.. Склероз! Ведь колебался: мелкая очень!
Вика сразу повеселела, так что Павлик почувствовал облегчение.
– Значит, не влюбился ни в кого! – заметила она Косте. И чуточку покраснела. Костя схватил сковородку, вывалил на нее картофель из тарелок, побежал в кухню, к помойному ведру.
– Ешьте масло пока! А уж на обед сообразим что-нибудь!
– На обед будем в карты играть! – сообщила Вика.
Наедине с Аней
Воспользовавшись минутой перемирия за столом, Павлик допил свое молоко и под этим предлогом отказался от чая. Бормотнув безадресное «спасибо», шажок за шажком удалился в мансарду.
Его все больше и больше тревожила Анина записная книжка. Еще час назад Павлик не решился бы заглянуть в нее – у Ани могли быть свои секреты. Но теперь все переменилось и многое стало можно. Даже необходимо. Пришло и не давало покоя ощущение близкой разгадки. Хотя Павлик не знал даже того, что он должен разгадать… Но чувствовал присутствие какой-то очень важной тайны за внезапностью последних событий.
В мансарде он закрылся и некоторое время стоял у двери, боясь, что кто-нибудь войдет следом. Сейчас некстати был бы и Костя…
На топчан, к самому окошку, где было светлее, он забрался довольно решительно. Но достал и раскрыл книжку все же с чувством некоторого беспокойства, вины перед Аней…
Строчки у нее ровные, бережные. Где полагается заглавная буква, где перенос – все, как положено…
Нет, для постороннего человека здесь не было каких-нибудь открытий. Для Павлика, который лучше других знал Анины планы, радости и огорчения, тем более не представляли чего-то нового эти аккуратные записи в маленьких клетках блокнотных страниц. Но как раз то, что все здесь – от строки до строки – было ему знакомо, все так или иначе напоминало всегдашнюю, живую, упрямую, очень сильную Аню, и придавало книжке в его глазах особую значимость… Хотя он так и не нашел в ней разгадки.
Здесь были помечены для памяти наиболее важные из преданий великих инков: о сыне солнца, об исчезнувшем золотом храме; заметки о природе Южной Америки. Со второй половины книжки часто упоминалось о нем: «Павлу от температуры нужен женьшень. Никто не знает, может, женьшень растет и в сельве». В записках да и вообще за глаза, например, обращаясь к Татьяне Владимировне, она всегда называла его строгим – Павел. «Летом, когда Павел выздоровеет, надо научиться у него ловить рыбу, копать червей. Рыба заменяет мясо». А там, где она писала при нем о красоте, позже маленькими буквами, потому что не хватало места, но, как всегда, аккуратно, было приписано, уже другими чернилами, наверное, дома: «Если бы я была красивой – я бы все равно не стала дурой».
Павлик опустил на колени книжку и долго смотрел в окно, где, почти невидимая за пыльными стеклами, начиналась улица Буерачная, и, медленная, струилась подо льдом Жужлица…
Четыре страницы выписок из Большой Советской Энциклопедии с характеристиками и латинскими названиями тропических деревьев. Две строчки о матери: «В детстве мама тоже не умела петь. Голоса не было». Про школу: «Если бы учить задавали только что нужно тебе, что нравится – все стали бы отличниками». И, наверное, после какого-то разговора с Татьяной Владимировной: «Я обещала никогда не волновать Павла. У него от этого температура». Потом снова: «Красивый – это, значит, красный, хороший человек». Слово «красный» было подчеркнуто.
Павлик просмотрел всю книжку, страничку за страничкой, хотя и знал, что времени у него мало. После той фразы, что она записала здесь, при нем: «Тридцать шагов от секвойи, против бури», – наверное, тогда же, вчера вечером, была сделана приписка: «Только я сама знаю, что трусиха». И больше ничего. Эта фраза выделялась небрежностью почерка и загибалась вниз по странице, как будто Аня очень спешила… Может, ей просто нелегко было сделать это признание, даже перед собой…
Павлик невольно сопоставил эту запись с другой, что была сделана раньше: «Храбрый человек – это который побарывает страх».
Но все это не внесло ясности в его навязчивые сомнения.
Павлик закрыл книжку, и в медленной тишине к нему вернулось ощущение пустоты вокруг. Страшной – оттого, что Ани больше нет… И никто не найдет страны Эльдорадо, чтобы узнать самые главные тайны инков…
Очнувшись, он торопливо соскользнул на пол, когда скрипнула лестница, и столкнулся с Викой уже у двери.
– Днем, Павлик, здесь моя комната! – напомнила ему Вика.
– Я на одну минутку, – оправдался Павлик, протискиваясь к выходу, так как боялся, что она задержит его. – Я сейчас…
Но Вика лишь предупредила вдогонку:
– Помоги Косте! Будем в карты играть. – И она показала колоду, на которой Татьяна Владимировна гадала себе и Павлику, что было, что будет, что на сердце лежит…
В кольце осложнений
В комнате был наведен прежний порядок: стол отодвинут на свое место, лишние табуреты убраны. Костя занимался посудой на кухне.
Павлик остановился посреди комнаты, сознательно удерживая себя в том не по-хорошему взвинченном состоянии, которое охватило его в мансарде, перед приходом Вики.
Осторожно приоткрыв дверь, он вышел в коридор. Снял кроличью шапку и заново внимательно осмотрел ее. Через дыру на макушке почти свободно проходила ладонь. Павлик стоял в коридоре, уставившись на эту великолепную прореху, пока не озяб.
Костя мыл посуду: в большой алюминиевой миске перед ним отмокала грязная, в другой, чуть поменьше, должна была, по замыслу, купаться чистая.
Услышав движение за спиной, он оглянулся, виновато спросил:
– Голодным ты остался, Павка? – Павлик вместо ответа протянул ему шапку. – Ого! – Костя присвистнул, ковырнув мокрым пальцем прореху. – Где это ты умудрился?
– Я не умудрялся… – возразил Павлик.
– Ну, налетел!
– И не налетал… – продолжая держать перед собой шапку, сказал Павлик.
Костя поглядел на него, потом на шапку, опять на него, и снова, уже внимательнее, на шапку. Улыбка постепенно сошла с его лица. Приткнув на угол плиты мокрую тряпку, он схватил полотенце, скомкал его, чтобы высушить ладони, и осторожно, как берут хрупкие вещи, перенял у Павлика его головной убор. Нахмурился.
– Ты чего это, Павка, а?
– Я ничего… – тихо сказал Павлик.
– А что ты думаешь?.. – Он положил шапку на табурет перед собой.
– Я, Костя, нигде не налетал… – повторил Павлик.
Наверное, Костя ждал, чтобы Павлик опроверг его догадку. Хотя уйти от нее было невозможно.
– Нет, старик, здесь что-то не так… – испуганно проговорил он.
Тогда Павлик напомнил сам:
– Но ведь мы слышали выстрел?..
Костя выглянул из-за ширмочки на лестницу, что вела в мансарду, хотел пригладить, но только еще больше перепутал обеими руками волосы.
– Об этом я, Павка, все время думаю! Но только… Зачем ему в тебя стрелять? – Павлик пожал плечами. – Нет-нет! – сам себе возразил Костя. – Я думал, в крайнем случае, он шуганул в воздух. Попугать!
Павлик невольно вздохнул. Помедлил.
– А это он стрелял, а?..
– Почему ты спрашиваешь? – насторожился Костя.
– Со двора это было?..
– Ну, ясно! Прямо за спиной у меня. Как над ухом!.. – Костя недоумевающе хмыкнул. И переспросил: – А почему ты сомневаешься?
– Я не разобрал… Ну, испугался тогда, – признался Павлик.
Костя снова взял шапку и долго, безрезультатно исследовал ее. После чего повторил, убеждая, скорее, себя, чем Павлика:
– Нет… Зачем ему в тебя стрелять?
– Может, не разглядел? – спросил Павлик. – Вы же у забора были, вас не видно… А я на огороде…
Костя сел на табурет и уставился в стенку перед собой. На лбу его впервые прорезалась между бровей вертикальная складка. Павлику стало почему-то жалко его. Он переживал сейчас и за него, Павлика, и за Аню… А вдобавок и с Викой все теперь оказалось не так просто, как это представлялось накануне.
Костя словно бы разгадал его мысли. Ободряюще улыбнулся: мол, не вешай коса!.. Павлик взял с его колен шапку. А Костя еще раз повторил:
– Нет… Нет, Павка! У меня это не умещается. Чтобы взять и вот так – в человека… шарахнуть! В тебя, значит. Или в меня.
Павлик переступил с ноги на ногу.
– Ты меня отпустишь, а?..
Костя понял его, глянул вверх, где сейчас была Вика.
– Я, Павка, вызволю тебя, как штык! Ну, немножко ты, конечно, побудь. Поиграешь там или что… – Между бровей его снова обозначилась резкая складка. – И вот еще что. Ты не выдумывай себе ничего. Не может быть, чтобы с Аней… – Костя запнулся. – Лучше скажи, о чем вы толкуете с ней, когда вдвоем?.. – И сам спохватился. – Ах, это вы про инков… Нет, с Викой насчет инков не пройдет…
Пиковый баптист и пиковая дорога
Павлик зря сказал, что плохо играет в карты, что Татьяна Владимировна, в основном, гадала на них.
Вика обрадовалась, потребовала учить ее. Перешли в нижнюю комнату, так как наверху было тесно. Вика забралась на кушетку, а Павлик и Костя расположились против нее на табуретах.
– Это дорога, я знаю, – сказала Вика, показывая крестовую шестерку. – А это? – Она показала червовую.
– Это тоже дорога, – ответил Костя. – Только червовая.
– А что это значит?
– Это значит, она не такая нудная, – объяснил Костя. – Ну, покороче и повеселей. Дорога дороге ведь рознь!
Вика посмотрела на Павлика. Тот машинально кивнул, подтверждая вольное Костино толкование, тем более, что другого он сам не знал.
Тут Вике попался на глаза пиковый король, которому Павлик пририсовал однажды боевую солдатскую амуницию: гранаты, винтовку, и два случайных штриха на лице сделали его чем-то похожим на Викиного квартиранта, ее будущего отчима.
– Ой! Дядька Андрей! – радостно воскликнула Вика. – Кто это ему подрисовал?!
– А почему он баптист? – неожиданно для себя спросил Павлик.
– Какой баптист? – удивилась Вика. – А, это Костя придумал! – Она пригляделась к пиковому королю. – Потому что он засядет у себя в комнате… Каждый вечер! Есть у него портфельчик такой, достанет его… Пошелестит чем-то и бормочет, бормочет… Все равно, что молится! Я раз вбежала случайно, думала, его нет, так он чуть не стукнул меня!
– А почему он не работает? – спросил Костя.
Вика посмотрела на него и чему-то улыбнулась.
– Работает он. Или числится! В какой-то охране, ночью. То его нет неделю, то месяц никуда не ходит. И что в нем мама нашла? Хоз-зяин! Уж лучше бульдога купить… Правда? – спросила она Павлика, который понял из ее речи только то, что баптисты молятся…
– Лучшую комнату ему! И чтобы я его еще слушалась! Домой – в семь часов! В кино – только по воскресеньям!..
Павлику все это было неинтересно. Да и Косте, наверное, тоже. Вика в конце концов заметила это.
– Ладно. Давайте погадаем.
Закусив кончик языка и чему-то улыбаясь про себя, она разбросала карты… Павлику выпали бубновый интерес и пиковая дорога.
Ее толкнули
Он вышел к Жужлице и спустился на лед, откуда можно было увидеть горку. Люди, кучками, по-прежнему толклись на склоне ее, и даже санки оставались как будто на том же месте, возле полыньи.
Одной из тропинок, что выходила на правую сторону Буерачной, Павлик пересек Жужлицу и взобрался на противоположный берег.
В доме Ани продолжали бесполезно светиться лампочки, и растерзанно открытая калитка, сразу будто покосившаяся на больших кованых петлях, слабо скрипнула отчего-то, когда Павлик проходил мимо.
У крыльца, как и на горке, толклись женщины. На Павлика они не обратили внимания, когда он поднялся на крыльцо и, приоткрыв слабо захлопнутую дверь, вошел в дом. Остановился на пороге.
Анина мать, в той же телогрейке, какая была на ней утром, лежала поверх одеяла на кровати, в беспорядке подмяв под себя шаль, и длинные волосы ее, разметавшиеся по белым подушкам, были мокрые. Две женщины мочили в тазике полотенца и прикладывали их по очереди к ее груди под разорванной кофточкой, ко лбу.
За столом, в стороне от них, вытянув перед собой руки, недвижно сидел какой-то мужчина, тупо уставившись воспаленными глазами то ли на Анину мать, то ли на коврик на стене рядом с ней. Павлик понял, что здесь он пока не нужен. И когда мужчина обратил на него свои красные, немножко расширенные, как у безумного, глаза, он вышел.
Что этот мужчина за столом Анин отец, догадаться было нетрудно. Хотя Аня всего раз говорила о нем, что с ними он не живет, но тоже работает на стройке, каменщиком…
Павлик пересек Жужлицу в обратном направлении и тропинкой вдоль реки вышел на горку. Он ошибся: люди хоть и толклись обособленными кучками, но прежних разговоров не было, так как внимание всех привлекали двое – огромного роста милиционер, широкоплечий, краснолицый, с белыми ремнями поверх шинели, и гражданский рядом с ним. А санок возле полыньи уже не было.
Эти двое только что поднялись от воды, когда он вышел на горку, и двинулись в сторону дороги, очевидно, к машине, которую он видел у моста, так что Павлику пришлось посторониться, пропуская их по тропинке мимо себя. Другой милиционер, как и раньше, топтался у воды.
Гражданский, в легком сером пальто и такого же цвета войлочной шляпе, двигался на два шага впереди своего попутчика, и, может быть, это, а возможно, привычная, даже красивая небрежность, с какой сидела на нем штатская одежда, без подсказок выдавали в нем главного.
– Ну, вот и вся их работа! – сказала знакомая старуха в сиреневом пальто. – Сколь они так ищут-свищут! Про Зареченский я уж не говорю, что позавчера! Ювелирный лет пять никак… Мурзика или Бурзика шайка! Вот бы где следовали!
Павлик отошел от нее и сверху долго смотрел на полынью. Но теперь он видел только черную поверхность воды…
Илька подошел сзади, легонько подтолкнул Павлика, давая знать о себе. Шапка его по-прежнему торчала ушами вверх. И по-всегдашнему играли на щеках веселые ямочки. Но во взгляде была непривычная настороженность, словно он понимал, что случившееся имеет к его новому знакомому самое непосредственное отношение, и сочувствовал Павлику.
Павлик был признателен ему за это.
И улыбнулся Илька не совсем уверенно. Заметил:
– Ну вот. Теперь ты на парня похож! – Павлик не обратил внимания на его слова. – Знаешь ее?.. – Илька кивнул на воду.
– Знаю… – сказал Павлик.
– Она ходила к тебе… Да?
– Вчера не пришла… – ответил Павлик после паузы.
– Вот дела… – вздохнул Илька.
Павлик обернулся к Ильке. Та мысль, что давно тревожила его и, неуловимая, ускользала все время, только теперь как будто начала проясняться…
– Почему ты меня за девчонку принял?
– А у тебя же шапка, ну, та, другая… – Илька замялся. – Как у нее. – Он кивнул в сторону полыньи. – Белая, девчоночья! – Илька хотел засмеяться, он вовсе не думал обижать Павлика. Но тот уже сорвался с места и, не слушая его, бросился по тропинке в сторону Буерачной. Он догнал милиционеров уже неподалеку от дома Васильевны. Стал на дороге, запыхавшийся, разволнованный.
Старший – тот, что был в пальто и шляпе, невысокого роста – секунду-другую присматривался к нему, потом коротко глянул на своего попутчика.
– Чего ты, мальчик?
– Я… – Павлик облизал пересохшие губы. – Ее убили!
– Кого ее! – спросил штатский.
– Аню! Ее! – Павлик показал назад, в сторону горки, злясь, что его не понимают. Следователь кончиком большого пальца разгладил свои густые черные когда-то, а теперь неопределенно-серые брови.
– Откуда ты ее знаешь? Учитесь вместе?
– Нет!.. Дружили мы! – объяснил Павлик. – Вдвоем дружили!
– Так… И кто же ее убил?
Павлик проглотил готовые слететь с его губ заверения, что он лучше всех знает Аню, знает ее, как никто, что она один друг у него… Будто его водой окатили: настолько ясно он понял вдруг, что не имеет права сказать им ничего определенного… Про Костю не может сказать, про Вику, про свою кроличью шапку, пробитую пулей… Растерянно повторил:
– Убили ее…
Следователь в штатском опять секунду-другую всматривался в него, словно хотел получше запомнить.
– Но кто же ее убил?.. Почему? – Павлик окончательно смешался. Он не знал этого. И штатский милиционер как бы сжалился над ним. Проходя мимо, осторожно похлопал его по плечу. – Иди домой… Никто ее не убивал.
Павлик посторонился, чтобы пропустить их. Но к дороге, или к машине, что стояла возле моста, направился один штатский. И Павлик крикнул ему вдогонку:
– Ее толкнули туда! Она никогда там не каталась! Никогда!
Следователь на секунду приостановился.
– И только поэтому ты решил, что ее толкнули?
– Да… – с трудом выдохнул Павлик.
Высокий, с белыми ремнями поверх шинели милиционер, прочищая горло, кашлянул над его головой.
– Надо больше родителей слушаться, тогда не придется вытаскивать вас из-подо льда!
У Павлика перехватило горло. Сказать такое об Ане, когда она погибла! В эти мгновения ему просто не пришло на ум ничего достаточно грубого, чтобы ответить милиционеру. Не умел он оскорблять взрослых.
А штатский опять остановился, глянул через плечо.
– Литвинов! Занимайтесь своими делами!
И они разошлись по тропинке: один – в сторону дороги, другой – в сторону горки, оставив Павлика растерянным, в обиде и злости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Вика сразу повеселела, так что Павлик почувствовал облегчение.
– Значит, не влюбился ни в кого! – заметила она Косте. И чуточку покраснела. Костя схватил сковородку, вывалил на нее картофель из тарелок, побежал в кухню, к помойному ведру.
– Ешьте масло пока! А уж на обед сообразим что-нибудь!
– На обед будем в карты играть! – сообщила Вика.
Наедине с Аней
Воспользовавшись минутой перемирия за столом, Павлик допил свое молоко и под этим предлогом отказался от чая. Бормотнув безадресное «спасибо», шажок за шажком удалился в мансарду.
Его все больше и больше тревожила Анина записная книжка. Еще час назад Павлик не решился бы заглянуть в нее – у Ани могли быть свои секреты. Но теперь все переменилось и многое стало можно. Даже необходимо. Пришло и не давало покоя ощущение близкой разгадки. Хотя Павлик не знал даже того, что он должен разгадать… Но чувствовал присутствие какой-то очень важной тайны за внезапностью последних событий.
В мансарде он закрылся и некоторое время стоял у двери, боясь, что кто-нибудь войдет следом. Сейчас некстати был бы и Костя…
На топчан, к самому окошку, где было светлее, он забрался довольно решительно. Но достал и раскрыл книжку все же с чувством некоторого беспокойства, вины перед Аней…
Строчки у нее ровные, бережные. Где полагается заглавная буква, где перенос – все, как положено…
Нет, для постороннего человека здесь не было каких-нибудь открытий. Для Павлика, который лучше других знал Анины планы, радости и огорчения, тем более не представляли чего-то нового эти аккуратные записи в маленьких клетках блокнотных страниц. Но как раз то, что все здесь – от строки до строки – было ему знакомо, все так или иначе напоминало всегдашнюю, живую, упрямую, очень сильную Аню, и придавало книжке в его глазах особую значимость… Хотя он так и не нашел в ней разгадки.
Здесь были помечены для памяти наиболее важные из преданий великих инков: о сыне солнца, об исчезнувшем золотом храме; заметки о природе Южной Америки. Со второй половины книжки часто упоминалось о нем: «Павлу от температуры нужен женьшень. Никто не знает, может, женьшень растет и в сельве». В записках да и вообще за глаза, например, обращаясь к Татьяне Владимировне, она всегда называла его строгим – Павел. «Летом, когда Павел выздоровеет, надо научиться у него ловить рыбу, копать червей. Рыба заменяет мясо». А там, где она писала при нем о красоте, позже маленькими буквами, потому что не хватало места, но, как всегда, аккуратно, было приписано, уже другими чернилами, наверное, дома: «Если бы я была красивой – я бы все равно не стала дурой».
Павлик опустил на колени книжку и долго смотрел в окно, где, почти невидимая за пыльными стеклами, начиналась улица Буерачная, и, медленная, струилась подо льдом Жужлица…
Четыре страницы выписок из Большой Советской Энциклопедии с характеристиками и латинскими названиями тропических деревьев. Две строчки о матери: «В детстве мама тоже не умела петь. Голоса не было». Про школу: «Если бы учить задавали только что нужно тебе, что нравится – все стали бы отличниками». И, наверное, после какого-то разговора с Татьяной Владимировной: «Я обещала никогда не волновать Павла. У него от этого температура». Потом снова: «Красивый – это, значит, красный, хороший человек». Слово «красный» было подчеркнуто.
Павлик просмотрел всю книжку, страничку за страничкой, хотя и знал, что времени у него мало. После той фразы, что она записала здесь, при нем: «Тридцать шагов от секвойи, против бури», – наверное, тогда же, вчера вечером, была сделана приписка: «Только я сама знаю, что трусиха». И больше ничего. Эта фраза выделялась небрежностью почерка и загибалась вниз по странице, как будто Аня очень спешила… Может, ей просто нелегко было сделать это признание, даже перед собой…
Павлик невольно сопоставил эту запись с другой, что была сделана раньше: «Храбрый человек – это который побарывает страх».
Но все это не внесло ясности в его навязчивые сомнения.
Павлик закрыл книжку, и в медленной тишине к нему вернулось ощущение пустоты вокруг. Страшной – оттого, что Ани больше нет… И никто не найдет страны Эльдорадо, чтобы узнать самые главные тайны инков…
Очнувшись, он торопливо соскользнул на пол, когда скрипнула лестница, и столкнулся с Викой уже у двери.
– Днем, Павлик, здесь моя комната! – напомнила ему Вика.
– Я на одну минутку, – оправдался Павлик, протискиваясь к выходу, так как боялся, что она задержит его. – Я сейчас…
Но Вика лишь предупредила вдогонку:
– Помоги Косте! Будем в карты играть. – И она показала колоду, на которой Татьяна Владимировна гадала себе и Павлику, что было, что будет, что на сердце лежит…
В кольце осложнений
В комнате был наведен прежний порядок: стол отодвинут на свое место, лишние табуреты убраны. Костя занимался посудой на кухне.
Павлик остановился посреди комнаты, сознательно удерживая себя в том не по-хорошему взвинченном состоянии, которое охватило его в мансарде, перед приходом Вики.
Осторожно приоткрыв дверь, он вышел в коридор. Снял кроличью шапку и заново внимательно осмотрел ее. Через дыру на макушке почти свободно проходила ладонь. Павлик стоял в коридоре, уставившись на эту великолепную прореху, пока не озяб.
Костя мыл посуду: в большой алюминиевой миске перед ним отмокала грязная, в другой, чуть поменьше, должна была, по замыслу, купаться чистая.
Услышав движение за спиной, он оглянулся, виновато спросил:
– Голодным ты остался, Павка? – Павлик вместо ответа протянул ему шапку. – Ого! – Костя присвистнул, ковырнув мокрым пальцем прореху. – Где это ты умудрился?
– Я не умудрялся… – возразил Павлик.
– Ну, налетел!
– И не налетал… – продолжая держать перед собой шапку, сказал Павлик.
Костя поглядел на него, потом на шапку, опять на него, и снова, уже внимательнее, на шапку. Улыбка постепенно сошла с его лица. Приткнув на угол плиты мокрую тряпку, он схватил полотенце, скомкал его, чтобы высушить ладони, и осторожно, как берут хрупкие вещи, перенял у Павлика его головной убор. Нахмурился.
– Ты чего это, Павка, а?
– Я ничего… – тихо сказал Павлик.
– А что ты думаешь?.. – Он положил шапку на табурет перед собой.
– Я, Костя, нигде не налетал… – повторил Павлик.
Наверное, Костя ждал, чтобы Павлик опроверг его догадку. Хотя уйти от нее было невозможно.
– Нет, старик, здесь что-то не так… – испуганно проговорил он.
Тогда Павлик напомнил сам:
– Но ведь мы слышали выстрел?..
Костя выглянул из-за ширмочки на лестницу, что вела в мансарду, хотел пригладить, но только еще больше перепутал обеими руками волосы.
– Об этом я, Павка, все время думаю! Но только… Зачем ему в тебя стрелять? – Павлик пожал плечами. – Нет-нет! – сам себе возразил Костя. – Я думал, в крайнем случае, он шуганул в воздух. Попугать!
Павлик невольно вздохнул. Помедлил.
– А это он стрелял, а?..
– Почему ты спрашиваешь? – насторожился Костя.
– Со двора это было?..
– Ну, ясно! Прямо за спиной у меня. Как над ухом!.. – Костя недоумевающе хмыкнул. И переспросил: – А почему ты сомневаешься?
– Я не разобрал… Ну, испугался тогда, – признался Павлик.
Костя снова взял шапку и долго, безрезультатно исследовал ее. После чего повторил, убеждая, скорее, себя, чем Павлика:
– Нет… Зачем ему в тебя стрелять?
– Может, не разглядел? – спросил Павлик. – Вы же у забора были, вас не видно… А я на огороде…
Костя сел на табурет и уставился в стенку перед собой. На лбу его впервые прорезалась между бровей вертикальная складка. Павлику стало почему-то жалко его. Он переживал сейчас и за него, Павлика, и за Аню… А вдобавок и с Викой все теперь оказалось не так просто, как это представлялось накануне.
Костя словно бы разгадал его мысли. Ободряюще улыбнулся: мол, не вешай коса!.. Павлик взял с его колен шапку. А Костя еще раз повторил:
– Нет… Нет, Павка! У меня это не умещается. Чтобы взять и вот так – в человека… шарахнуть! В тебя, значит. Или в меня.
Павлик переступил с ноги на ногу.
– Ты меня отпустишь, а?..
Костя понял его, глянул вверх, где сейчас была Вика.
– Я, Павка, вызволю тебя, как штык! Ну, немножко ты, конечно, побудь. Поиграешь там или что… – Между бровей его снова обозначилась резкая складка. – И вот еще что. Ты не выдумывай себе ничего. Не может быть, чтобы с Аней… – Костя запнулся. – Лучше скажи, о чем вы толкуете с ней, когда вдвоем?.. – И сам спохватился. – Ах, это вы про инков… Нет, с Викой насчет инков не пройдет…
Пиковый баптист и пиковая дорога
Павлик зря сказал, что плохо играет в карты, что Татьяна Владимировна, в основном, гадала на них.
Вика обрадовалась, потребовала учить ее. Перешли в нижнюю комнату, так как наверху было тесно. Вика забралась на кушетку, а Павлик и Костя расположились против нее на табуретах.
– Это дорога, я знаю, – сказала Вика, показывая крестовую шестерку. – А это? – Она показала червовую.
– Это тоже дорога, – ответил Костя. – Только червовая.
– А что это значит?
– Это значит, она не такая нудная, – объяснил Костя. – Ну, покороче и повеселей. Дорога дороге ведь рознь!
Вика посмотрела на Павлика. Тот машинально кивнул, подтверждая вольное Костино толкование, тем более, что другого он сам не знал.
Тут Вике попался на глаза пиковый король, которому Павлик пририсовал однажды боевую солдатскую амуницию: гранаты, винтовку, и два случайных штриха на лице сделали его чем-то похожим на Викиного квартиранта, ее будущего отчима.
– Ой! Дядька Андрей! – радостно воскликнула Вика. – Кто это ему подрисовал?!
– А почему он баптист? – неожиданно для себя спросил Павлик.
– Какой баптист? – удивилась Вика. – А, это Костя придумал! – Она пригляделась к пиковому королю. – Потому что он засядет у себя в комнате… Каждый вечер! Есть у него портфельчик такой, достанет его… Пошелестит чем-то и бормочет, бормочет… Все равно, что молится! Я раз вбежала случайно, думала, его нет, так он чуть не стукнул меня!
– А почему он не работает? – спросил Костя.
Вика посмотрела на него и чему-то улыбнулась.
– Работает он. Или числится! В какой-то охране, ночью. То его нет неделю, то месяц никуда не ходит. И что в нем мама нашла? Хоз-зяин! Уж лучше бульдога купить… Правда? – спросила она Павлика, который понял из ее речи только то, что баптисты молятся…
– Лучшую комнату ему! И чтобы я его еще слушалась! Домой – в семь часов! В кино – только по воскресеньям!..
Павлику все это было неинтересно. Да и Косте, наверное, тоже. Вика в конце концов заметила это.
– Ладно. Давайте погадаем.
Закусив кончик языка и чему-то улыбаясь про себя, она разбросала карты… Павлику выпали бубновый интерес и пиковая дорога.
Ее толкнули
Он вышел к Жужлице и спустился на лед, откуда можно было увидеть горку. Люди, кучками, по-прежнему толклись на склоне ее, и даже санки оставались как будто на том же месте, возле полыньи.
Одной из тропинок, что выходила на правую сторону Буерачной, Павлик пересек Жужлицу и взобрался на противоположный берег.
В доме Ани продолжали бесполезно светиться лампочки, и растерзанно открытая калитка, сразу будто покосившаяся на больших кованых петлях, слабо скрипнула отчего-то, когда Павлик проходил мимо.
У крыльца, как и на горке, толклись женщины. На Павлика они не обратили внимания, когда он поднялся на крыльцо и, приоткрыв слабо захлопнутую дверь, вошел в дом. Остановился на пороге.
Анина мать, в той же телогрейке, какая была на ней утром, лежала поверх одеяла на кровати, в беспорядке подмяв под себя шаль, и длинные волосы ее, разметавшиеся по белым подушкам, были мокрые. Две женщины мочили в тазике полотенца и прикладывали их по очереди к ее груди под разорванной кофточкой, ко лбу.
За столом, в стороне от них, вытянув перед собой руки, недвижно сидел какой-то мужчина, тупо уставившись воспаленными глазами то ли на Анину мать, то ли на коврик на стене рядом с ней. Павлик понял, что здесь он пока не нужен. И когда мужчина обратил на него свои красные, немножко расширенные, как у безумного, глаза, он вышел.
Что этот мужчина за столом Анин отец, догадаться было нетрудно. Хотя Аня всего раз говорила о нем, что с ними он не живет, но тоже работает на стройке, каменщиком…
Павлик пересек Жужлицу в обратном направлении и тропинкой вдоль реки вышел на горку. Он ошибся: люди хоть и толклись обособленными кучками, но прежних разговоров не было, так как внимание всех привлекали двое – огромного роста милиционер, широкоплечий, краснолицый, с белыми ремнями поверх шинели, и гражданский рядом с ним. А санок возле полыньи уже не было.
Эти двое только что поднялись от воды, когда он вышел на горку, и двинулись в сторону дороги, очевидно, к машине, которую он видел у моста, так что Павлику пришлось посторониться, пропуская их по тропинке мимо себя. Другой милиционер, как и раньше, топтался у воды.
Гражданский, в легком сером пальто и такого же цвета войлочной шляпе, двигался на два шага впереди своего попутчика, и, может быть, это, а возможно, привычная, даже красивая небрежность, с какой сидела на нем штатская одежда, без подсказок выдавали в нем главного.
– Ну, вот и вся их работа! – сказала знакомая старуха в сиреневом пальто. – Сколь они так ищут-свищут! Про Зареченский я уж не говорю, что позавчера! Ювелирный лет пять никак… Мурзика или Бурзика шайка! Вот бы где следовали!
Павлик отошел от нее и сверху долго смотрел на полынью. Но теперь он видел только черную поверхность воды…
Илька подошел сзади, легонько подтолкнул Павлика, давая знать о себе. Шапка его по-прежнему торчала ушами вверх. И по-всегдашнему играли на щеках веселые ямочки. Но во взгляде была непривычная настороженность, словно он понимал, что случившееся имеет к его новому знакомому самое непосредственное отношение, и сочувствовал Павлику.
Павлик был признателен ему за это.
И улыбнулся Илька не совсем уверенно. Заметил:
– Ну вот. Теперь ты на парня похож! – Павлик не обратил внимания на его слова. – Знаешь ее?.. – Илька кивнул на воду.
– Знаю… – сказал Павлик.
– Она ходила к тебе… Да?
– Вчера не пришла… – ответил Павлик после паузы.
– Вот дела… – вздохнул Илька.
Павлик обернулся к Ильке. Та мысль, что давно тревожила его и, неуловимая, ускользала все время, только теперь как будто начала проясняться…
– Почему ты меня за девчонку принял?
– А у тебя же шапка, ну, та, другая… – Илька замялся. – Как у нее. – Он кивнул в сторону полыньи. – Белая, девчоночья! – Илька хотел засмеяться, он вовсе не думал обижать Павлика. Но тот уже сорвался с места и, не слушая его, бросился по тропинке в сторону Буерачной. Он догнал милиционеров уже неподалеку от дома Васильевны. Стал на дороге, запыхавшийся, разволнованный.
Старший – тот, что был в пальто и шляпе, невысокого роста – секунду-другую присматривался к нему, потом коротко глянул на своего попутчика.
– Чего ты, мальчик?
– Я… – Павлик облизал пересохшие губы. – Ее убили!
– Кого ее! – спросил штатский.
– Аню! Ее! – Павлик показал назад, в сторону горки, злясь, что его не понимают. Следователь кончиком большого пальца разгладил свои густые черные когда-то, а теперь неопределенно-серые брови.
– Откуда ты ее знаешь? Учитесь вместе?
– Нет!.. Дружили мы! – объяснил Павлик. – Вдвоем дружили!
– Так… И кто же ее убил?
Павлик проглотил готовые слететь с его губ заверения, что он лучше всех знает Аню, знает ее, как никто, что она один друг у него… Будто его водой окатили: настолько ясно он понял вдруг, что не имеет права сказать им ничего определенного… Про Костю не может сказать, про Вику, про свою кроличью шапку, пробитую пулей… Растерянно повторил:
– Убили ее…
Следователь в штатском опять секунду-другую всматривался в него, словно хотел получше запомнить.
– Но кто же ее убил?.. Почему? – Павлик окончательно смешался. Он не знал этого. И штатский милиционер как бы сжалился над ним. Проходя мимо, осторожно похлопал его по плечу. – Иди домой… Никто ее не убивал.
Павлик посторонился, чтобы пропустить их. Но к дороге, или к машине, что стояла возле моста, направился один штатский. И Павлик крикнул ему вдогонку:
– Ее толкнули туда! Она никогда там не каталась! Никогда!
Следователь на секунду приостановился.
– И только поэтому ты решил, что ее толкнули?
– Да… – с трудом выдохнул Павлик.
Высокий, с белыми ремнями поверх шинели милиционер, прочищая горло, кашлянул над его головой.
– Надо больше родителей слушаться, тогда не придется вытаскивать вас из-подо льда!
У Павлика перехватило горло. Сказать такое об Ане, когда она погибла! В эти мгновения ему просто не пришло на ум ничего достаточно грубого, чтобы ответить милиционеру. Не умел он оскорблять взрослых.
А штатский опять остановился, глянул через плечо.
– Литвинов! Занимайтесь своими делами!
И они разошлись по тропинке: один – в сторону дороги, другой – в сторону горки, оставив Павлика растерянным, в обиде и злости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20