкви носил военную форму.
— Прощай, сын.
Большая рука доктора Крэйна опустилась на плечо Захарии и сильно сжала его. Словно тем самым доктор хотел вдохнуть в юношу часть своей собственной жизненной энергии. Доктор гордился своим сыном, что было видно по его горящим глазам. Захария напружинил плечо под мощными пальцами доктора и смотрел прямо ему в глаза. Он видел в глазах доктора любовь к себе, любовь, которая превратилась в боль. Ему не хотелось уезжать.
— Прощай, сын, — повторил доктор.
— Прощайте, сэр. — Захария кивнул Тому Пирсу и протянул ему руку. — Прощай, Том.
Затем он повернулся к ним спиной и посмотрел на почтовый дилижанс, в котором должен был уехать. Он смотрел и не видел его. Они поедут на крыше, так было решено. Подняв глаза, Захария увидел сверху улыбающуюся физиономию Руперта Хунслоу и его протянутую руку, покрытую веснушками.
Захария подал свою руку, и его сильно вздернули вверх. Здесь пахло соломой и лошадьми. Он услышал, как хлестнула плеть и колеса почтового дилижанса заскрипели по камешкам двора. Оглянувшись назад, Захария вновь поймал лицо доктора. Доктор улыбался. Юноша не мог понять, чему же тут радоваться. Конвоир вновь задудел в свой рог. Воды залива слепили глаза. Мимо Захарии проплывали цветочные сады Стрэнда и гирлянды дымков, поднимающихся из печных труб домов. Дилижанс переехал по мосту через Флит, и море осталось у них за спиной. Казалось, из этой очаровательной долины не будет выхода, но вскоре показалась изогнутая лента дороги, которая стелилась между зелеными холмами. Дилижанс отыскал эту дорогу и поехал по ней.
Звуки рога наконец затихли вдали, и вскоре на Стрэнд вновь опустилась обычная для него тишина. Только в небе кричали чайки и о стену гавани разбивались небольшие волны.
Книга вторая
МОРЕ
Глава I
1
Было воскресенье, 20 октября 1805 года. Месса состоялась в древнем гостевом зале Торрского аббатства. Теперь это была местная католическая церковь. Паства была немногочисленна. Некоторые приехали сюда за много миль по ужасным дорогам, по ужасной погоде. Но они приехали на воскресную мессу, так как были истинными католиками. Эти люди собрались после службы в приемном холле. За дверьми под осенним солнцем их ждали экипажи. Народу было немного.
Здесь были представители лучших домов всей округи, дворяне, удалившиеся в отставку и проживающие в Торкви, только потому, что поблизости была католическая церковь аббатства, несколько эмигрантов и морских офицеров в отпуску. Все эти люди были почти что придворными сэра Джорджа и леди Кери, ибо в их доме имели они возможность возносить молитвы. Они были преданы сэру Джорджу и леди Кери, так как те были очень гостеприимны и кормили наиболее бедных из эмигрантов, тем самым помогая им утолить тот голод, в котором они умерли бы, но не признались. Ибо это были настоящие аристократы…
В приемном холле шелестели шелка дам, звенели каблучки мужчин по каменному полу, носился аромат духов, шум приглушенных разговоров… Здесь были и бедные, и голодные, но материальная нужда вещь настолько вульгарная, что о ней неприлично упоминать в хорошем обществе.
Разговоры велись на другие, не менее актуальные темы. А темы эти были, надо признаться, невеселые. Наполеон короновался в Нотр-Дам и стал императором. Австрия потерпела сокрушительное поражение. Среди всех европейских держав, в сущности, пока еще только Англия не поддалась врагу. Но даже в Англии есть двуличные политики и ни на что не годные администраторы, деятельность которых подрывает веру в победу, подтачивает силы у смелых… Благодаря бдительности Нельсона и Корнваллиса, французы пока еще не пытались предпринять вторжение в Англию. Слава Богу.
Но зато объединенный флот Франции и Испании еще полон сил, и поэтому опасность не миновала. Нельсон ходил искать этот флот аж до Вест-Индии и обратно, но никого не нашел. Теперь он сидит в Средиземноморье, но никак не может вызвать их на бой. По мере того, как эта война затягивалась, лишения, сопряженные с ней, все увеличивались. Порой в городах наступал голод, голодные жители поднимали бунты. Пресса совсем обезумела в последнее время. Патриотизм все больше и больше перемежается с горечью и недовольством. Казалось, этому не будет конца. У всех людей на сердце накапливалась тяжесть…
Хотя в эту минуту у немногочисленной католической паствы зародилось что-то вроде новой надежды, которая была непосредственно связана с тем спокойствием, что удается поселить на время в сознании только усилием воли. Это не была какая-то ясная вера. Просто надежда.
В такие времена воскресные мессы в Торрском аббатстве были незабываемыми событиями. Аббат де Кольбер, капеллан аббатства и духовный лидер тех, кто приходил сюда по зову веры, был способен из каждой службы сделать явление, которое глубоко отпечатывалось в душах тех, кого ему приходилось благословлять Божьим словом. Каждая из знакомых молитв произносилась удивительно красивым голосом и от этого взлетала музыкой, а опускалась светом. Молитва поселяла в душах верующих новый покой, новую веру. Сила любви аббата передавалась людям, освещала их души. Когда аббат служил мессу, казалось, в этом мире все красиво и нет ничего черствого, тупого…
С одной стороны, верующие сами удивлялись этому, ибо в жизни аббат выглядел именно сухим и черствым сухарем, а не человеком. Он был настолько аскетичен, что, казалось, не имеет отношения к миру живого. Словом, малопривлекательный человек… Но люди искушенные как раз ничему не удивлялись. Видя, как преображается во время службы аббат, эти люди чувствовали, что внутри него горит какой-то потаенный огонь, который и делает его совершенно другим, который заставляет его словно бы светиться изнутри золотистым свечением.
Но и те, кто любил аббата, и те, кто его не любил, прекрасно понимали, что этому человеку открыто то, что может быть открыто только существу высокого порядка.
Они стояли сейчас в приемной и переговаривались между собой, но как только за их спинами раздался тихий стук его шагов, все это тотчас услышали, потому что ждали. Разговоры тут же были прекращены, и все инстинктивно обернулись в сторону вошедшего. Проходя мимо людей, аббат всем холодно улыбался. Вот он поклонился сэру Джорджу и склонился к руке леди Кери. Она пригласила его на обед. Он вежливо, но твердо отказался… Манеры его походили на версальские манеры двадцатилетней давности. Они были четко выдержаны и словно обернуты в ледяную оболочку… Аббат был, как всегда, безупречно одет в простое черное одеяние. Нет, на нем не было сутаны и белых полосок священника — обычный сюртук и белый широкий шарф. Он говорил, что одеяние католического священника привлечет к себе слишком много внимания в такой упрямо-протестантской стране, как Англия, а быть в жизни центром внимания ему претило, как ничто другое.
Как-то в минуту откровения он с горечью проговорился сэру Джорджу о том, что хотел бы быть отшельником в келье. Только такой образ жизни позволит достичь полного уединения от рода человеческого, что являлось целью всех его стремлению. В ответ на это сэр Джордж холодно ответил, — холодно потому, что он недолюбливал людей, которые недолюбливали род человеческий (кстати, тот же грешок частично водился и за самим сэром Джорджем), — что аббат недалеко ушел от своей мечты. Действительно, место его жительства, — маленький коттедж, состоявший лишь из спальни и кабинета, и выходивший окнами на пустынную лужайку, — было местом весьма и весьма уединенным. Аббат ответил на это, что лужайка не обеспечивает такой степени отгороженности от мира, какой он жаждет. Порой эта лужайка превращается в страшно шумное место. Особенно, когда начинаются соревнования по борьбе, традиционные для Девоншира. Трудно в такие дни сосредоточиться на работе человеку, который посвятил себя литературным занятиям.
В дни своей ссылки аббат и вправду предавался тому, что писал книги. Причем настолько трудные для восприятия и научные, что понять их могли лишь люди, равные ему по учености, а аббат был весьма и весьма учен. Таких людей нашлось бы не больше десятка в Англии да еще с десяток по всей Европе. Когда он не служил мессы и не писал, то совершал долгие и уединенные прогулки, а когда не занимался и этим, то молился.
Его история была известна знакомым-эмигрантам лишь в самых общих чертах, не больше, так как аббат не любил распространяться о своей прошлой жизни. Он был третьим сыном графа де Кольбера. Детство, да, очевидно, и юность в родительском замке прошли беззаботно и счастливо. Юношей его послали служить в знаменитый полк, где в возрасте двадцати пяти лет де Кольбер уже получил звание полковника. Притом он провел немало времени при самом блестящем королевском дворе в мире. Он был весьма талантливым и одаренным человеком, с задатками большой личности, наделенной недюжинным умом. Но эта одаренность, похоже, присутствовала в де Кольбере даже в избытке. Не было при французском дворе человека более экстравагантного, чем полковник де Кольбер.
Жил он тогда во Франции, но побывал со своим полком и в других странах. В службе преуспел. Жизненная энергия везде делала его неизменно популярным человеком. Он был огнем, у которого грелись окружающие его люди. Когда же наступили тяжкие времена расплаты за счастливую юность, за аристократическое происхождение, жизненная сила все еще била в нем через край. Он не присоединился к первой волне эмиграции, которая хлынула из Франции под предводительством графа Д'Артуа после падения Бастилии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51