– Я не стану втыкать его в тебя, так что ты не забеременеешь.
Дневник, я почти не замечала, что oн делает. Это было так здорово, хотя одеяло подо мной промокло – земля была очень сырая.
Сейчас у меня так болит голова, а нам с Крисси предстоит нелегкая работа – выводить каноэ из здешних бурных вод. Нам надо вернуться в лагерь и оказаться в постели до того, как погасят свет. Но мне все равно.
Если Дик думает, что они с мамой могут просто оставить меня в Нью-Йорке, а сами разъезжать по стране, то его ждет небольшой сюрприз. У меня есть кое-какие пианы, которые не позволят им бросить меня.
В то лето, которое Молли провела в лагере, сама я ездила в Озаркс – любимый город папиного детства. Мы очень много гуляли все втроем. Помню, как я стояла, усталая и торжествующая, на вершине горы, вытирая струящийся по лбу пот; папа распаковал свой рюкзак, а мы с мамой расстелили ярко-голубую ткань на большом плоском камне. Мы ели ореховое масло и сандвичи с желе, потому что по возвращении домой мне должны были надеть скобы на зубы и определенные виды пищи были под запретом. Я ела жирное, липкое ореховое масло, которое прилипало к небу, а вокруг, в синей вышине, кружили ястребы.
Ночь за ночью проходили передо мной картины жизни Молли и моей собственной. Сейчас Молли мертва – и я тоже могла умереть. Моя комната пахла ментолом и затхлостью, простыни – хлоркой и потом. Мне хотелось сбросить одеяло и завизжать, но я слабела даже от мыслей. Я ненавидела свое тело больше, чем когда бы то ни было: я все еще был слишком высокой, но теперь у меня не было даже баскетбола, который несколько смягчал мои сожаления по этому поводу.
Весь день я проводила, словно в летаргии, и совершенно утратила интерес к учебе.
Бабушка Кеклер учила меня французскому.
« Je vuex mourir» , – сказала я, вспоминая наши с Молли уроки.
Бабушка опустила книгу и взяла меня за руку. Рука у нее была еще сильная, хотя на ней выделялись вены, словно сплетавшиеся в кружево.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказала она, – ну, по крайней мере, немножко понимаю.
Она помолчала; я ждала.
– У меня был сын Ноа, – продолжала бабушка. – Ты знаешь, почему о нем никто никогда не говорит?
Тикали часы на ночном столике. Я чувствовала, что она сейчас откроет какую-то ужасную тайну, и мне многое станет понятно.
– Я нашла его в амбаре, – сказала бабушка, – он висел на перекладине. Я сама перерезала веревку. Никогда не могла понять, почему он сделал это. Депрессия тогда сказалась на всех, но нам повезло больше, чем другим. У нас, по крайней мере, оставалась ферма. И я так никогда и не смогла простить себе, что не дала ему достаточно сил и веры, чтобы все пережить. Я бы хотела, чтобы у тебя были силы и вера, Бетси. Я хочу, чтобы они оставались с тобой, чтобы никто не мог отнять их у тебя.
Она все крепче сжимала мою руку, да так упорно, что это удивило меня, хотя я этого ждала.
– Посмотри на меня, дитя, – сказала она, беря меня за подбородок. – Обещай мне, что, какие бы еще испытания ни приготовила тебе жизнь, ты встретишь их смело.
– Да, – сказала я. – Я обещаю.
Интересно, смогу ли я выполнить это обещание, достаточно ли я сильная? Однако я понимала, что хочу и должна выполнить его. Как я могу сдаться, если Молли не сдавалась? Самоубийство – легкий выход, ты просто позволяешь другим подобрать осколки. Я не могла этого сделать, из-за бабушки, из-за родителей, а не из-за Молли. Всем своим болевшим сердцем я дала зарок жить ради них. Но именно история Молли больше, чем что бы то ни было другое, помогла мне сохранить веру. Я решила, что жизнь моя будет словно любовное письмо Молли, словно свеча, горящая в темноте. Молли станет факелом моего сердца, и я никогда не забуду ее.
Пятница, 15 августа 1947 года
Сегодня Дик неожиданно приехал в лагерь. Маму положили в больницу, но он не говорит мне, почему; завтра мы поедем к ней. Переночуем мы на роскошном курорте Фингер-Лейк. Дневник, это такое шикарное место, что даже в джинсах ходить нельзя, а чай перед камином подают каждый вечер. Дик обещает взять меня на прогулку верхом. Я просто в отпаде!
Дик говорит, что с мамой все в порядке, – как будто я ему поверю. В любом случае, выглядит он так, словно спит хорошо. Когда он утром за мной заехал, на нем были слаксы и рубашка, а кашемировый свитер он обвязал вокруг плеч. Прямо-таки воплощение одиночества!
– Ты, похоже, переживешь, папочка, – сказана я.
– Молли, сейчас не время для острот, – сказал мой отчим, утративший, очевидно, чувства юмора. – Мы уже опоздали.
– Ты когда-нибудь слышал, что существует телефон? – Я сложила руки на груди и поскребла туфелькой комариный укус на ноге. Дик вытер виски носовым платком.
Наверное, мама очень больна. Не могу себе представить, чтобы она позволила мне остаться наедине со своим драгоценным муженьком. Она придет в ярость, когда узнает, что ночь я провожу вместе с ним. Сейчас он дремлет внизу, в комнате для отдыха. Наверное, пытается забыть свое горе. Я обыскала его багаж – хотела найти номер телефона больницы, но он, наверное, у него в кармане пиджака, или Дик просто помнит его наизусть и не записал. Он всегда и все держит в секрете. В чем дело, Дик? Что сказал доктор, Дик? ДОК, Дик, ДОК!
За обедом он пил шампанское, но мне не дал даже попробовать.
– Кока-колу для юной леди, – сказал он официанту.
– Я не юная леди, – заявила я. – И могу это доказать. – Потянувшись вперед, я взяла его очки. – Смотри сюда. Дитя! – я немного отхлебнула из стакана. Интересно, он будет ревновать, когда узнает про Рональда? Да уж, я здорово его удивлю. Мне казалось, что внутри меня поднимаются какие-то пузырьки.
Я ничего не рассказала ему о лагере. В машине Дик, словно частный детектив, все время спрашивал меня, что я там делала. Но я ему ничего не сказала. Как обычно, уверяла я, – плавание, каноэ, рисование и вышивание, пение у костра.
– А после костра? – настаивал он.
– После костра мы возвращались в свои домики, молились и ложились спать до утра. Мы же все время па свежем воздухе, в движении – это нас выматывало. В домике жили только здоровые, но сильно устававшие девочки, – сказала я, а потом намекнула на Рональда. Ничего особенного, просто упомянула, что вела себя не слишком хорошо. Может, он думает, что я пыталась курить, – он терпеть этого не может.
– Ты, – сказал он, целуя меня в лоб, как ребенка, – должна почистить зубы, Молли, и принять ванну. И не забудь вымыть за ушами, – и он отправился вниз выпить.
– А также под мышками и между ногами. Да, папа? Ты потом проверишь, все ли я правильно вымыла? – я иногда бываю ужа-а-асно грубой. Oн вспыхнул.
– Прекрати, – сказал он и стукнул меня по заднице.
– Очень мило! – и я помахала ему. Он ненавидит, когда я коверкаю французский: это так неприлично! Ну что ж, я вообще неприличная молодая особа.
Он смотрел на меня так что я по дороге в ванную стянула блузку , сделала пируэт, послала ему воздушный поцелуй и только потом закрыла дверь.
– Молли, ты просто потрясающе скромна, – сказал он. Строгий отец!
Мама немедленно отправила бы меня в монастырь. «Сестра Мэри, это наша леди Целомудрие!» – «Да, сестра, я буду добра к бедным сироткам, я буду давать им уроки французского!» – «Je suis votre serviteur, monsieur. Que voulez-vous? Que je vous embrasse? Bien sur!»
Ну, я кое-чему научилась и попрактикуюсь с Диком. Он скоро вернется. Я уж и забыла, какой он брюзга!
Если мама попробует отослать меня в частную школу, Дик наложит свой запрет, я знаю, наложит.
Ну, дневник, а сейчас я должна выключить свет, лечь и ждать, словно спящая красавица.
Молли удалось-таки совратить своего отчима. Она не приводит в своих дневниках никаких деталей, но я хорошо представляю себе, как она взмахивает своими ночными одеяниями, как могла бы Ава Гарднер взмахнуть меховым боа. Никогда Молли не удавалось хорошо загореть, но ее кожа розовела, становилась золотистой, словно она, как созревающий персик, впитывала в себя солнечные лучи.
Летом, когда мы вдвоем принимали ванну, Молли любила закрыть глаза и дуть на пену, направляя на меня стайки мыльных пузырей. Мы сидели лицом друг к другу, наши спины и ягодицы прижимались к прохладному фарфору, наши розовые скользкие ноги упирались друг в друга. Однажды Молли неосознанно уперлась ступней мне между ног и принялась массировать там, мягко и ритмично, словно намыливая.
Я представила себе его нетерпение, когда он увидел подходившую к нему Молли; может быть, он затаил дыхание, не веря самому себе, как я это сделала тогда. Нет сомнений, что лицо его загорелось, а внутри себя он почувствовал что-то неуемное, запретное, но мощное.
В ту ночь, много лет назад, когда мы вышли из ванной и легли, я долго лежала спокойно и тихо, сжав колеи и подтянув их почти к подбородку и чувствуя влагу между ног. Молли крепко спала и ничего не видела. Иногда во время тренировок металлические части спортивных снарядов, натирая бедра изнутри, заставляли меня испытывать нечто подобное, но это было совсем другое дело!
Ричард знал, конечно же, он все знал. Когда его двенадцатилетняя падчерица приблизилась к его кровати, когда ее распущенные волосы коснулись его колен, он не мог не знать, что заставило его взять ее маленькую ручку и притянуть ее к низу живота. Когда она опустилась перед ним на колени, когда ее язык проник в его рот, когда она начала расстегивать пуговицы на его рубашке, он знал, почему дыхание его стало тяжелым, – он словно впивал ее в себя. И когда она взяла в руки его мужское естество и принялась ласково играть с ним, он знал, почему оно подпрыгивает и дрожит в ее пальцах. Он знал и это – и гораздо больше.
Он знал все, чего не знала она.
Суббота, 16 августа 1947 года
Мы сегодня прошли по кладбищу из пней – срубленных деревьев. Срубили целый лес, несчастные деревья вытягивали из земли, разрубали на части, они истекали кровью! Там еще дымились остатки сожженных стволов – ужасное зловоние, отвратительные облака черного дыма… Дик, это чудовище, только смотрел прямо перед собой. Интересно, его хоть что-нибудь волнует?
Мама умерла. Он сказал, что она умерла от пищевого отравления: съела испорченный картофельный салат, который оставила на кухонном столе. А я думаю, это он отравил ее.
Он причинил мне ужасную боль, я думала, что рассыплюсь на миллион кусков.
К тому же у меня кровотечение, вроде месячных. Он только глаза вытаращил, когда я заставила его остановиться возле аптеки и купить мне гигиенические прокладки. Я еле-еле хожу.
О дневник, что со мной теперь будет? Ты помнишь, как Бетси и я помогали папе ловить бабочек? Кажется, что это было так давно – в другой жизни.
Воскресенье, 17 августа 1947 года
Я сегодня спросила у Дика про похороны.
– Почему ты не прислал за мной? Мне следовало бы быть там.
– Не хотелось травмировать тебя, моя дорогая Молли. Ты ведь уже потеряла брата и отца. – Он уставился на дождь за окном. Дворники машины двигались взад и вперед, словно спинка кровати, которая прошлой ночью так же ритмично стукалась о стену.
– Да прекрати, – сказала я. – Прекрати, – я зажала уши ладонями. – Ты врешь.
– Моя меланхолическая Молли, не впадай в неистовство, – сказал он и, отняв одну руку от руля, обнял меня за плечи.
– Отстань! Не прикасайся ко мне. Оставь меня в покое. Я тебя ненавижу.
На ночь он взял комнату с двумя разными кроватями. Но потом, дневник, уже ночью, я осторожно перебралась к нему.
Я не знаю, что мне делать. Бедная мама была права – мне следовало родиться мальчиком.
Понедельник, 18 августа 1947 года
О дневник! Я все думаю и думаю о маме. Дик не пролил ни единой слезы. Все, о чем он думает, это… ну, ты знаешь, что. Я уверена, что он убил маму.
И виновата в этом я!
Ой, мамочка, только подумать, как я тебя обманывала, как мы тебя обманывали. Как он ходил вокруг меня, когда ты не видела. «Ну разве она не смешна?» – говорили его глаза. «Ну разве не смешные планы она строит?» – говорила его улыбка. «Как ужасен ее французский!» – говорили его изогнутые брови.
А я отвечала: «Да, да, ужасно», – и глаза мои смеялись. «О да, – говорили мои бедра, когда я танцевала по комнате, – она просто дура». «Да», – говорила я, украдкой беря его за руку в. кино. О, мама, я была виновата во всем, в чем ты меня винила, и даже больше. Нахалка и эгоистка, бесстыдница.
Ну что ж, я за это заплатила, мама, и ты, увы, тоже.
Он говорит, oн не сделал ничего такого, о чем я не просила бы его. Я ненавижу его. Дневник, слишком ужасно думать о том, что он мог пойти на это, зная, что мама уже мертва. И он стонал от удовольствия, дневник, он стонал!
Сначала меня словно заморозило, потом я чувствовала, что не могу больше дышать. Он словно был везде – его руки, его рот, его… Хотела бы я быть змеей – можно было бы сбросить кожу, выползти из дома и оставить все позади… У папы в лаборатории была замечательная змеиная кожа, вся в каком-то порошке и совершенно сухая.
Я бы хотела этого, очень хотела. Мне некого винить, кроме себя, я мерзкая, отвратительная девчонка.
ОН (я не хочу называть его по имени) притворяется, что у меня просто месячные. Что я выросла. Что все просто прекрасно. Нормально. Я здорова. «Просто такое время, когда ты должна побыть одна «, – это его собственные слова.
– Ты стала настоящей леди, – сказал он в субботу утром, когда я пожаловалась, что у меня идет кровь.
– Нет, не стала, и ты прекрасно это знаешь. Ты подонок.
Он купил мне шоколада и новые платья, кольцо с настоящим рубином, которое я отказалась надеть (платья, которые он мне купил, я просто швырнула на пол в комнате сегодня утром. Надо было выбросить их в окно!), и всякого другого барахла.
Ужасно жарко. Мне приходится закрывать шею шарфом – у меня там ужасный кровоподтек – и я думала, что он меня просто задушит! В машине он все пытался притянуть меня поближе к себе, а однажды попытался остановиться.
– Нет, – сказала я. – Нет. – И нажала на клаксон.
– У тебя ужасные манеры, – заявил он, когда мы снова выехали на дорогу. – Ну, поцелуй же своего папку.
– Ты не мой папа, – завопила я. – Убери свои грязные руки, ты, дерьмо! – и я отодвинулась так далеко, как могла, поближе к пассажирской двери. Можно было бы открыть ее и выкатиться вон, как делают в кино. Мне следовало обо всем рассказать сегодня в гостинице мужчине, который выписывал нам счет; он так смотрел на меня, что мне показалось, он все понял.
Этот извращенец (не буду называть его отцом!) берет меня с собой в свое проклятое рекламное турне. И подумать только – когда-то я говорила, что сделала бы все – лишь бы поехать с ним!
Наверное, любителям книг по всему свету было бы интересно узнать, что их любимый автор – просто отвратительный старик. Он строит такие планы – хочет удочерить меня, когда закончится турне. Конечно, это хорошо для продажи еще нескольких книг, sans doute!
– Ты моя падчерица, – сказал он мне сегодня утром, рассматривая в зеркале свои манжеты. – Я отвечаю за твое образование и вообще.
– Хватит молоть чепуху, ты, дерьмо, – сказала я. – Ты думаешь, что ты выиграл, по ты ошибаешься. Подожди!
Позже.
Я попыталась позвонить Крисси из аэропорта, но он меня застукал. Он сказал, что если кто-то о чем-то узнает, все попадет в газеты, и всем станет известно, какая я лживая и ужасная девочка.
– Не могу же я допустить, чтобы все узнали, какая ты патологическая лгунья, моя дорогая. Представь себе, как станут читатели относиться ко мне. Вдовец, обеспокоенный поведением своей невоспитанной падчерицы! Не слишком красивая история, это уж точно.
Сегодня мы где-то в Скалистых горах. Темно, ничего не видно. Дик за обедом изображал преданного отца, расстелил пальто у нас на коленях, а потом взял мою руку и засунул себе в ширинку. Я крепко сжала кое-что, и oн тут же отпустил меня. Ха! А что oн мог сделать? Как раз подойти официантка, предложить мне еще коки.
Дик так чувствителен к этому – всегда ищет, кого бы очаровать. Он улыбнулся официантке и снова взял мою руку. Ну что ж, если он хочет, чтобы в его рекламной поездке я стала чем-то вроде талисмана, ему придется хорошо за это заплатить.
Когда я в первый раз прочитала о том, что этот человек изнасиловал Молли, я не думала об этом в таком ключе. У меня не было слов, мыслей, чтобы описать случившееся с ней. Мне казалось, что что-то огромное и голодное повисло в воздухе, и Молли пожирала это что-то, задыхаясь в светлом вихре желания.
Я ничего не сказала своим родителям – ни сразу, ни потом – о содержании дневников. Каждую ночь мне словно являлась тень ее отчима, пожирающего ее, позорящего все ее естество.
Той весной Бобби Бейкер пригласил меня на прогулку. В апреле я снова начала учиться в школе, но очень быстро уставала. На занятиях по физкультуре я сидела в зале и играла в шашки с Эдир Хэрмон, которая сломала ногу, а Нелли и другие девочки бегали, прыгали и кричали на поле. В воздухе пахло зеленью и весной, но у меня очень болели ноги. Мускулы мои атрофировались после долгих месяцев, проведенных в постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Дневник, я почти не замечала, что oн делает. Это было так здорово, хотя одеяло подо мной промокло – земля была очень сырая.
Сейчас у меня так болит голова, а нам с Крисси предстоит нелегкая работа – выводить каноэ из здешних бурных вод. Нам надо вернуться в лагерь и оказаться в постели до того, как погасят свет. Но мне все равно.
Если Дик думает, что они с мамой могут просто оставить меня в Нью-Йорке, а сами разъезжать по стране, то его ждет небольшой сюрприз. У меня есть кое-какие пианы, которые не позволят им бросить меня.
В то лето, которое Молли провела в лагере, сама я ездила в Озаркс – любимый город папиного детства. Мы очень много гуляли все втроем. Помню, как я стояла, усталая и торжествующая, на вершине горы, вытирая струящийся по лбу пот; папа распаковал свой рюкзак, а мы с мамой расстелили ярко-голубую ткань на большом плоском камне. Мы ели ореховое масло и сандвичи с желе, потому что по возвращении домой мне должны были надеть скобы на зубы и определенные виды пищи были под запретом. Я ела жирное, липкое ореховое масло, которое прилипало к небу, а вокруг, в синей вышине, кружили ястребы.
Ночь за ночью проходили передо мной картины жизни Молли и моей собственной. Сейчас Молли мертва – и я тоже могла умереть. Моя комната пахла ментолом и затхлостью, простыни – хлоркой и потом. Мне хотелось сбросить одеяло и завизжать, но я слабела даже от мыслей. Я ненавидела свое тело больше, чем когда бы то ни было: я все еще был слишком высокой, но теперь у меня не было даже баскетбола, который несколько смягчал мои сожаления по этому поводу.
Весь день я проводила, словно в летаргии, и совершенно утратила интерес к учебе.
Бабушка Кеклер учила меня французскому.
« Je vuex mourir» , – сказала я, вспоминая наши с Молли уроки.
Бабушка опустила книгу и взяла меня за руку. Рука у нее была еще сильная, хотя на ней выделялись вены, словно сплетавшиеся в кружево.
– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказала она, – ну, по крайней мере, немножко понимаю.
Она помолчала; я ждала.
– У меня был сын Ноа, – продолжала бабушка. – Ты знаешь, почему о нем никто никогда не говорит?
Тикали часы на ночном столике. Я чувствовала, что она сейчас откроет какую-то ужасную тайну, и мне многое станет понятно.
– Я нашла его в амбаре, – сказала бабушка, – он висел на перекладине. Я сама перерезала веревку. Никогда не могла понять, почему он сделал это. Депрессия тогда сказалась на всех, но нам повезло больше, чем другим. У нас, по крайней мере, оставалась ферма. И я так никогда и не смогла простить себе, что не дала ему достаточно сил и веры, чтобы все пережить. Я бы хотела, чтобы у тебя были силы и вера, Бетси. Я хочу, чтобы они оставались с тобой, чтобы никто не мог отнять их у тебя.
Она все крепче сжимала мою руку, да так упорно, что это удивило меня, хотя я этого ждала.
– Посмотри на меня, дитя, – сказала она, беря меня за подбородок. – Обещай мне, что, какие бы еще испытания ни приготовила тебе жизнь, ты встретишь их смело.
– Да, – сказала я. – Я обещаю.
Интересно, смогу ли я выполнить это обещание, достаточно ли я сильная? Однако я понимала, что хочу и должна выполнить его. Как я могу сдаться, если Молли не сдавалась? Самоубийство – легкий выход, ты просто позволяешь другим подобрать осколки. Я не могла этого сделать, из-за бабушки, из-за родителей, а не из-за Молли. Всем своим болевшим сердцем я дала зарок жить ради них. Но именно история Молли больше, чем что бы то ни было другое, помогла мне сохранить веру. Я решила, что жизнь моя будет словно любовное письмо Молли, словно свеча, горящая в темноте. Молли станет факелом моего сердца, и я никогда не забуду ее.
Пятница, 15 августа 1947 года
Сегодня Дик неожиданно приехал в лагерь. Маму положили в больницу, но он не говорит мне, почему; завтра мы поедем к ней. Переночуем мы на роскошном курорте Фингер-Лейк. Дневник, это такое шикарное место, что даже в джинсах ходить нельзя, а чай перед камином подают каждый вечер. Дик обещает взять меня на прогулку верхом. Я просто в отпаде!
Дик говорит, что с мамой все в порядке, – как будто я ему поверю. В любом случае, выглядит он так, словно спит хорошо. Когда он утром за мной заехал, на нем были слаксы и рубашка, а кашемировый свитер он обвязал вокруг плеч. Прямо-таки воплощение одиночества!
– Ты, похоже, переживешь, папочка, – сказана я.
– Молли, сейчас не время для острот, – сказал мой отчим, утративший, очевидно, чувства юмора. – Мы уже опоздали.
– Ты когда-нибудь слышал, что существует телефон? – Я сложила руки на груди и поскребла туфелькой комариный укус на ноге. Дик вытер виски носовым платком.
Наверное, мама очень больна. Не могу себе представить, чтобы она позволила мне остаться наедине со своим драгоценным муженьком. Она придет в ярость, когда узнает, что ночь я провожу вместе с ним. Сейчас он дремлет внизу, в комнате для отдыха. Наверное, пытается забыть свое горе. Я обыскала его багаж – хотела найти номер телефона больницы, но он, наверное, у него в кармане пиджака, или Дик просто помнит его наизусть и не записал. Он всегда и все держит в секрете. В чем дело, Дик? Что сказал доктор, Дик? ДОК, Дик, ДОК!
За обедом он пил шампанское, но мне не дал даже попробовать.
– Кока-колу для юной леди, – сказал он официанту.
– Я не юная леди, – заявила я. – И могу это доказать. – Потянувшись вперед, я взяла его очки. – Смотри сюда. Дитя! – я немного отхлебнула из стакана. Интересно, он будет ревновать, когда узнает про Рональда? Да уж, я здорово его удивлю. Мне казалось, что внутри меня поднимаются какие-то пузырьки.
Я ничего не рассказала ему о лагере. В машине Дик, словно частный детектив, все время спрашивал меня, что я там делала. Но я ему ничего не сказала. Как обычно, уверяла я, – плавание, каноэ, рисование и вышивание, пение у костра.
– А после костра? – настаивал он.
– После костра мы возвращались в свои домики, молились и ложились спать до утра. Мы же все время па свежем воздухе, в движении – это нас выматывало. В домике жили только здоровые, но сильно устававшие девочки, – сказала я, а потом намекнула на Рональда. Ничего особенного, просто упомянула, что вела себя не слишком хорошо. Может, он думает, что я пыталась курить, – он терпеть этого не может.
– Ты, – сказал он, целуя меня в лоб, как ребенка, – должна почистить зубы, Молли, и принять ванну. И не забудь вымыть за ушами, – и он отправился вниз выпить.
– А также под мышками и между ногами. Да, папа? Ты потом проверишь, все ли я правильно вымыла? – я иногда бываю ужа-а-асно грубой. Oн вспыхнул.
– Прекрати, – сказал он и стукнул меня по заднице.
– Очень мило! – и я помахала ему. Он ненавидит, когда я коверкаю французский: это так неприлично! Ну что ж, я вообще неприличная молодая особа.
Он смотрел на меня так что я по дороге в ванную стянула блузку , сделала пируэт, послала ему воздушный поцелуй и только потом закрыла дверь.
– Молли, ты просто потрясающе скромна, – сказал он. Строгий отец!
Мама немедленно отправила бы меня в монастырь. «Сестра Мэри, это наша леди Целомудрие!» – «Да, сестра, я буду добра к бедным сироткам, я буду давать им уроки французского!» – «Je suis votre serviteur, monsieur. Que voulez-vous? Que je vous embrasse? Bien sur!»
Ну, я кое-чему научилась и попрактикуюсь с Диком. Он скоро вернется. Я уж и забыла, какой он брюзга!
Если мама попробует отослать меня в частную школу, Дик наложит свой запрет, я знаю, наложит.
Ну, дневник, а сейчас я должна выключить свет, лечь и ждать, словно спящая красавица.
Молли удалось-таки совратить своего отчима. Она не приводит в своих дневниках никаких деталей, но я хорошо представляю себе, как она взмахивает своими ночными одеяниями, как могла бы Ава Гарднер взмахнуть меховым боа. Никогда Молли не удавалось хорошо загореть, но ее кожа розовела, становилась золотистой, словно она, как созревающий персик, впитывала в себя солнечные лучи.
Летом, когда мы вдвоем принимали ванну, Молли любила закрыть глаза и дуть на пену, направляя на меня стайки мыльных пузырей. Мы сидели лицом друг к другу, наши спины и ягодицы прижимались к прохладному фарфору, наши розовые скользкие ноги упирались друг в друга. Однажды Молли неосознанно уперлась ступней мне между ног и принялась массировать там, мягко и ритмично, словно намыливая.
Я представила себе его нетерпение, когда он увидел подходившую к нему Молли; может быть, он затаил дыхание, не веря самому себе, как я это сделала тогда. Нет сомнений, что лицо его загорелось, а внутри себя он почувствовал что-то неуемное, запретное, но мощное.
В ту ночь, много лет назад, когда мы вышли из ванной и легли, я долго лежала спокойно и тихо, сжав колеи и подтянув их почти к подбородку и чувствуя влагу между ног. Молли крепко спала и ничего не видела. Иногда во время тренировок металлические части спортивных снарядов, натирая бедра изнутри, заставляли меня испытывать нечто подобное, но это было совсем другое дело!
Ричард знал, конечно же, он все знал. Когда его двенадцатилетняя падчерица приблизилась к его кровати, когда ее распущенные волосы коснулись его колен, он не мог не знать, что заставило его взять ее маленькую ручку и притянуть ее к низу живота. Когда она опустилась перед ним на колени, когда ее язык проник в его рот, когда она начала расстегивать пуговицы на его рубашке, он знал, почему дыхание его стало тяжелым, – он словно впивал ее в себя. И когда она взяла в руки его мужское естество и принялась ласково играть с ним, он знал, почему оно подпрыгивает и дрожит в ее пальцах. Он знал и это – и гораздо больше.
Он знал все, чего не знала она.
Суббота, 16 августа 1947 года
Мы сегодня прошли по кладбищу из пней – срубленных деревьев. Срубили целый лес, несчастные деревья вытягивали из земли, разрубали на части, они истекали кровью! Там еще дымились остатки сожженных стволов – ужасное зловоние, отвратительные облака черного дыма… Дик, это чудовище, только смотрел прямо перед собой. Интересно, его хоть что-нибудь волнует?
Мама умерла. Он сказал, что она умерла от пищевого отравления: съела испорченный картофельный салат, который оставила на кухонном столе. А я думаю, это он отравил ее.
Он причинил мне ужасную боль, я думала, что рассыплюсь на миллион кусков.
К тому же у меня кровотечение, вроде месячных. Он только глаза вытаращил, когда я заставила его остановиться возле аптеки и купить мне гигиенические прокладки. Я еле-еле хожу.
О дневник, что со мной теперь будет? Ты помнишь, как Бетси и я помогали папе ловить бабочек? Кажется, что это было так давно – в другой жизни.
Воскресенье, 17 августа 1947 года
Я сегодня спросила у Дика про похороны.
– Почему ты не прислал за мной? Мне следовало бы быть там.
– Не хотелось травмировать тебя, моя дорогая Молли. Ты ведь уже потеряла брата и отца. – Он уставился на дождь за окном. Дворники машины двигались взад и вперед, словно спинка кровати, которая прошлой ночью так же ритмично стукалась о стену.
– Да прекрати, – сказала я. – Прекрати, – я зажала уши ладонями. – Ты врешь.
– Моя меланхолическая Молли, не впадай в неистовство, – сказал он и, отняв одну руку от руля, обнял меня за плечи.
– Отстань! Не прикасайся ко мне. Оставь меня в покое. Я тебя ненавижу.
На ночь он взял комнату с двумя разными кроватями. Но потом, дневник, уже ночью, я осторожно перебралась к нему.
Я не знаю, что мне делать. Бедная мама была права – мне следовало родиться мальчиком.
Понедельник, 18 августа 1947 года
О дневник! Я все думаю и думаю о маме. Дик не пролил ни единой слезы. Все, о чем он думает, это… ну, ты знаешь, что. Я уверена, что он убил маму.
И виновата в этом я!
Ой, мамочка, только подумать, как я тебя обманывала, как мы тебя обманывали. Как он ходил вокруг меня, когда ты не видела. «Ну разве она не смешна?» – говорили его глаза. «Ну разве не смешные планы она строит?» – говорила его улыбка. «Как ужасен ее французский!» – говорили его изогнутые брови.
А я отвечала: «Да, да, ужасно», – и глаза мои смеялись. «О да, – говорили мои бедра, когда я танцевала по комнате, – она просто дура». «Да», – говорила я, украдкой беря его за руку в. кино. О, мама, я была виновата во всем, в чем ты меня винила, и даже больше. Нахалка и эгоистка, бесстыдница.
Ну что ж, я за это заплатила, мама, и ты, увы, тоже.
Он говорит, oн не сделал ничего такого, о чем я не просила бы его. Я ненавижу его. Дневник, слишком ужасно думать о том, что он мог пойти на это, зная, что мама уже мертва. И он стонал от удовольствия, дневник, он стонал!
Сначала меня словно заморозило, потом я чувствовала, что не могу больше дышать. Он словно был везде – его руки, его рот, его… Хотела бы я быть змеей – можно было бы сбросить кожу, выползти из дома и оставить все позади… У папы в лаборатории была замечательная змеиная кожа, вся в каком-то порошке и совершенно сухая.
Я бы хотела этого, очень хотела. Мне некого винить, кроме себя, я мерзкая, отвратительная девчонка.
ОН (я не хочу называть его по имени) притворяется, что у меня просто месячные. Что я выросла. Что все просто прекрасно. Нормально. Я здорова. «Просто такое время, когда ты должна побыть одна «, – это его собственные слова.
– Ты стала настоящей леди, – сказал он в субботу утром, когда я пожаловалась, что у меня идет кровь.
– Нет, не стала, и ты прекрасно это знаешь. Ты подонок.
Он купил мне шоколада и новые платья, кольцо с настоящим рубином, которое я отказалась надеть (платья, которые он мне купил, я просто швырнула на пол в комнате сегодня утром. Надо было выбросить их в окно!), и всякого другого барахла.
Ужасно жарко. Мне приходится закрывать шею шарфом – у меня там ужасный кровоподтек – и я думала, что он меня просто задушит! В машине он все пытался притянуть меня поближе к себе, а однажды попытался остановиться.
– Нет, – сказала я. – Нет. – И нажала на клаксон.
– У тебя ужасные манеры, – заявил он, когда мы снова выехали на дорогу. – Ну, поцелуй же своего папку.
– Ты не мой папа, – завопила я. – Убери свои грязные руки, ты, дерьмо! – и я отодвинулась так далеко, как могла, поближе к пассажирской двери. Можно было бы открыть ее и выкатиться вон, как делают в кино. Мне следовало обо всем рассказать сегодня в гостинице мужчине, который выписывал нам счет; он так смотрел на меня, что мне показалось, он все понял.
Этот извращенец (не буду называть его отцом!) берет меня с собой в свое проклятое рекламное турне. И подумать только – когда-то я говорила, что сделала бы все – лишь бы поехать с ним!
Наверное, любителям книг по всему свету было бы интересно узнать, что их любимый автор – просто отвратительный старик. Он строит такие планы – хочет удочерить меня, когда закончится турне. Конечно, это хорошо для продажи еще нескольких книг, sans doute!
– Ты моя падчерица, – сказал он мне сегодня утром, рассматривая в зеркале свои манжеты. – Я отвечаю за твое образование и вообще.
– Хватит молоть чепуху, ты, дерьмо, – сказала я. – Ты думаешь, что ты выиграл, по ты ошибаешься. Подожди!
Позже.
Я попыталась позвонить Крисси из аэропорта, но он меня застукал. Он сказал, что если кто-то о чем-то узнает, все попадет в газеты, и всем станет известно, какая я лживая и ужасная девочка.
– Не могу же я допустить, чтобы все узнали, какая ты патологическая лгунья, моя дорогая. Представь себе, как станут читатели относиться ко мне. Вдовец, обеспокоенный поведением своей невоспитанной падчерицы! Не слишком красивая история, это уж точно.
Сегодня мы где-то в Скалистых горах. Темно, ничего не видно. Дик за обедом изображал преданного отца, расстелил пальто у нас на коленях, а потом взял мою руку и засунул себе в ширинку. Я крепко сжала кое-что, и oн тут же отпустил меня. Ха! А что oн мог сделать? Как раз подойти официантка, предложить мне еще коки.
Дик так чувствителен к этому – всегда ищет, кого бы очаровать. Он улыбнулся официантке и снова взял мою руку. Ну что ж, если он хочет, чтобы в его рекламной поездке я стала чем-то вроде талисмана, ему придется хорошо за это заплатить.
Когда я в первый раз прочитала о том, что этот человек изнасиловал Молли, я не думала об этом в таком ключе. У меня не было слов, мыслей, чтобы описать случившееся с ней. Мне казалось, что что-то огромное и голодное повисло в воздухе, и Молли пожирала это что-то, задыхаясь в светлом вихре желания.
Я ничего не сказала своим родителям – ни сразу, ни потом – о содержании дневников. Каждую ночь мне словно являлась тень ее отчима, пожирающего ее, позорящего все ее естество.
Той весной Бобби Бейкер пригласил меня на прогулку. В апреле я снова начала учиться в школе, но очень быстро уставала. На занятиях по физкультуре я сидела в зале и играла в шашки с Эдир Хэрмон, которая сломала ногу, а Нелли и другие девочки бегали, прыгали и кричали на поле. В воздухе пахло зеленью и весной, но у меня очень болели ноги. Мускулы мои атрофировались после долгих месяцев, проведенных в постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17