Кароча – охотник (зайцы и дикие голуби), Фурело – рыбак (пенкас и барбос и, если повезет, форель). Остается еще четверо Гамусо.
Адега – женщина предусмотрительная, но щедрая, в юности была, наверно, очень весела и радушна, не знала удержу и любила пирушки.
– Говорят, – рассказывает Адега, – что мертвяк, убивший Афуто, убил и моего покойника, и других с дюжину, известно, что выродкам, извините, нравится спускать курок. Наверняка не знаю, но когда мертвяка убили, я поставила свечку Иисусу в церкви Санта-Мария де Осейра. Бывает, что по мертвым убиваешься, но есть и такие, что радуют, верно? Некоторых боишься – утопленников, чумных, а другие, наоборот, смешат. Я была девчонкой, когда в Боусе да Фодо одного так здорово вздернули, что мальчишки раскачивались у него на ногах, а ему хоть бы что; но пришла полиция и прогнала ребят, сеньор судья был очень серьезный, очень достойный – кастилец, дон Леон по имени, шуток не терпел, хорошо его помню. Теперь уж нет этого обычая, самолеты летают.
Ласаро Кодесаля, что был убит в Марокко, еще не забыли. Не одна Адега может рассказать о нем. Как-то вечером Ласаро шел из Кабрейры, спускался и пел. Ласаро Кодесаль всегда пел, чтобы знали, кто идет, и у Креста Чоско его остановил некий супруг:
– Я один, а у тебя тоже есть дубина.
– Посторонись, мне не до шуток. Я иду своей дорогой.
Дело пошло вкривь, и оба обменялись ударами – сотней, а то и двумя. Ласаро Кодесаль избил того, привязал ему руки за спиной к его же дубине и отправил восвояси:
– Иди домой, жене на потеху, и в другой раз не лезь к мирным людям. Что случилось, то случилось.
Тогда еще виднелся край горы, если б не мавр-предатель, этот край никогда бы не стерся. Здесь смоковницам не очень удобно расти, был бы я богачом, нашел бы место, где смоковницы здоровые, и купил бы сотню в память Ласаро Кодесаля, парня, что управлялся дубиной лучше всех, – пусть птицы съедят все смоквы. Досадно, что я беден, – делал бы дела, посмотрел бы мир, дарил бы женщинам кольца, покупал бы смоковницы. А то, раз не умеешь играть ни на скрипке, ни на виолончели, проводишь вечера в кровати. Бенисья, как послушная свинья, никогда не скажет «нет». Бенисья не умеет ни читать, ни играть на аккордеоне, но молода и очень хорошо поджаривает фрукты, умеет также доставить удовольствие когда нужно, и соски у нее сладкие, большие и твердые, словно каштаны. Адега, ее мать, продолжает рассказывать о повешенных: – Дурачок из Бидуэйроса, сын попа из Сан-Мигель де Бусиньос, не повесился, его повесили из любопытства. Попа из Сан-Мигель де Бусиньос зовут дон Мерехильдо Агрехан Фентейра, и у него кое-что тоже славится своими размерами; когда оружие на изготовку, – Господи, прости! – кажется, что у него под сутаной сосна. Куда вы идете с этим, падре? Поглядеть, любят ли меня прихожане, прохвост ты проклятый (или «шлюха проклятая», если спрашивала женщина). Извините. Слушайте, дон Камило, Я хочу дать вам попробовать чорисо, очень сытно и к тому же восстанавливает силы. Мой покойник Сидран был так силен, потому что клал в рот чорисо целиком; говорю вам, что мертвяк-убийца, если бы подошел спереди, по-честному, не убил бы его. Моего покойника застрелили сзади, не дали и обернуться, не то бы мертвяк-убийца и его шайка (если был не один) до сих пор бы еще бежали.
Шестой из девяти Гамусо – Чуфретейро, он же Матиас, умеет немного гадать по картам и жонглировать. Был он собачником в приходе Санта-Мария де Оренсе, но потом, немного расшевелившись, начал работать в Корбалиньо, в мастерской гробов «Эль Репосо», где неплохо загребал. Чуфретейро общительный, ритмично танцует, сладко и чисто поет, удачно орудует кием (имеет в месяц до 1000, а то и больше). Чуфретейро тщеславен, острит, рассказывает анекдоты про Отто и Фрица с немецким акцентом. Чуфретейро – вдовец, жена его, Пуринья, младшая сестра Лолиньи Москосо, жены Афуто, умерла от чахотки, все знают, что ее околдовала ведьма. В этой семье девочки не заживаются, умирают прежде, чем надоесть мужьям.
Адега пошла за чорисо и водкой, в ее чорисо и водке можно не сомневаться, они очень полезны.
– Дурачка из Бидуэйроса повесили из любопытства, моего мужа, Сидрана Сегаде, прикончили тоже, только в другом роде; всегда есть дурные люди, но тогда, в войну, было все-таки хуже. Бог их накажет, так остаться не может; Он многих уже призвал, и мало кто умер в постели, как положено, чтобы старший сын закрыл покойнику глаза. Вы знаете конец мертвяка, что убил Афуто, старшего из девяти Гамусо, и моего мужа. Убивал, убивал, но в итоге не вышел живым из Меихо Эйрос; кто проливает кровь, кончит тем, что захлебнется в крови. Вы лучше меня знаете, не говорите, если не хотите, что мертвяка, убившего Афуто и моего мужа, подстерег ваш родич у ручья Боусас до Гаго и убил, тут и рассказывать нечего. Розалию Трасульфе зовут Дурной Козой, потому что очень распущенна, всегда была такая. Розалия Трасульфе расстегнула корсаж, вывалила груди и сказала мертвяку, что шел, убивая людей: на, бери, мне это не важно, я жить хочу. И теперь говорит: да, я давала эту грудь мертвяку и все прочее тоже, но я жива, и после него я хорошо отмыла и грудь, и живот, вволю! Одно удовольствие ее слушать!
У всех Гамусо есть прозвища; не всегда подходят, но часто в точку. Седьмого из девяти братьев Гамусо, Хулиана, кличут Пахароло, потому что быстр, как молния, проворен, как луч, и любит шутить. У Пахароло часовая лавка в Чантаде, продажа часов по случаю, лавка его жены Пилар. Далеко, но на бойком месте. Пахароло женился на вдове часовщика, чантадинке. Первый муж Пилар, Урбано Дапена Эскурон, владелец лавки, умер от колик, торговлю унаследовал их сын, Урбанито, умерший от анемии, всегда был вялый, и лавка тогда перешла к Пилар, такой порядок. У Пахароло и Пилар пять сыновей и три дочери, все здоровые и красивые. Вряд ли Пахароло станет хозяином лавки, конечно, но ему это не важно, достаточно быть мужем хозяйки и видеть, что дети едят горячее и могут учиться.
– Дурная Коза, – продолжает Адега, – дала грудь мертвяку, убившему моего мужа и Афуто Гамусо и, наверно, еще с дюжину, но теперь выродок сдох, дон Камило, и даже не лежит в могиле, одна женщина (как-нибудь скажу кто, вы не проговоритесь, что это я сказала, Господь не хочет, чтоб об этом слишком болтали) украла его останки с кладбища и сделала с ними то, что вы никогда бы без меня не узнали. Надо держаться земли, земля прочнее воды. Дурная Коза совсем не дура и живет еще, наверно, со своей дочкой Эдельмирой, у той муж – полицейский в Саррии. Он моего возраста, на год или два старше, мы всегда дружили. Все мы, женщины, кому-нибудь как-нибудь даем грудь, для того и живем, нравится нам, не нравится, главное, забыть, что противно; одному парню – на сеновале, другому – в доме, попу в ризнице, прохожему в кухне, мельнику на мельнице, чужаку на горе, мужу, когда ему захочется. Главное, забыть, что противно. Когда я кормила мою дочь Бенисью и эти груди были настоящими грудями, как Господь повелел, большими, твердыми, полными молока, я кормила также и змею, но мой покойник рассек ей голову тяпкой, а теперь остались только мертвецы и ветер дует в дубах.
Льет над Крестом Пиньор, над ручьем Альбароной, который стерегут волки, а из Рокиньо, отпугивая их, скрипя осями, едет телега. Улитки зимой превращаются в воду и прячутся в корни сладкой земляники и спят. Души чистилища, как и прокаженные, пьют из ручья Миангейро, а когда им скучно, бродят со святыми вдоль реки. Бенито Гамусо, восьмого брата, звали Лакрау, он уродлив, как скорпион, хоть и без яда. Лакрау глухонемой, но ловок, мастерит очень красивые безделки, умеет полировать, разводить кроликов, жарить плоды – жарит почти так, как Бенисья. Лакрау – холостяк, живет в Карбалиньо со своим братом Чуфретейро, работает в мастерской гробов и получает достаточно. Раз в месяц ходит в столицу к шлюхам и денег не жалеет. С Чуфретейро и Лакрау живет и последний, девятый брат, Салюстио, дурачок и слабосильный; нужно сказать, что и он как-то приспособился, хлопот с ним нет. Чуфретейро не помышляет о женитьбе – тревожится, что будет с братьями.
– Так мне неплохо, и в конце концов братья тоже Божьи создания.
Девятого, и последнего, Гамусо прозвали Михирикейро, так как всю жизнь охает тонким голоском, может, у него что-то болит в нутре, но он не знает, как объяснить.
Адега не хотела б умереть, не повидав моря.
– Плохо не то, что умрешь, этого не миновать, плохо, что живые будут смеяться; я утешаюсь тем, что пережила мертвяка, и на немалый срок пережила. Мертвяк, убивший моего покойника, мертв, и мертв надежно, а я живу; чего я не хочу – это умереть, не повидав моря, оно должно быть очень красивым. Дурная Коза говорила, что, по крайней мере, величиной с провинцию Оренсе, а то и больше. Мертвяк, что убил Афуто и моего, уже мертв, и это всегда утешает. Нужно держаться воды, вода прочнее воздуха. Дурная Коза здорово дрессирует птиц и зверьков, не хуже Поликарпо из Баганейры: сов, ворон… совы глупее ворон… жаб, коз – этих легко; ласок, летучих мышей, кого хочешь. Дурная Коза еще умеет оглушать кур, холостить змей и заставляет лисиц плясать, сунув им в задницу перец, – вот смеху-то! Дурная Коза стоит побольше иных мужчин. Любая из нас, женщин, иногда сойдется с собакой, такой обычай, когда молода, все годится; или с дурачком, еще лучше с сопляком, только б не был слишком холоден и не ревел; мужчина подыщет козу с хорошим выменем, ухватит за рога и давай елозить вволю – это естественно. Ладно. Но Дурная Коза вытворяла с волком то, что другие с собаками, никто не верит, но это правда, своими глазами видела. Звери слушаются Дурной Козы, потому что мать зачала ее на коне, на скаку, во время сен-луренсинской бури, что каждый год убивает одного кастильца, одного цыгана, одного негра и одного семинариста, очень злая, жестокая и опустошительная буря. Дурная Коза своей окариной предупреждает о ненастье беззащитных зверьков – крота под землей, землеройку в лесу, паука на душистом горошке, улитку на листьях репы и прочих…
У всех Каррупо бородавка из свиной кожи на лбу, как фабричное клеймо или каинова печать. У Фабиана Мингелы (Моучо) в жилах кровь Каррупо, закона он не соблюдает, доверять ему нельзя. Неизвестно, откуда Каррупо пришли, не здешние, пожалуй, из Марагатерии, за Понферрадой, бежали от голода или от правосудия, кто знает. Фабиан Мингела (Моучо) всегда натачивает наваху и грозится ею, мол, когда-нибудь напою ее. Каррупо не работают на земле, не растят скота, Каррупо – подкрышники: так называют тех, кто работает, сидя под навесом, по крайней мере, не под дождем: сапожников, портных, приказчиков в лавках, цирюльников, писарей, всех, кому для работы ни силы, ни земли не нужно. Второй признак выродка – низкий лоб. Видишь лоб Фабиана Мингелы? Ладно, такие вот дела.
Мончо Рекейхо Касболадо, которого зовут Мончо Прегисас, так как он хочет одного – ходить и глядеть на мир, воевал вместе с Ласаро Кодесалем, убитым в Марокко, но сам вернулся живым, хоть и без ноги. Мончо Прегисас объехал, причем всегда на голландских судах, весь мир; больше всего ему понравился Гуаякиль.
– С деревяшкой, если хорошо подогнана, – утверждает он, – живется тоже неплохо, верьте не верьте. У индейцев Нью-Титаника, острова в Тихом океане (его потопили англичане, потому что туземцы хотели ввести метричную систему, потопили снарядами), деревянная нога – признак отличия, меня хотели сделать премьер-министром, но я сказал нет, предпочитаю вернуться домой…
Мончо Прегисас умеет находить древности, он лукав, влюбчив, решителен, захребетник и фантазер. По его словам, на пляже в Бастинаниньо растет редкостное дерево, омбу, листья осенью, сраженные тоской, падают на землю, сворачиваются, как раковины, превращаются в слепых нетопырей, у которых на крыльях нарисован череп. Если подует ветер, они могут подняться и лететь, если нет, лежат на земле, пока не умрут с голоду; убив их, навлечешь беду, если оставить их на земле, ничего не случится и все будет идти своим ходом.
Адега дружила с Мончо Прегисасом, даже были как-то помолвлены, но уже много лет не виделись.
– Слушайте, дон Камило, вам лишь бы тешиться в постели да ублажать плоть. Но лучше всего на свете – это потерпеть и пережить отпетых и приговоренных к смерти мертвяков, у которых смерть написана на лбу, в глазах и на сердце, потому что все хотят, чтобы они умерли. Да, это закон Господа: кто пролил кровь, отравится кровью и потонет в крови. И кроме того, ему не улизнуть, все двери мира закрыты. Народ устал от мертвяков, что бродят, сея смерть, и когда приходит час расплаты (приходит по Божьему усмотрению, но приходит всегда!), те, что плакали, но остались в живых, сажают орех, чтобы вести счет, а также пусть свиньи порадуются. Уже много орехов посажено! – взывали мертвяки, для которых час расплаты еще не настал, – давайте покаемся! Нет, уважаемые, отвечали им, это дикие орехи, известно, они сами выросли, чтобы кабаны ели свежие плоды.
Адега закончила хриплым голосом. Проглотила слюну и улыбнулась. – Извините, хотите, сыграю на аккордеоне польку «Фанфинетта»? Я уже старая, но все-таки получается, увидите.
Адега играет на аккордеоне основательно и со вкусом.
– Вы играете очень хорошо.
– Нет, как убили моего покойника, у меня в голове всегда беспорядок и мне не нужно ни хорошей игры, ни аккордеона. Ничего. Играю без удовольствия, все равно что пианола. Можно поплакать? Сейчас перестану.
Адега уронила две-три слезинки.
– Когда прикончили мертвяка, что убил моего мужа, думала, станет легче дышать, но нет. Раньше ненавидела, теперь презираю, на это у меня уходят силы. Раньше молчала, теперь говорю, пожалуй, больше чем следует. Играть на аккордеоне – что пить воду из ручья, сегодня есть жажда, завтра нет. Я – из этой земли, и отсюда меня никто не сгонит; когда умру, превращусь в землю, буду кормить собой дрок, сделаюсь цветами дрока и так далее, увидите!
Адега умолкла и подала еще две рюмки водки для себя и для меня.
– Ваше здоровье!
Сад за домом сеньориты Рамоны со всеми его папоротниками, тростниками и самоубийствами доходит до реки. Три самоубийства за одиннадцать лет не так уж много. У нас мало самоубийств – старик от беззащитности, девушка от несчастной любви, новобрачная от тоски и угрызений совести; никто не знает, нарочно или нет утонула мать сеньориты Рамоны.
– Раймундо, что из Касандульфов, – говорит она мне, – наш с тобой кузен, тебе со стороны матери, мне – отца. Мы с тобой родня через родных, но поскреби нас, пожалуй, найдешь родство еще глубже. В нашем краю все так или иначе родня, кроме Каррупо, что прилетели из другого мира и растут теперь, как волчий хлеб, у всех у них бородавка из свиной кожи на лбу.
Сеньорите Рамоне лет тридцать, может, немного больше, она гордая, чуточку капризная, но держится уверенно.
У сеньориты Рамоны большие глаза, черные, как антрацит из Компостелы, она смуглая, пожалуй, почти мексиканка, у Касандульфов была бабка или прабабка из Мексики. У сеньориты Рамоны было три жениха, но замуж она не вышла, из гордости. Сеньорита Рамона сочиняет стихи, играет сонаты на пианино и живет с двумя дряхлыми слугами и двумя служанками, старыми ведьмами, – наследство отца, дона Брегимо Фараминьяса Хосина, спирита и любителя банджо, который умер майором интендантства. Слуги сеньориты Рамоны – четверо недотеп, то, что называется четыре несчастья, но их не выбросишь на улицу – умрут от голода и нищеты.
– Нет, живите, пока вас не схороню, возможно, долго не протянете.
– Спасибо, сеньорита, Господь воздаст вам за доброту.
Сеньорите Рамоне достался от отца черный, очень респектабельный «паккард» и белая, элегантная «изотта-фраскини», но они всегда в гараже. Сеньорита Рамона умеет водить, единственная женщина в округе, у которой есть права, но никогда не выводит машину из гаража.
– Расходуется слишком много бензина, пусть ржавеют. В зале сеньориты Рамоны висят два портрета кисти дона Фернандо Альвареса де Сотомайора, на одном она в народном костюме, на другом – ее мать в испанской мантилье.
– Очень похоже, правда, Камило?
– Пожалуй, у него все портреты очень похожи. Раймундо, что из Касандульфов, сын тети Сальвадоры, младшей сестры моей матери, образован и очень красив. Когда он навещает нашу кузину Рамону, всегда приносит в подарок белую камелию.
– Возьми, Монча, знай, что я тебя люблю и не забываю.
– Спасибо, Раймундино, не утруждай себя.
У сеньориты Рамоны песик фокс, ангорский кот, огромный стоцветный попугай, зеленый попугайчик, обезьянка, черепаха и два лебедя; лебеди плавают в пруду сада, иногда добираются до реки, но всегда возвращаются. Сеньорита Рамона очень любит животных, не нравятся ей только те, что служат человеку: коровы, свиньи, куры; за исключением лошадей; у сеньориты Рамоны есть рыжий конь, лет ему примерно двадцать.
– Кони – как мужчины, красивые и пустые, но у некоторых из них чувства благородные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Адега – женщина предусмотрительная, но щедрая, в юности была, наверно, очень весела и радушна, не знала удержу и любила пирушки.
– Говорят, – рассказывает Адега, – что мертвяк, убивший Афуто, убил и моего покойника, и других с дюжину, известно, что выродкам, извините, нравится спускать курок. Наверняка не знаю, но когда мертвяка убили, я поставила свечку Иисусу в церкви Санта-Мария де Осейра. Бывает, что по мертвым убиваешься, но есть и такие, что радуют, верно? Некоторых боишься – утопленников, чумных, а другие, наоборот, смешат. Я была девчонкой, когда в Боусе да Фодо одного так здорово вздернули, что мальчишки раскачивались у него на ногах, а ему хоть бы что; но пришла полиция и прогнала ребят, сеньор судья был очень серьезный, очень достойный – кастилец, дон Леон по имени, шуток не терпел, хорошо его помню. Теперь уж нет этого обычая, самолеты летают.
Ласаро Кодесаля, что был убит в Марокко, еще не забыли. Не одна Адега может рассказать о нем. Как-то вечером Ласаро шел из Кабрейры, спускался и пел. Ласаро Кодесаль всегда пел, чтобы знали, кто идет, и у Креста Чоско его остановил некий супруг:
– Я один, а у тебя тоже есть дубина.
– Посторонись, мне не до шуток. Я иду своей дорогой.
Дело пошло вкривь, и оба обменялись ударами – сотней, а то и двумя. Ласаро Кодесаль избил того, привязал ему руки за спиной к его же дубине и отправил восвояси:
– Иди домой, жене на потеху, и в другой раз не лезь к мирным людям. Что случилось, то случилось.
Тогда еще виднелся край горы, если б не мавр-предатель, этот край никогда бы не стерся. Здесь смоковницам не очень удобно расти, был бы я богачом, нашел бы место, где смоковницы здоровые, и купил бы сотню в память Ласаро Кодесаля, парня, что управлялся дубиной лучше всех, – пусть птицы съедят все смоквы. Досадно, что я беден, – делал бы дела, посмотрел бы мир, дарил бы женщинам кольца, покупал бы смоковницы. А то, раз не умеешь играть ни на скрипке, ни на виолончели, проводишь вечера в кровати. Бенисья, как послушная свинья, никогда не скажет «нет». Бенисья не умеет ни читать, ни играть на аккордеоне, но молода и очень хорошо поджаривает фрукты, умеет также доставить удовольствие когда нужно, и соски у нее сладкие, большие и твердые, словно каштаны. Адега, ее мать, продолжает рассказывать о повешенных: – Дурачок из Бидуэйроса, сын попа из Сан-Мигель де Бусиньос, не повесился, его повесили из любопытства. Попа из Сан-Мигель де Бусиньос зовут дон Мерехильдо Агрехан Фентейра, и у него кое-что тоже славится своими размерами; когда оружие на изготовку, – Господи, прости! – кажется, что у него под сутаной сосна. Куда вы идете с этим, падре? Поглядеть, любят ли меня прихожане, прохвост ты проклятый (или «шлюха проклятая», если спрашивала женщина). Извините. Слушайте, дон Камило, Я хочу дать вам попробовать чорисо, очень сытно и к тому же восстанавливает силы. Мой покойник Сидран был так силен, потому что клал в рот чорисо целиком; говорю вам, что мертвяк-убийца, если бы подошел спереди, по-честному, не убил бы его. Моего покойника застрелили сзади, не дали и обернуться, не то бы мертвяк-убийца и его шайка (если был не один) до сих пор бы еще бежали.
Шестой из девяти Гамусо – Чуфретейро, он же Матиас, умеет немного гадать по картам и жонглировать. Был он собачником в приходе Санта-Мария де Оренсе, но потом, немного расшевелившись, начал работать в Корбалиньо, в мастерской гробов «Эль Репосо», где неплохо загребал. Чуфретейро общительный, ритмично танцует, сладко и чисто поет, удачно орудует кием (имеет в месяц до 1000, а то и больше). Чуфретейро тщеславен, острит, рассказывает анекдоты про Отто и Фрица с немецким акцентом. Чуфретейро – вдовец, жена его, Пуринья, младшая сестра Лолиньи Москосо, жены Афуто, умерла от чахотки, все знают, что ее околдовала ведьма. В этой семье девочки не заживаются, умирают прежде, чем надоесть мужьям.
Адега пошла за чорисо и водкой, в ее чорисо и водке можно не сомневаться, они очень полезны.
– Дурачка из Бидуэйроса повесили из любопытства, моего мужа, Сидрана Сегаде, прикончили тоже, только в другом роде; всегда есть дурные люди, но тогда, в войну, было все-таки хуже. Бог их накажет, так остаться не может; Он многих уже призвал, и мало кто умер в постели, как положено, чтобы старший сын закрыл покойнику глаза. Вы знаете конец мертвяка, что убил Афуто, старшего из девяти Гамусо, и моего мужа. Убивал, убивал, но в итоге не вышел живым из Меихо Эйрос; кто проливает кровь, кончит тем, что захлебнется в крови. Вы лучше меня знаете, не говорите, если не хотите, что мертвяка, убившего Афуто и моего мужа, подстерег ваш родич у ручья Боусас до Гаго и убил, тут и рассказывать нечего. Розалию Трасульфе зовут Дурной Козой, потому что очень распущенна, всегда была такая. Розалия Трасульфе расстегнула корсаж, вывалила груди и сказала мертвяку, что шел, убивая людей: на, бери, мне это не важно, я жить хочу. И теперь говорит: да, я давала эту грудь мертвяку и все прочее тоже, но я жива, и после него я хорошо отмыла и грудь, и живот, вволю! Одно удовольствие ее слушать!
У всех Гамусо есть прозвища; не всегда подходят, но часто в точку. Седьмого из девяти братьев Гамусо, Хулиана, кличут Пахароло, потому что быстр, как молния, проворен, как луч, и любит шутить. У Пахароло часовая лавка в Чантаде, продажа часов по случаю, лавка его жены Пилар. Далеко, но на бойком месте. Пахароло женился на вдове часовщика, чантадинке. Первый муж Пилар, Урбано Дапена Эскурон, владелец лавки, умер от колик, торговлю унаследовал их сын, Урбанито, умерший от анемии, всегда был вялый, и лавка тогда перешла к Пилар, такой порядок. У Пахароло и Пилар пять сыновей и три дочери, все здоровые и красивые. Вряд ли Пахароло станет хозяином лавки, конечно, но ему это не важно, достаточно быть мужем хозяйки и видеть, что дети едят горячее и могут учиться.
– Дурная Коза, – продолжает Адега, – дала грудь мертвяку, убившему моего мужа и Афуто Гамусо и, наверно, еще с дюжину, но теперь выродок сдох, дон Камило, и даже не лежит в могиле, одна женщина (как-нибудь скажу кто, вы не проговоритесь, что это я сказала, Господь не хочет, чтоб об этом слишком болтали) украла его останки с кладбища и сделала с ними то, что вы никогда бы без меня не узнали. Надо держаться земли, земля прочнее воды. Дурная Коза совсем не дура и живет еще, наверно, со своей дочкой Эдельмирой, у той муж – полицейский в Саррии. Он моего возраста, на год или два старше, мы всегда дружили. Все мы, женщины, кому-нибудь как-нибудь даем грудь, для того и живем, нравится нам, не нравится, главное, забыть, что противно; одному парню – на сеновале, другому – в доме, попу в ризнице, прохожему в кухне, мельнику на мельнице, чужаку на горе, мужу, когда ему захочется. Главное, забыть, что противно. Когда я кормила мою дочь Бенисью и эти груди были настоящими грудями, как Господь повелел, большими, твердыми, полными молока, я кормила также и змею, но мой покойник рассек ей голову тяпкой, а теперь остались только мертвецы и ветер дует в дубах.
Льет над Крестом Пиньор, над ручьем Альбароной, который стерегут волки, а из Рокиньо, отпугивая их, скрипя осями, едет телега. Улитки зимой превращаются в воду и прячутся в корни сладкой земляники и спят. Души чистилища, как и прокаженные, пьют из ручья Миангейро, а когда им скучно, бродят со святыми вдоль реки. Бенито Гамусо, восьмого брата, звали Лакрау, он уродлив, как скорпион, хоть и без яда. Лакрау глухонемой, но ловок, мастерит очень красивые безделки, умеет полировать, разводить кроликов, жарить плоды – жарит почти так, как Бенисья. Лакрау – холостяк, живет в Карбалиньо со своим братом Чуфретейро, работает в мастерской гробов и получает достаточно. Раз в месяц ходит в столицу к шлюхам и денег не жалеет. С Чуфретейро и Лакрау живет и последний, девятый брат, Салюстио, дурачок и слабосильный; нужно сказать, что и он как-то приспособился, хлопот с ним нет. Чуфретейро не помышляет о женитьбе – тревожится, что будет с братьями.
– Так мне неплохо, и в конце концов братья тоже Божьи создания.
Девятого, и последнего, Гамусо прозвали Михирикейро, так как всю жизнь охает тонким голоском, может, у него что-то болит в нутре, но он не знает, как объяснить.
Адега не хотела б умереть, не повидав моря.
– Плохо не то, что умрешь, этого не миновать, плохо, что живые будут смеяться; я утешаюсь тем, что пережила мертвяка, и на немалый срок пережила. Мертвяк, убивший моего покойника, мертв, и мертв надежно, а я живу; чего я не хочу – это умереть, не повидав моря, оно должно быть очень красивым. Дурная Коза говорила, что, по крайней мере, величиной с провинцию Оренсе, а то и больше. Мертвяк, что убил Афуто и моего, уже мертв, и это всегда утешает. Нужно держаться воды, вода прочнее воздуха. Дурная Коза здорово дрессирует птиц и зверьков, не хуже Поликарпо из Баганейры: сов, ворон… совы глупее ворон… жаб, коз – этих легко; ласок, летучих мышей, кого хочешь. Дурная Коза еще умеет оглушать кур, холостить змей и заставляет лисиц плясать, сунув им в задницу перец, – вот смеху-то! Дурная Коза стоит побольше иных мужчин. Любая из нас, женщин, иногда сойдется с собакой, такой обычай, когда молода, все годится; или с дурачком, еще лучше с сопляком, только б не был слишком холоден и не ревел; мужчина подыщет козу с хорошим выменем, ухватит за рога и давай елозить вволю – это естественно. Ладно. Но Дурная Коза вытворяла с волком то, что другие с собаками, никто не верит, но это правда, своими глазами видела. Звери слушаются Дурной Козы, потому что мать зачала ее на коне, на скаку, во время сен-луренсинской бури, что каждый год убивает одного кастильца, одного цыгана, одного негра и одного семинариста, очень злая, жестокая и опустошительная буря. Дурная Коза своей окариной предупреждает о ненастье беззащитных зверьков – крота под землей, землеройку в лесу, паука на душистом горошке, улитку на листьях репы и прочих…
У всех Каррупо бородавка из свиной кожи на лбу, как фабричное клеймо или каинова печать. У Фабиана Мингелы (Моучо) в жилах кровь Каррупо, закона он не соблюдает, доверять ему нельзя. Неизвестно, откуда Каррупо пришли, не здешние, пожалуй, из Марагатерии, за Понферрадой, бежали от голода или от правосудия, кто знает. Фабиан Мингела (Моучо) всегда натачивает наваху и грозится ею, мол, когда-нибудь напою ее. Каррупо не работают на земле, не растят скота, Каррупо – подкрышники: так называют тех, кто работает, сидя под навесом, по крайней мере, не под дождем: сапожников, портных, приказчиков в лавках, цирюльников, писарей, всех, кому для работы ни силы, ни земли не нужно. Второй признак выродка – низкий лоб. Видишь лоб Фабиана Мингелы? Ладно, такие вот дела.
Мончо Рекейхо Касболадо, которого зовут Мончо Прегисас, так как он хочет одного – ходить и глядеть на мир, воевал вместе с Ласаро Кодесалем, убитым в Марокко, но сам вернулся живым, хоть и без ноги. Мончо Прегисас объехал, причем всегда на голландских судах, весь мир; больше всего ему понравился Гуаякиль.
– С деревяшкой, если хорошо подогнана, – утверждает он, – живется тоже неплохо, верьте не верьте. У индейцев Нью-Титаника, острова в Тихом океане (его потопили англичане, потому что туземцы хотели ввести метричную систему, потопили снарядами), деревянная нога – признак отличия, меня хотели сделать премьер-министром, но я сказал нет, предпочитаю вернуться домой…
Мончо Прегисас умеет находить древности, он лукав, влюбчив, решителен, захребетник и фантазер. По его словам, на пляже в Бастинаниньо растет редкостное дерево, омбу, листья осенью, сраженные тоской, падают на землю, сворачиваются, как раковины, превращаются в слепых нетопырей, у которых на крыльях нарисован череп. Если подует ветер, они могут подняться и лететь, если нет, лежат на земле, пока не умрут с голоду; убив их, навлечешь беду, если оставить их на земле, ничего не случится и все будет идти своим ходом.
Адега дружила с Мончо Прегисасом, даже были как-то помолвлены, но уже много лет не виделись.
– Слушайте, дон Камило, вам лишь бы тешиться в постели да ублажать плоть. Но лучше всего на свете – это потерпеть и пережить отпетых и приговоренных к смерти мертвяков, у которых смерть написана на лбу, в глазах и на сердце, потому что все хотят, чтобы они умерли. Да, это закон Господа: кто пролил кровь, отравится кровью и потонет в крови. И кроме того, ему не улизнуть, все двери мира закрыты. Народ устал от мертвяков, что бродят, сея смерть, и когда приходит час расплаты (приходит по Божьему усмотрению, но приходит всегда!), те, что плакали, но остались в живых, сажают орех, чтобы вести счет, а также пусть свиньи порадуются. Уже много орехов посажено! – взывали мертвяки, для которых час расплаты еще не настал, – давайте покаемся! Нет, уважаемые, отвечали им, это дикие орехи, известно, они сами выросли, чтобы кабаны ели свежие плоды.
Адега закончила хриплым голосом. Проглотила слюну и улыбнулась. – Извините, хотите, сыграю на аккордеоне польку «Фанфинетта»? Я уже старая, но все-таки получается, увидите.
Адега играет на аккордеоне основательно и со вкусом.
– Вы играете очень хорошо.
– Нет, как убили моего покойника, у меня в голове всегда беспорядок и мне не нужно ни хорошей игры, ни аккордеона. Ничего. Играю без удовольствия, все равно что пианола. Можно поплакать? Сейчас перестану.
Адега уронила две-три слезинки.
– Когда прикончили мертвяка, что убил моего мужа, думала, станет легче дышать, но нет. Раньше ненавидела, теперь презираю, на это у меня уходят силы. Раньше молчала, теперь говорю, пожалуй, больше чем следует. Играть на аккордеоне – что пить воду из ручья, сегодня есть жажда, завтра нет. Я – из этой земли, и отсюда меня никто не сгонит; когда умру, превращусь в землю, буду кормить собой дрок, сделаюсь цветами дрока и так далее, увидите!
Адега умолкла и подала еще две рюмки водки для себя и для меня.
– Ваше здоровье!
Сад за домом сеньориты Рамоны со всеми его папоротниками, тростниками и самоубийствами доходит до реки. Три самоубийства за одиннадцать лет не так уж много. У нас мало самоубийств – старик от беззащитности, девушка от несчастной любви, новобрачная от тоски и угрызений совести; никто не знает, нарочно или нет утонула мать сеньориты Рамоны.
– Раймундо, что из Касандульфов, – говорит она мне, – наш с тобой кузен, тебе со стороны матери, мне – отца. Мы с тобой родня через родных, но поскреби нас, пожалуй, найдешь родство еще глубже. В нашем краю все так или иначе родня, кроме Каррупо, что прилетели из другого мира и растут теперь, как волчий хлеб, у всех у них бородавка из свиной кожи на лбу.
Сеньорите Рамоне лет тридцать, может, немного больше, она гордая, чуточку капризная, но держится уверенно.
У сеньориты Рамоны большие глаза, черные, как антрацит из Компостелы, она смуглая, пожалуй, почти мексиканка, у Касандульфов была бабка или прабабка из Мексики. У сеньориты Рамоны было три жениха, но замуж она не вышла, из гордости. Сеньорита Рамона сочиняет стихи, играет сонаты на пианино и живет с двумя дряхлыми слугами и двумя служанками, старыми ведьмами, – наследство отца, дона Брегимо Фараминьяса Хосина, спирита и любителя банджо, который умер майором интендантства. Слуги сеньориты Рамоны – четверо недотеп, то, что называется четыре несчастья, но их не выбросишь на улицу – умрут от голода и нищеты.
– Нет, живите, пока вас не схороню, возможно, долго не протянете.
– Спасибо, сеньорита, Господь воздаст вам за доброту.
Сеньорите Рамоне достался от отца черный, очень респектабельный «паккард» и белая, элегантная «изотта-фраскини», но они всегда в гараже. Сеньорита Рамона умеет водить, единственная женщина в округе, у которой есть права, но никогда не выводит машину из гаража.
– Расходуется слишком много бензина, пусть ржавеют. В зале сеньориты Рамоны висят два портрета кисти дона Фернандо Альвареса де Сотомайора, на одном она в народном костюме, на другом – ее мать в испанской мантилье.
– Очень похоже, правда, Камило?
– Пожалуй, у него все портреты очень похожи. Раймундо, что из Касандульфов, сын тети Сальвадоры, младшей сестры моей матери, образован и очень красив. Когда он навещает нашу кузину Рамону, всегда приносит в подарок белую камелию.
– Возьми, Монча, знай, что я тебя люблю и не забываю.
– Спасибо, Раймундино, не утруждай себя.
У сеньориты Рамоны песик фокс, ангорский кот, огромный стоцветный попугай, зеленый попугайчик, обезьянка, черепаха и два лебедя; лебеди плавают в пруду сада, иногда добираются до реки, но всегда возвращаются. Сеньорита Рамона очень любит животных, не нравятся ей только те, что служат человеку: коровы, свиньи, куры; за исключением лошадей; у сеньориты Рамоны есть рыжий конь, лет ему примерно двадцать.
– Кони – как мужчины, красивые и пустые, но у некоторых из них чувства благородные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23