О'Коннел стоял на палубе, пошатываясь от слабости и головокружения. Он слышал, как пробило восемь склянок — это означало, что он пропустил ужин, но при одной мысли о мерзкой корабельной пище Энтони еще сильнее начало мутить. Но его мучила жажда. В каюте за кубриком была питьевая вода — если бы только туда попасть. Восемь склянок. В кубрике царил настоящий ад, но там была вода и грог, и, если повезет — добраться до своего гамака и спокойно лечь. Энтони, морщась, сделал шаг, еще один и, цепляясь за переборки и постанывая, почти дополз до нижней палубы и до каюты за кубриком, где жили все гардемарины.
Это была жалкая конура размером не более пяти футов в высоту и площадью двенадцать квадратных футов. Половину помещения занимала доска, служащая гардемаринам обеденным, а корабельному хирургу — операционным столом. Затхлая вонь из трюма, смешанная с запахом прогорклого масла и заплесневевшего сыра, лежавшего в кладовой кока, был так ужасен, что, подходя к каюте, Энтони в очередной раз тупо удивился, как он мог вынести эти смертельные два часа и эти ужасные восемь недель.
В каюте было шумно, старшие офицеры сидели у стола за вечерней порцией рома, а младшие валялись в своих гамаках. Приход Энтони вызвал бурю обычных насмешек и свистков, но сегодня вечером он не обратил на это никакого внимания. Это была свора жестоких негодяев, но даже они понимали, когда с человека было довольно. Ни один из них не помог О'Коннелу подвесить его гамак, не налил ему выпить, и все усилия измученного мальчика проделать эти вещи самостоятельно вызвали всеобщее веселье, но когда он покончил с ними, ему милостиво позволили уснуть.
Как это ни странно, но несмотря на ноющую боль во всем теле, примерно через час Энтони погрузился в глубокий лихорадочный сон. И пробуждение застало его в чрезвычайно странном состоянии ума.
Любой взрослый человек сразу догадался бы, что имеет дело с искушением, которое так часто приходит к ним в ночные часы, пользуясь упадком сил и темнотой. Жизнь вдруг начинает казаться невозможной, а все привычные представления резко переворачиваются вверх дном. То, что раньше казалось презренным и жалким поступком, теперь начинает выглядеть самым нормальным и даже почетным делом. То, что было невозможным и далеким, внезапно становится понятным и близким. Опытный человек быстро понял бы, что любое решение, принятое в таком призрачном состоянии, окажется неверным, может быть, даже греховным, и дождался бы утра, но Энтони был неопытен и все происходящее казалось ему чрезвычайно простым и ясным. Он не знал, что такое искушение и что такое грех. Его разум был абсолютно чист. Он терпел эту жизнь так долго, как только мог, и теперь собирался высаживаться на берег.
2
Слабо донеслись крики матросов с палубы — наступало время средней вахты, и гардемарин О'Коннел выбрался из своего гамака, — одетый, так как сил стащить с себя перед сном одежду не оказалось, и, пошатываясь, двинулся на палубу. Еще не рассвело, и легкая дымка курилась над морем, пряча очертания береговой линии, так что о местонахождении Торкви можно было судить только по слабому свету фонарей в гавани и огней, все еще горевших на постоялом дворе. Нельзя было и мечтать о более подходящей для побега ночи, тусклое мерцание света было достаточным, чтобы Энтони не сбился с пути, а темнота скрыла бы фигуру пловца. О'Коннел-младший точно знал, что нужно делать. Его ум был ясен той особой, напряженной ясностью, которая часто бывает после предельной нечеловеческой усталости. Короткая вспышка проницательности быстро сменяется изумлением, и мозг затягивается плотной, как шерстяное одеяло, апатией, которая душит всякую мысль.
Средняя вахта в хорошую погоду, когда судно стоит на якоре в домашних водах, была делом легким. Офицеры в кубрике, часовые и рулевой в рубке были настроены миролюбиво, и внимание их было рассеяно. Так как корабль стоял на якоре, и ему не угрожала никакая опасность, помощников боцмана, обычно шнырявших вокруг своих наблюдательных постов и готовых расправиться с любым, кто осмелится задремать, на этот раз не было видно. Стояла глубокая тишина, которую нарушал лишь легкий плеск воды за бортом и протяжный крик «Все в порядке» часового.
Энтони, настороженный и внимательный, терпеливо ждал, когда пробьет последний удар склянок. Убедившись, что за ним не наблюдает ни один глаз, он снял свой короткий темно-синий сюртук с медными пуговицами, нанкиновый жилет, шейный платок из черного шелка, швырнул в угол кортик и треуголку. Оставшись в одних брюках и льняной рубахе с манжетами и ботфортах без каблуков, гардемарин пополз через главный люк на нижнюю палубу, на которой размещались орудия. Погода была прекрасная, и стволы пушек оставались открытыми, а мальчик был так худ, что проскользнуть через одно из них не составило для него особого труда.
Он надеялся, что небольшая высота позволит ему упасть беззвучно, но всплеск, с которым он погрузился в воду, оглушил его, точно пушечный выстрел. Охваченный паникой Энтони вынырнул на поверхность, и, не услышав за собой никаких выстрелов, сообразил, что если кто-нибудь и услышал шум, то наверняка подумал, что это кок, выметающий мусор, — работа на камбузе всегда начиналась около четырех часов утра.
Берег оказался гораздо дальше, чем О'Коннел предполагал, глядя на него с корабля. Он был отличным пловцом, и не думал, что достичь гавани окажется так трудно, поэтому когда его ноющее тело налилось свинцом, он испытал вторую вспышку ужасной паники. Но страх быстро прошел: выбор у Энтони был один — утонуть или попасть в деревню. И он предпочел второе.
Когда гардемарину удалось дотянуться до железного кольца в стене, окаймлявшей гавань, он был полуживым от усталости. В стене были ступеньки, по которым он выбрался наверх. Хотя солнце еще не встало, Энтони помнил, где расположена полоска земли, которую было видно с судна прошлым вечером. Там была деревня, и он побрел туда вдоль гавани и судостроительной верфи.
Под прикрытием недостроенного одномачтового рыболовецкого корабля он отжал воду из своих брюк и рубашки и, положив их на промокшие ботинки, сел на землю в ожидании, что вещи слегка подсохнут до рассвета.
Рассвело довольно быстро, и мир сразу показался О'Коннелу спокойным и добрым. Крики разбуженных чаек, мягкий гул моря, лепет бегущего ручья, скрип открывающейся двери, поющий нехитрую песенку голос и церковные часы, пробившие час, создавали особую музыку, которая казалась частью заливавшего все жемчужного света. Пахло морскими водорослями, пекущимся хлебом, и этот неописуемый свежий запах, сопровождавший рассвет, словно впитал в себя аромат цветов, покрытых росой, горьковатого дыма и влажных полей. Запахи тоже были частью музыки и света, и все это вместе создавало иллюзию личного присутствия кого-то, кто пришел к Энтони, кто ласково облек его подобно одежде, так что за несколько мгновений дрожь в его измученном теле утихла, и мальчик ощутил, как проникает в его кровь тепло свежего начала нового дня.
Ночные кошмары миновали, и Энтони совсем успокоился. Он осторожно вышел на открытое место и огляделся вокруг. Теперь мир сверкал таким ярким светом, что гардемарин был вынужден прикрыть глаза от ослепительного блеска солнца, поднимавшегося, подобно огромному огненному шару, из-за моря. Суда Его Королевского Величества красовались в сверкающей воде во всем своем великолепии. Кто же мог подумать, что под прекрасной оболочкой кроется сущий ад?
Энтони вздрогнул от внезапно вернувшегося страха, — со всех сторон ему чудились враждебные глаза, ищущие его. Он быстро взглянул на белевшие неподалеку домики, утопающие в цветущих садах, на серебристую ленту ручья, струящуюся под каменным мостом, через поле, на зеленые холмы и рощи. Роща, по которой Энтони гулял в своих мечтах, казалась безлюдной. Среди деревьев виднелись чистенькие и тоже белые дома. Энтони не отваживался идти вдоль этих приличных особняков в поисках дома, увитого плющом, так как в них наверняка могли квартироваться морские офицеры, находящиеся в отпуске. Они вряд ли бы пощадили его — льняная рубаха и форменные брюки слишком бросались в глаза человеку, искушенному и опытному. Подвергнутые порке и пойманные дезертиры официально заносились в списки погибших, и Энтони прекрасно это знал. К тому же, он еще должен был как-то добыть себе пищу. Попросить у бедных? Но и они, наверное, если узнают, кто он, безжалостно прогонят его прочь…
Когда О'Коннел-младший добрался наконец до постоялого двора, утро было в полном разгаре. Из открытой двери восхитительно пахло пекущимся хлебом, и раздавался красивый мужской голос, поющий что-то под гитару. Язык певца был не знаком Энтони, и он догадался, что это, скорее всего, иностранный моряк, а, оглядевшись вокруг, действительно увидел небольшой португальский капер, пришвартованный к причалу вместе с английскими рыбацкими лодками. Эти небольшие пиратские корабли союзников преодолевали мировой океан весьма решительным, но не вполне честным способом, и свидетельством тому был их помятый вид: вот и этот явно сильно пострадал от штормов и нападений врага и, очевидно, прибыл в гавань для ремонта. У иностранных моряков было щедрое сердце. Они могли поделиться с ним своим завтраком. Конечно, риск был очень велик, но после поисков в деревне, Энтони понял, что поесть ему больше не удастся нигде.
Постоялый двор, чистенький и недавно выбеленный, располагался в небольшом саду сразу за каменным мостом, и вывеска, качающаяся над его дверью, гласила, что именуется он «Синица в руке». Прибитая рядом дубовая доска обстоятельно поясняла смысл этого нехитрого названия: «Синица в руке лучше, чем журавль в небе».
Энтони, едва справляясь с головокружением, прислонился к дверному косяку и заглянул внутрь. Полдюжины загорелых моряков, с золотыми кольцами в ушах и в ярких платках, небрежно повязанных поверх курчавых темноволосых голов, сидели за столом, жуя хлеб с беконом и запивая его обильными глотками эля. Певец, еще совсем молодой человек, уже закончил завтракать, но старательно смачивал горло после каждой песни. Куртки моряков были чистыми, крепкие подбородки выбриты до синевы, и выглядели они веселыми и вполне довольными собой людьми.
По кухне с песчаным полом и ярко горящим камином, сновала женщина со свежим приятным лицом, хлопоча по хозяйству, и видно было, что она выполняла утреннюю работу с удовольствием. Зрелище показалось Энтони таким веселым, гостеприимным и дружелюбным, что он внезапно ощутил то, что должна почувствовать задыхающаяся рыба, падая с лодки в воду, возвращающую ее к жизни.
Когда О'Коннел снова пришел в себя, он лежал у огня на деревянной скамье с высокой спинкой, а женщина заботливо наклонялась над ним, держа в руке стакан.
— Выпей-ка, бедолага, — посоветовала она ему, и о его зубы легонько ударился стакан. Энтони глотнул огненную жидкость и попытался сесть, протирая кулаком глаза и сконфуженно улыбаясь.
— Промок и голоден, — определила женщина серьезно. — Сиди здесь и обсыхай, мальчик, а я дам тебе хороший завтрак.
Она принесла ему хлеба, бекона и горячего молока, и он не в силах произнести ни слова, горячим, счастливым взглядом поблагодарил людей за столом и матерински заботливую женщину, чья доброта была как бальзам после жестокости прошедших недель.
— Один из ваших? — спросила она мужчин. — Вы вместе кутили? Он повесил свои языческие четки себе на шею, бедный ягненочек.
Энтони расстегнул рубаху, и она увидела его четки. Подходя к нему с новым ломтем хлеба, она приподняла их и снова опустила с дружелюбным полубезразличием. Португальский моряк, с трудом понимавший ее слова, потряс головой, но добродушно улыбнулся, глядя на Энтони, и мальчик заметил, что у всех моряков были четки. Очевидно, праздник, на который он так неожиданно попал, был каким-то религиозным торжеством. Мальчик улыбнулся в ответ, размышляя, что это мог быть за праздник.
— Странно, что это продолжается, — сказала женщина. — Теперь, как и сотни лет назад, папское судно пришло в Торбей, и моряки высаживаются, чтобы проделывать свои языческие кривляния в часовне Св. Михаила. Ты не знаешь, почему они это делают, и мы тоже, но все это продолжается. Что-то вроде паломничества. Они выражают благодарность. Во всяком случае, говорят, но я сомневаюсь, знают ли они, для чего делают все это.
— Может, они просто убежали? — робко предположил Энтони.
Женщина задумчиво поглядела на него.
— Они говорят, что часовня построена моряком, который тонул во время шторма и спасся благодаря чуду. Но я не знаю, правда ли это… Уж очень похоже на старинную легенду. У меня нет времени на чепуху, которая была несколько столетий назад. Хочешь еще, малыш? Ты, кажется, немного болтаешь по-английски. Как тебя зовут?
— Энтони. — Он говорил еще робко и с трудом. И женщина неправильно разобрала необычное имя.
— Захария, — повторила она. — Странно, что старое доброе английское имя дали бедному мальчику-паписту, да к тому же еще иностранцу…
Он не стал поправлять ее. Захария, что ж, неплохое имя для новой жизни. Энтони умер. Теперь он был Захария. Мужчины поднялись, и он поднялся вместе с ними, так как ему всерьез стало казаться, что он один из них и тоже прибыл сюда паломником.
Женщина подошла к двери, чтоб указать им дорогу.
— Пройдете через мост и пойдете вдоль Тростникового переулка, — сказала она, — а потом вверх над утесом по Дороге Божьих Коровок, а там увидите Торрское аббатство и часовню Св. Михаила. Да вы мимо не пройдете.
3
Их маленький отряд прошел мост и двинулся вдоль переулка, находившегося за каменной оградой, миновав пять белых домов, прячущихся в пышных садах. Португальские моряки были веселые ребята, они то и дело пели, смеялись и все время болтали друг с другом. Не прошло и пяти минут, как они нарвали за изгородями садов тамариска и цветущей фуксии и воткнули душистые побеги себе в волосы. Один из них бросил букетик и Захарии, увязавшегося за ними, точно паршивая собачонка, изо всех сил старающаяся вести себя хорошо. Теперь, когда мальчик очутился на свежем воздухе, им снова овладел бессмысленный ужас перед замершими на рейде, сияющими кораблями. Пища и доброта, которые он встретил на постоялом дворе, влили в него новые силы, но Захария все еще ощущал головокружение и тяжесть в ногах, — словно на каждый его мокрый ботинок налип пуд грязи, и бывший гардемарин со страхом осознавал, что вокруг скалистого утеса нет пути, который бы ограничивал Торбей с юга. Моряки теперь поднимались вверх по тропе, которую хозяйка назвала Дорогой Божьих Коровок, и он упрямо плелся вслед за ними, так как понятия не имел, куда деваться, оставшись в одиночестве.
Тропа вела круто вверх, ограниченная скалами и кустами утесника, мучительно переплетенного с чахлыми деревцами рябины, которая цеплялась за что попало, если находила хоть небольшой кусочек свободной земли. Захария был слишком уставшим, чтобы поспевать за спутниками, и мало обращал внимания на то, что творилось вокруг, но когда они наконец достигли вершины утеса, он буквально повалился на скалу, прижав руки к груди, чтобы немного успокоить дыхание. Португальцы гортанно восхищались чем-то, и Захария, переведя дух, встал и тоже огляделся вокруг.
Вид, открывшийся им, был невероятно красив, онемевший от восторга Захария, любовался на заросшие лесом и рощами лавра холмы, яркие пятна пурпурных вересковых пустошей, резко и четко рисующихся на фоне голубого неба. Среди зеленых пастбищ, полей, с которых уже собрали урожай, и фруктовых садов белели мирные деревни, хутора и церкви. С ноющим сердцем Захария думал об этих тихих хуторах. Деревенскую жизнь он знал лишь понаслышке. Все его дни последнее время были наполнены страданиями, но мальчику казалось, что попади он в один из этих хуторов, он бы обрел наконец безопасность и мирную жизнь. Какой-нибудь фермер мог бы дать ему работу. Он без труда научится пахать, доить коров и стричь овец. И Захария решил, что он отправится искать свой путь в глубине страны, когда это паломничество завершится, но не оставит португальцев до тех пор, пока своими глазами не убедится, что дом, покрытый плющом, существует реально.
Затем он отогнал мысли о спокойном хуторе, где мог найти наконец свое пристанище, и посмотрел на юг. Там виднелось прекрасное строение, похожее на полуразрушенное старое аббатство, окруженное садами, рощами и парками, в которых наверняка водились олени. С востока аббатство омывала мощная стена моря.
Между аббатством и вершиной утеса, где стояли паломники, было два холма. Ближайший к ним — пониже — совсем порос зеленью. Среди деревьев, росших на его вершине, белело несколько небольших домиков и старая каменная церковь. На церковном дворе бродили овцы, меланхолично жуя траву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Это была жалкая конура размером не более пяти футов в высоту и площадью двенадцать квадратных футов. Половину помещения занимала доска, служащая гардемаринам обеденным, а корабельному хирургу — операционным столом. Затхлая вонь из трюма, смешанная с запахом прогорклого масла и заплесневевшего сыра, лежавшего в кладовой кока, был так ужасен, что, подходя к каюте, Энтони в очередной раз тупо удивился, как он мог вынести эти смертельные два часа и эти ужасные восемь недель.
В каюте было шумно, старшие офицеры сидели у стола за вечерней порцией рома, а младшие валялись в своих гамаках. Приход Энтони вызвал бурю обычных насмешек и свистков, но сегодня вечером он не обратил на это никакого внимания. Это была свора жестоких негодяев, но даже они понимали, когда с человека было довольно. Ни один из них не помог О'Коннелу подвесить его гамак, не налил ему выпить, и все усилия измученного мальчика проделать эти вещи самостоятельно вызвали всеобщее веселье, но когда он покончил с ними, ему милостиво позволили уснуть.
Как это ни странно, но несмотря на ноющую боль во всем теле, примерно через час Энтони погрузился в глубокий лихорадочный сон. И пробуждение застало его в чрезвычайно странном состоянии ума.
Любой взрослый человек сразу догадался бы, что имеет дело с искушением, которое так часто приходит к ним в ночные часы, пользуясь упадком сил и темнотой. Жизнь вдруг начинает казаться невозможной, а все привычные представления резко переворачиваются вверх дном. То, что раньше казалось презренным и жалким поступком, теперь начинает выглядеть самым нормальным и даже почетным делом. То, что было невозможным и далеким, внезапно становится понятным и близким. Опытный человек быстро понял бы, что любое решение, принятое в таком призрачном состоянии, окажется неверным, может быть, даже греховным, и дождался бы утра, но Энтони был неопытен и все происходящее казалось ему чрезвычайно простым и ясным. Он не знал, что такое искушение и что такое грех. Его разум был абсолютно чист. Он терпел эту жизнь так долго, как только мог, и теперь собирался высаживаться на берег.
2
Слабо донеслись крики матросов с палубы — наступало время средней вахты, и гардемарин О'Коннел выбрался из своего гамака, — одетый, так как сил стащить с себя перед сном одежду не оказалось, и, пошатываясь, двинулся на палубу. Еще не рассвело, и легкая дымка курилась над морем, пряча очертания береговой линии, так что о местонахождении Торкви можно было судить только по слабому свету фонарей в гавани и огней, все еще горевших на постоялом дворе. Нельзя было и мечтать о более подходящей для побега ночи, тусклое мерцание света было достаточным, чтобы Энтони не сбился с пути, а темнота скрыла бы фигуру пловца. О'Коннел-младший точно знал, что нужно делать. Его ум был ясен той особой, напряженной ясностью, которая часто бывает после предельной нечеловеческой усталости. Короткая вспышка проницательности быстро сменяется изумлением, и мозг затягивается плотной, как шерстяное одеяло, апатией, которая душит всякую мысль.
Средняя вахта в хорошую погоду, когда судно стоит на якоре в домашних водах, была делом легким. Офицеры в кубрике, часовые и рулевой в рубке были настроены миролюбиво, и внимание их было рассеяно. Так как корабль стоял на якоре, и ему не угрожала никакая опасность, помощников боцмана, обычно шнырявших вокруг своих наблюдательных постов и готовых расправиться с любым, кто осмелится задремать, на этот раз не было видно. Стояла глубокая тишина, которую нарушал лишь легкий плеск воды за бортом и протяжный крик «Все в порядке» часового.
Энтони, настороженный и внимательный, терпеливо ждал, когда пробьет последний удар склянок. Убедившись, что за ним не наблюдает ни один глаз, он снял свой короткий темно-синий сюртук с медными пуговицами, нанкиновый жилет, шейный платок из черного шелка, швырнул в угол кортик и треуголку. Оставшись в одних брюках и льняной рубахе с манжетами и ботфортах без каблуков, гардемарин пополз через главный люк на нижнюю палубу, на которой размещались орудия. Погода была прекрасная, и стволы пушек оставались открытыми, а мальчик был так худ, что проскользнуть через одно из них не составило для него особого труда.
Он надеялся, что небольшая высота позволит ему упасть беззвучно, но всплеск, с которым он погрузился в воду, оглушил его, точно пушечный выстрел. Охваченный паникой Энтони вынырнул на поверхность, и, не услышав за собой никаких выстрелов, сообразил, что если кто-нибудь и услышал шум, то наверняка подумал, что это кок, выметающий мусор, — работа на камбузе всегда начиналась около четырех часов утра.
Берег оказался гораздо дальше, чем О'Коннел предполагал, глядя на него с корабля. Он был отличным пловцом, и не думал, что достичь гавани окажется так трудно, поэтому когда его ноющее тело налилось свинцом, он испытал вторую вспышку ужасной паники. Но страх быстро прошел: выбор у Энтони был один — утонуть или попасть в деревню. И он предпочел второе.
Когда гардемарину удалось дотянуться до железного кольца в стене, окаймлявшей гавань, он был полуживым от усталости. В стене были ступеньки, по которым он выбрался наверх. Хотя солнце еще не встало, Энтони помнил, где расположена полоска земли, которую было видно с судна прошлым вечером. Там была деревня, и он побрел туда вдоль гавани и судостроительной верфи.
Под прикрытием недостроенного одномачтового рыболовецкого корабля он отжал воду из своих брюк и рубашки и, положив их на промокшие ботинки, сел на землю в ожидании, что вещи слегка подсохнут до рассвета.
Рассвело довольно быстро, и мир сразу показался О'Коннелу спокойным и добрым. Крики разбуженных чаек, мягкий гул моря, лепет бегущего ручья, скрип открывающейся двери, поющий нехитрую песенку голос и церковные часы, пробившие час, создавали особую музыку, которая казалась частью заливавшего все жемчужного света. Пахло морскими водорослями, пекущимся хлебом, и этот неописуемый свежий запах, сопровождавший рассвет, словно впитал в себя аромат цветов, покрытых росой, горьковатого дыма и влажных полей. Запахи тоже были частью музыки и света, и все это вместе создавало иллюзию личного присутствия кого-то, кто пришел к Энтони, кто ласково облек его подобно одежде, так что за несколько мгновений дрожь в его измученном теле утихла, и мальчик ощутил, как проникает в его кровь тепло свежего начала нового дня.
Ночные кошмары миновали, и Энтони совсем успокоился. Он осторожно вышел на открытое место и огляделся вокруг. Теперь мир сверкал таким ярким светом, что гардемарин был вынужден прикрыть глаза от ослепительного блеска солнца, поднимавшегося, подобно огромному огненному шару, из-за моря. Суда Его Королевского Величества красовались в сверкающей воде во всем своем великолепии. Кто же мог подумать, что под прекрасной оболочкой кроется сущий ад?
Энтони вздрогнул от внезапно вернувшегося страха, — со всех сторон ему чудились враждебные глаза, ищущие его. Он быстро взглянул на белевшие неподалеку домики, утопающие в цветущих садах, на серебристую ленту ручья, струящуюся под каменным мостом, через поле, на зеленые холмы и рощи. Роща, по которой Энтони гулял в своих мечтах, казалась безлюдной. Среди деревьев виднелись чистенькие и тоже белые дома. Энтони не отваживался идти вдоль этих приличных особняков в поисках дома, увитого плющом, так как в них наверняка могли квартироваться морские офицеры, находящиеся в отпуске. Они вряд ли бы пощадили его — льняная рубаха и форменные брюки слишком бросались в глаза человеку, искушенному и опытному. Подвергнутые порке и пойманные дезертиры официально заносились в списки погибших, и Энтони прекрасно это знал. К тому же, он еще должен был как-то добыть себе пищу. Попросить у бедных? Но и они, наверное, если узнают, кто он, безжалостно прогонят его прочь…
Когда О'Коннел-младший добрался наконец до постоялого двора, утро было в полном разгаре. Из открытой двери восхитительно пахло пекущимся хлебом, и раздавался красивый мужской голос, поющий что-то под гитару. Язык певца был не знаком Энтони, и он догадался, что это, скорее всего, иностранный моряк, а, оглядевшись вокруг, действительно увидел небольшой португальский капер, пришвартованный к причалу вместе с английскими рыбацкими лодками. Эти небольшие пиратские корабли союзников преодолевали мировой океан весьма решительным, но не вполне честным способом, и свидетельством тому был их помятый вид: вот и этот явно сильно пострадал от штормов и нападений врага и, очевидно, прибыл в гавань для ремонта. У иностранных моряков было щедрое сердце. Они могли поделиться с ним своим завтраком. Конечно, риск был очень велик, но после поисков в деревне, Энтони понял, что поесть ему больше не удастся нигде.
Постоялый двор, чистенький и недавно выбеленный, располагался в небольшом саду сразу за каменным мостом, и вывеска, качающаяся над его дверью, гласила, что именуется он «Синица в руке». Прибитая рядом дубовая доска обстоятельно поясняла смысл этого нехитрого названия: «Синица в руке лучше, чем журавль в небе».
Энтони, едва справляясь с головокружением, прислонился к дверному косяку и заглянул внутрь. Полдюжины загорелых моряков, с золотыми кольцами в ушах и в ярких платках, небрежно повязанных поверх курчавых темноволосых голов, сидели за столом, жуя хлеб с беконом и запивая его обильными глотками эля. Певец, еще совсем молодой человек, уже закончил завтракать, но старательно смачивал горло после каждой песни. Куртки моряков были чистыми, крепкие подбородки выбриты до синевы, и выглядели они веселыми и вполне довольными собой людьми.
По кухне с песчаным полом и ярко горящим камином, сновала женщина со свежим приятным лицом, хлопоча по хозяйству, и видно было, что она выполняла утреннюю работу с удовольствием. Зрелище показалось Энтони таким веселым, гостеприимным и дружелюбным, что он внезапно ощутил то, что должна почувствовать задыхающаяся рыба, падая с лодки в воду, возвращающую ее к жизни.
Когда О'Коннел снова пришел в себя, он лежал у огня на деревянной скамье с высокой спинкой, а женщина заботливо наклонялась над ним, держа в руке стакан.
— Выпей-ка, бедолага, — посоветовала она ему, и о его зубы легонько ударился стакан. Энтони глотнул огненную жидкость и попытался сесть, протирая кулаком глаза и сконфуженно улыбаясь.
— Промок и голоден, — определила женщина серьезно. — Сиди здесь и обсыхай, мальчик, а я дам тебе хороший завтрак.
Она принесла ему хлеба, бекона и горячего молока, и он не в силах произнести ни слова, горячим, счастливым взглядом поблагодарил людей за столом и матерински заботливую женщину, чья доброта была как бальзам после жестокости прошедших недель.
— Один из ваших? — спросила она мужчин. — Вы вместе кутили? Он повесил свои языческие четки себе на шею, бедный ягненочек.
Энтони расстегнул рубаху, и она увидела его четки. Подходя к нему с новым ломтем хлеба, она приподняла их и снова опустила с дружелюбным полубезразличием. Португальский моряк, с трудом понимавший ее слова, потряс головой, но добродушно улыбнулся, глядя на Энтони, и мальчик заметил, что у всех моряков были четки. Очевидно, праздник, на который он так неожиданно попал, был каким-то религиозным торжеством. Мальчик улыбнулся в ответ, размышляя, что это мог быть за праздник.
— Странно, что это продолжается, — сказала женщина. — Теперь, как и сотни лет назад, папское судно пришло в Торбей, и моряки высаживаются, чтобы проделывать свои языческие кривляния в часовне Св. Михаила. Ты не знаешь, почему они это делают, и мы тоже, но все это продолжается. Что-то вроде паломничества. Они выражают благодарность. Во всяком случае, говорят, но я сомневаюсь, знают ли они, для чего делают все это.
— Может, они просто убежали? — робко предположил Энтони.
Женщина задумчиво поглядела на него.
— Они говорят, что часовня построена моряком, который тонул во время шторма и спасся благодаря чуду. Но я не знаю, правда ли это… Уж очень похоже на старинную легенду. У меня нет времени на чепуху, которая была несколько столетий назад. Хочешь еще, малыш? Ты, кажется, немного болтаешь по-английски. Как тебя зовут?
— Энтони. — Он говорил еще робко и с трудом. И женщина неправильно разобрала необычное имя.
— Захария, — повторила она. — Странно, что старое доброе английское имя дали бедному мальчику-паписту, да к тому же еще иностранцу…
Он не стал поправлять ее. Захария, что ж, неплохое имя для новой жизни. Энтони умер. Теперь он был Захария. Мужчины поднялись, и он поднялся вместе с ними, так как ему всерьез стало казаться, что он один из них и тоже прибыл сюда паломником.
Женщина подошла к двери, чтоб указать им дорогу.
— Пройдете через мост и пойдете вдоль Тростникового переулка, — сказала она, — а потом вверх над утесом по Дороге Божьих Коровок, а там увидите Торрское аббатство и часовню Св. Михаила. Да вы мимо не пройдете.
3
Их маленький отряд прошел мост и двинулся вдоль переулка, находившегося за каменной оградой, миновав пять белых домов, прячущихся в пышных садах. Португальские моряки были веселые ребята, они то и дело пели, смеялись и все время болтали друг с другом. Не прошло и пяти минут, как они нарвали за изгородями садов тамариска и цветущей фуксии и воткнули душистые побеги себе в волосы. Один из них бросил букетик и Захарии, увязавшегося за ними, точно паршивая собачонка, изо всех сил старающаяся вести себя хорошо. Теперь, когда мальчик очутился на свежем воздухе, им снова овладел бессмысленный ужас перед замершими на рейде, сияющими кораблями. Пища и доброта, которые он встретил на постоялом дворе, влили в него новые силы, но Захария все еще ощущал головокружение и тяжесть в ногах, — словно на каждый его мокрый ботинок налип пуд грязи, и бывший гардемарин со страхом осознавал, что вокруг скалистого утеса нет пути, который бы ограничивал Торбей с юга. Моряки теперь поднимались вверх по тропе, которую хозяйка назвала Дорогой Божьих Коровок, и он упрямо плелся вслед за ними, так как понятия не имел, куда деваться, оставшись в одиночестве.
Тропа вела круто вверх, ограниченная скалами и кустами утесника, мучительно переплетенного с чахлыми деревцами рябины, которая цеплялась за что попало, если находила хоть небольшой кусочек свободной земли. Захария был слишком уставшим, чтобы поспевать за спутниками, и мало обращал внимания на то, что творилось вокруг, но когда они наконец достигли вершины утеса, он буквально повалился на скалу, прижав руки к груди, чтобы немного успокоить дыхание. Португальцы гортанно восхищались чем-то, и Захария, переведя дух, встал и тоже огляделся вокруг.
Вид, открывшийся им, был невероятно красив, онемевший от восторга Захария, любовался на заросшие лесом и рощами лавра холмы, яркие пятна пурпурных вересковых пустошей, резко и четко рисующихся на фоне голубого неба. Среди зеленых пастбищ, полей, с которых уже собрали урожай, и фруктовых садов белели мирные деревни, хутора и церкви. С ноющим сердцем Захария думал об этих тихих хуторах. Деревенскую жизнь он знал лишь понаслышке. Все его дни последнее время были наполнены страданиями, но мальчику казалось, что попади он в один из этих хуторов, он бы обрел наконец безопасность и мирную жизнь. Какой-нибудь фермер мог бы дать ему работу. Он без труда научится пахать, доить коров и стричь овец. И Захария решил, что он отправится искать свой путь в глубине страны, когда это паломничество завершится, но не оставит португальцев до тех пор, пока своими глазами не убедится, что дом, покрытый плющом, существует реально.
Затем он отогнал мысли о спокойном хуторе, где мог найти наконец свое пристанище, и посмотрел на юг. Там виднелось прекрасное строение, похожее на полуразрушенное старое аббатство, окруженное садами, рощами и парками, в которых наверняка водились олени. С востока аббатство омывала мощная стена моря.
Между аббатством и вершиной утеса, где стояли паломники, было два холма. Ближайший к ним — пониже — совсем порос зеленью. Среди деревьев, росших на его вершине, белело несколько небольших домиков и старая каменная церковь. На церковном дворе бродили овцы, меланхолично жуя траву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51