Там, вдалеке, у евреев он был богословом. Он вроде епископа или нотариуса копался в книгах. Раньше у него были жена и дети, всех перерезали гайдамаки. А что такое евреи? О чем написано в их книгах и кто такие гайдамаки? Ванде это было не понять. И то, что он только что сказал, что звезды огромны, как мир, тоже непонятно. Будь они вправду так огромны, как бы они могли поместиться над их деревней?.. Но Ванда уже давно решила про себя, что он человек с возвышенными мыслями. Кто знает, может он вправду колдун, как утверждают бабы внизу. Все равно, Ванда любит его. Подниматься к нему каждый вечер для нее праздник. Яков взял у нее кувшины, и они вдвоем поднялись наверх. Другой на его месте положил бы ей руку на плечо, но он только шел с ней рядом, шел застенчиво, как мальчик. От него пахло хлевом и травой. Тело его излучало солнечное тепло. Ванда уже однажды предложила ему, чтобы он женился на ней или спал бы с ней просто так, без благословения ксендза. Но он это пропустил мимо ушей. Как-то он сказал, что распутство наказывается. Бог на небе все видит и каждому воздает по заслугам...
Ванда тоже знала об этом. Но здесь в деревне все так делали. Даже ксендз наплодил полдюжины байструков. Во всем селе не было такого мужика, который отказал бы ей. Напротив. Они все за ней бегали. Даже сынок Стефана. Недели не проходило, чтобы кто-нибудь не подсылал к ней свою сестру или мать для переговоров. Другие начинали с подарков, которые она тут же возвращала. Теперь Ванда шла с опущенной головой, думая над загадкой, на которую не находила ответа. Ведь она полюбила этого раба с перБого взгляда. Он за эти годы стал ей ближе, но все же оставался далеким. Сколько раз она себе говорила, что не быть хлебу из этого теста, и что она понапрасну теряет молодые годы. Но ее тянуло к нему. Она с трудом дожидалась вечера. Про нее сплетничали в деревне. Бабы смеялись над ней и всячески пытались поддеть. Многие считали, что этот раб околдовал ее.
Ванда нагнулась, сорвала ромашку, принялась отщипывать лепестки. Любит - не любит? Последний лепесток показал: да, любит! Но как долго он будет так играть с ней?
Солнце быстро зашло. Оно скатилось под гору, и день кончился. Птицы щебетали, пастухи дудели. Среди кустов поднимались дымки. Это на горе уже готовили ужин или жарили какого-нибудь зверька, попавшего в капкан.
4.
Ванда принесла Якову хлеба, овощей в редкий гостинец - яйцо, что снесла белая курица. Она взяла его тайком от матери и сестры. Покуда Ванда доила коров, Яков приготовил себе ужин. Он разжег меж камней своего очага несколько сухих веток, вскипятил воду и сварил в ней яйцо. В хлеву уже было темно, но Яков оставил открытой дверь. Пламя сосновых веток бросало огненные блики на лицо Ванды, отражаясь в ее глазах. Яков сидел на чурбаке. Ему это напомнило Тише беов с его трапезой заговения, когда едят яйцо в знак печали. Потому что, как яйцо кругло, так и мир представляет собой замкнутый круг. Он омыл руки к молитве, которую творят перед едой, дал им обсохнуть, помолился над ломтем хлеба, умокнув его в соль. Столом служило ему перевернутое вверх дном ведро. Так как он не прикасался к мясу, то нуждался в заменяющей мясо питательной пище.
Он украдкой смотрел на Ванду. Она ему предана, как жена. Каждый раз она ему приносит что-нибудь для поддержки. Он всячески старался побороть в себе любовь к ней. Он говорил себе: разве она это делает ради доброго дела? Ею руководит физическое влечение. Это любовь внешняя. Получи он, упаси Боже, увечье или стань он кастратом, все было бы кончено... Но такова природа человека. В нем силен голос плоти, он не может жить одной духовной жизнью. Яков жевал и прислушивался, как струится молоко из вымени в подойник. На дворе уже стрекотали кузнечики, жужжали и гудели комары и пчелы, - миллионы
созданий - каждый на свой лад. В небе загорелись звезды и взошел серп ноБого месяца.
- Вкусное яйцо? - спросила Ванда.
- Хорошее, свежее.
- Свежей быть не может. Я стояла над курицей, когда она неслась. Как только яйцо упало на солому, я его подняла и подумала: для Якова! Оно еще было теплое.
- Ты добрая.
- Разве? Я могу быть и злой. Смотря к кому. Для Стаха, царство ему небесное, я была плохой.
- Почему?
- Не знаю. Он все требовал, никогда не просил. Ночью, когда он меня хотел, то безо всяких будил. Днем он мог повалить меня среди поля...
Эти слова вызвали у Якова чувство отвращения и в то же время вожделения.
- Так нельзя!
- Холуй разве знает, что можно и чего нельзя? Ему лишь бы добиться своего. Как-то я лежала хворая, и лоб у меня был горячий, словно раскаленное железо. Но он прилез, и мне пришлось уступить.
- По еврейскому закону мужу нельзя принуждать свою жену, - сказал Яков, - ему следует сначала расположить ее к себе ласковыми словами.
- Где еврейский закон? В Юзефове?
- Это Тора. Тора вездесуща.
- Как это?
- Это учение о том, как человеку следует вести себя.
Ванда чуть помолчала.
- Это все в городах. Здесь мужики, что дикие быки. Я тебе что-то скажу, но побожись, что никому не расскажешь.
- Разве я здесь с кем-нибудь говорю?
- Ко мне приставал родной брат, я тогда была еще девочкой одиннадцати лет.
- Антек?
- Да. Он вернулся пьяный из трактира и полез ко мне. Матка спала. От моего крика она пробудилась. Она схватила лохань с помоями в плеснула на него.
- У евреев этого не бывает, - сказал после паузы Яков.
- Почему не бывает? Они убили нашего Бога.
- Как это могут люди убить Бога?
- А я знаю? Так сказал ксендз. Ты еврей?
- Да, еврей.
- Что-то не верится. Стань нашим и женись на мне. Я буду тебе преданной женой. У нас будет хата в долине, и Загаек даст нам земли. Мы будем отрабатывать помещику положенное время, а остальное будет у нас для себя. У нас заведутся коровы, свиньи, куры, гуси, утки. Ведь ты умеешь читать и писать, значит после смерти Загаека займешь его место.
Яков ответил не сразу.
- Этого я не могу сделать. Я еврей. А вдруг жива моя жена?
- По твоим словам, всех перерезали. Если она и жива, что с того? Она там, а мы здесь.
- Бог везде.
- Разве Богу жалко, если ты будешь сам себе хозяином, а не рабом у другого? Ты голый и босый. Целое лето ты валяешься в хлеву. Зимой мерзнешь в сарае. Если ты не сделаешься нашим, тебя раньше или позже убьют.
- Кто убьет?
- Найдется кто.
- Что ж, тогда я буду вместе со всеми святыми душами.
- Мне тебя жалко, Яков, мне тебя жалко!
Оба долго молчали. В золе догорали последние угли. Временами одна из коров ударяла копытом о землю. Яков кончил есть. Он вышел из хлева помолиться, чтобы не произносить священных слов среди навоза. Вечерело, но на западе еще брезжило заходящее солнце. Другие девушки, которые приносили пастухам поесть и забирали домой молоко, не задерживались долго наверху. Считалось, что вечером дорога опасна. Среди кустов и скал обитали черти и злые духи. Но Ванда частенько засиживалась допоздна. Мать кричала на нее, бабы сплетничали, но Ванда ни на кого не обращала внимания. Она обладала мужской твердостью. Она знала заклинания, отгоняющие нечистую силу. Ее мало трогало то, что другие мололи языками. Теперь она возилась в сумерках, переливала молоко из подойника в кувшины, терла мочалкой маслобойку, счищала с коров ошметки грязи, прилипшие к их бокам. Все это она делала проворно и ловко. Вот она вышла во двор. Пес, который стоял возле Якова, побежал ей навстречу. Он вилял хвостом, прыгал на нее обеими передними лапами. Она к нему нагнулась, и он лизнул ей лицо.
- Валаам, хватит! - она делала вид, что сердится. Якову она сказала:
- Он приветливей тебя!
- У собак нет чувства долга.
- У животных тоже есть душа...
Вместо того, чтобы уйти, она уселась на камень возле порога. Яков сел на другой камень. Всегда в эту пору они бывали вместе. Всегда - на тех же камнях. Когда луна не светила, она его видела при свете одних звезд. Но сегодняшний вечер выдался светлый, как если бы в небе стояла полная луна. Он смотрел на нее молча, охваченный любовью, желанием. Всеми силами он сдерживался, чтобы не припасть к ней. Он ощущал, как кровь шумит в его жилах - вот-вот закипит. По спине тонким волоском пробежала дрожь, от чего ему сделалось сразу и жарко, и холодно. Мысленно он говорил себе: помни, жизнь на земле - это лишь преддверие к дворцу потустороннего мира. Не теряй вечного рая ради одного мгновения!
5.
- Что слышно дома? - спросил Яков.
Ванда очнулась.
- Что может быть слышно? Татуся работает. Рубит в лесу деревья и притаскивает такие тяжелые бревна, что чуть не падает. Хочет что ли перестроить хату. В его-то годы! К вечеру он так устает, что не может за ужином проглотить куска. Падает на постель, как подкошенный. Он уже долго не протянет...
Яков нахмурил брови.
- Так говорить нельзя!
- Так оно есть!
- Никто не знает, что начертано в небесах.
- Да, но когда силы кончаются, то умирают. Я всегда знаю, кто умрет. Не только про старых в хворых. Даже про молодых и здоровых. Гляну, и сразу знаю. Подчас боюсь сказать, что знаю, чтобы меня не сочли за ведьму. Но все равно знаю. Мать - та как всегда. Немножко прядет, немножко готовит и строит из себя больную. Антек приходит только по воскресеньям, а то - и в воскресенье не приходит. Мариша на сносях - вот-вот родит. Бася ленива. Матуся называет ее ленивой кошкой. Зато, когда гулянка, она оживает. Войцех совсем ума лишился...
- Как хлеб? Уродился?
- Здесь никогда ничего не уродится, - сказала Ванда, - в низине земля черна и жирна, а здесь она сплошь в камнях. Между двумя колосками может проехать телега с быками. У нас еще осталось немного ржи. Но у других мужиков, поди, уже нечего жрать. Лучшая земля у помещика, а Загаек вор.
- Помещик здесь никогда не появляется?
- Никогда. Сидит себе за границей и даже не ведает, что у него здесь есть поместье. Шесть лет тому назад они вдруг сюда нагрянули. Было, как сейчас, перед жатвой. Но господам вздумалось среди лета устроить охоту. Они лошадьми да собаками вытоптали все поля. Холуи ихние хватали все, что попадалось под руку: теленка, курицу, козу, даже кроликом не брезговали. Загаек таскался за ними и целовал им задницу. С мужиками он крут, а перед любым городским прощелыгой расстилается - пускай тот сам у помещика последний лизоблюд. После их ухода на деревне было хоть шаром покати. В ту зиму все голодали. Дети поумирали, а молодежи сколько...
- Разве нельзя было их упросить?
- Господ-то? Они все время были пьяны. Мужики у них в ногах валялись, но те хлестали их нагайками. Хватали девок и насиловали. Девки возвращались к родителям в окровавленных рубашках, с разбитым сердцем. Через девять месяцев рождались байструки...
- У евреев нет таких разбойников, - сказал Яков.
- Разве? А еврейские помещики?
- Нет у евреев помещиков.
- Кому же принадлежит земля?
- У евреев нет земли. Когда они жили у себя в стране, они обрабатывали землю. У них были виноградники и масличные деревья. Но здесь в Польше они занимаются торговлей и ремесленничеством.
- У нас плохо, но все же, если хорошо работаешь, и у тебя есть верная жена, можно поставить хозяйство. Стах был крепким мужиком, но ленивым. Ему бы надо было быть мужем Баси, а не моим. Он все откладывал на после. Скосит сено и оставит его лежать, покуда дождь не намочит. Ему бы только сидеть в трактире и болтать. Бог ему не дал лет. В ночь нашей свадьбы мне приснилось, что он мертв и лицо у него черно. Я никому не рассказала, но знала, что он долго не протянет. В тот день, когда с ним стряслась эта беда, вовсе не было непогоды. Средь бела дня к нам в окошко влетела молния. Она катилась огненным яблоком и искала Стаха. Стах как раз вышел из хаты. Молния влетела в сарай и там его настигла. Я зашла в сарай и увидела, что его лицо черно, как сажа...
- Ты когда-нибудь видишь хорошие сны?
- Да, я тебе рассказывала. Я видела, что ты придешь. Не во сне, а наяву. Матуся варила ржаные клецки, а татуся только что куру зарезал, она была с типуном. Я полила клецки отваром, он весь был в жирных кольцах. Я смотрела, как туман застилает миску. Вдруг я увидела тебя, как сейчас вижу...
- Откуда у тебя такой дар? - спросил Яков.
- Не знаю, Яков, не знаю. Но что мы суждены друг другу, это точно. Татуся привел тебя с ярмарки, и у меня сразу сердце заколотило, словно молотом. У тебя не было рубахи на теле. И я тут же дала тебе рубашку Стаха. Я собиралась помолвиться с Вацеком. Но как только я тебя узнала, он для меня стал ничем. Марина смеется надо мной по сей день. Он скатился ей в руки созревшим яблоком. Недавно я была на свадьбе. Он выпил лишнего. Потом расплакался в завел про старое. Совестно было перед бабами. Марина чуть не съела себя живьем. Но я хочу тебя, Яков, только тебя, моего единственного...
- Ванда, ты должна забыть про это.
- Почему, Яков, почему?
- Я тебе говорил уже не раз.
- Не понять мне этого, Яков.
- Моя вера - не твоя вера.
- Я тебе уже говорила: хочешь, приму твою веру.
- Нехорошо принять веру лишь потому, что нравится мужчина. Только тогда можно принять мою веру, когда от души поверишь в Бога и его Тору.
- Я верю в то, во что веришь ты.
- Где бы мы смогли жить? Здесь, если христианин принимает еврейскую веру, его сжигают на костре.
- Где-нибудь есть место для таких, как мы.
- Разве что в турецких странах.
- Так давай, убежим туда.
- Но каким образом? Я не знаю этих гор.
- Я их знаю!
- До турецких стран далеко. Нас задержат по дороге.
Оба молчали. Лицо Ванды окуталось тенью. Издалека доносилось тихое, полное тоски пение. Словно пастух понимал, как все безвыходно для Якова и Ванды, и он оплакивал их судьбу. Подул ветер, и тух ветвей смешался с шумом горного ручья, бегущего меж камней.
- Идем ко мне! - сказала Ванда, не то приказывая, не то прося, - не могу без тебя!
- Нет, что ты... Нельзя...
Глава вторая
1.
С горы было трудней идти, чем в гору, во-первых, потому что Ванда несла два кувшина с молоком, во-вторых, у нее было тяжело на душе. Все же она чуть ли не бежала. Ее подгонял страх. Дорожка вела лесом, среди деревьев, кустов, высокой травы. Заросли были полны шорохов, воркотни. Ванда хорошо знала, что разные пакостники и насмешники подстерегают ее. Они способны на любые проделки: заставить ее споткнуться о камень, повиснуть тяжким бременем на одном из кувшинов, сделать колтун на голове, загадить молоко, - натворить все что угодно. Село и горы окрест полны всякой нечисти. Каждая хата имела своего домоБого, который жил за печью. Дороги так и кишели ведьмами, вурдалаками, лешими - каждый со своими повадками. Ванда шагала, а злые духи расставляли ей сети. Филин ухал, лягушки квакали человечьими голосами. Где-то неподалеку слонялся Кобальт чревовещатель. Ванда слышала его тяжелое дыхание и храп, как у зарезанного.
Но сильнее всякого страха были муки любви. Именно потому, что этот раб ее не хотел, ее так и тянуло к нему. Страсть жгла нутро. Ванда была готова на все: оставить село, родителей, семью и отправиться кочевать с Яковом. Но он отталкивал ее под разными предлогами. Сколько раз она говорила себе, что нечего ей убиваться. Кто он такой? Хуже нищего. Достаточно было бы одного ее слова кому-нибудь из деревенских парней, его бы убили, и комар бы носа не подточил. Но ведь не пойдешь на это, когда любишь! Боль душила Ванду, стыд хлестал по щекам. С тех пор как она созрела, мужчины гонялись за ней начиная с родного брата и кончая сопляком, что пасет гусей. Но этот Яков, верно, сильнее духом всех других...
- Он колдун, колдун! - говорила себе Ванда. - Не иначе, как он околдовал меня!...
И куда он запрятал чары? Завязал их узлом в ее платье? Вплел в бахрому ее платка? А может, он склеил ей прядь волос на голове? Она повсюду искала, но ничего подозрительного не находила. На селе жила ворожея, старая Матвеиха. Но Ванда не могла ей довериться, та была полусумасшедшая и выбалтывала секреты. Ванда вся ушла в своя мысли в даже не заметила, как возвратилась в долину.
Хата Яна Бжика стояла под горой, поросшая мхом, с гнездами под застрехой. Одно окошко было обтянуто бычьим пузырем, другое было открыто, чтобы во время готовки выходил дым. Зимою по вечерам зажигали фитиль в плошке или лучину. А летом татуля не давал зажигать огня. Но несмотря на темные стены, темно не бывало. Ванда все видела как днем.
Татуся уже лежал на постели в рваной фуфайке и заплатанных портах, босой. Он редко раздевался. Трудно было понять, спит он или так отдыхает. Мамуся и Бася сидели окутанные сумерками и плели из соломы веревку.
Все семейство спало на одной широкой кровати, и Ванда - вместе со всеми. Когда-то, когда Ванда еще ходила в девках, а Автек был холост, татуся влезал перед сном на мамку и детям было над чем посмеяться. Но теперь Антека нет с ними, а дед да баба слишком слабы для таких развлечении. Ждали, что татуся вот-вот отдаст душу. Антек, который мечтал завладеть хозяйством, появлялся через каждые несколько дней и без стеснения справлялся:
- Ну что? Татко еще жив?...
- Да, жив, - отвечала Бжикиха, которая также хотела освободиться от старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Ванда тоже знала об этом. Но здесь в деревне все так делали. Даже ксендз наплодил полдюжины байструков. Во всем селе не было такого мужика, который отказал бы ей. Напротив. Они все за ней бегали. Даже сынок Стефана. Недели не проходило, чтобы кто-нибудь не подсылал к ней свою сестру или мать для переговоров. Другие начинали с подарков, которые она тут же возвращала. Теперь Ванда шла с опущенной головой, думая над загадкой, на которую не находила ответа. Ведь она полюбила этого раба с перБого взгляда. Он за эти годы стал ей ближе, но все же оставался далеким. Сколько раз она себе говорила, что не быть хлебу из этого теста, и что она понапрасну теряет молодые годы. Но ее тянуло к нему. Она с трудом дожидалась вечера. Про нее сплетничали в деревне. Бабы смеялись над ней и всячески пытались поддеть. Многие считали, что этот раб околдовал ее.
Ванда нагнулась, сорвала ромашку, принялась отщипывать лепестки. Любит - не любит? Последний лепесток показал: да, любит! Но как долго он будет так играть с ней?
Солнце быстро зашло. Оно скатилось под гору, и день кончился. Птицы щебетали, пастухи дудели. Среди кустов поднимались дымки. Это на горе уже готовили ужин или жарили какого-нибудь зверька, попавшего в капкан.
4.
Ванда принесла Якову хлеба, овощей в редкий гостинец - яйцо, что снесла белая курица. Она взяла его тайком от матери и сестры. Покуда Ванда доила коров, Яков приготовил себе ужин. Он разжег меж камней своего очага несколько сухих веток, вскипятил воду и сварил в ней яйцо. В хлеву уже было темно, но Яков оставил открытой дверь. Пламя сосновых веток бросало огненные блики на лицо Ванды, отражаясь в ее глазах. Яков сидел на чурбаке. Ему это напомнило Тише беов с его трапезой заговения, когда едят яйцо в знак печали. Потому что, как яйцо кругло, так и мир представляет собой замкнутый круг. Он омыл руки к молитве, которую творят перед едой, дал им обсохнуть, помолился над ломтем хлеба, умокнув его в соль. Столом служило ему перевернутое вверх дном ведро. Так как он не прикасался к мясу, то нуждался в заменяющей мясо питательной пище.
Он украдкой смотрел на Ванду. Она ему предана, как жена. Каждый раз она ему приносит что-нибудь для поддержки. Он всячески старался побороть в себе любовь к ней. Он говорил себе: разве она это делает ради доброго дела? Ею руководит физическое влечение. Это любовь внешняя. Получи он, упаси Боже, увечье или стань он кастратом, все было бы кончено... Но такова природа человека. В нем силен голос плоти, он не может жить одной духовной жизнью. Яков жевал и прислушивался, как струится молоко из вымени в подойник. На дворе уже стрекотали кузнечики, жужжали и гудели комары и пчелы, - миллионы
созданий - каждый на свой лад. В небе загорелись звезды и взошел серп ноБого месяца.
- Вкусное яйцо? - спросила Ванда.
- Хорошее, свежее.
- Свежей быть не может. Я стояла над курицей, когда она неслась. Как только яйцо упало на солому, я его подняла и подумала: для Якова! Оно еще было теплое.
- Ты добрая.
- Разве? Я могу быть и злой. Смотря к кому. Для Стаха, царство ему небесное, я была плохой.
- Почему?
- Не знаю. Он все требовал, никогда не просил. Ночью, когда он меня хотел, то безо всяких будил. Днем он мог повалить меня среди поля...
Эти слова вызвали у Якова чувство отвращения и в то же время вожделения.
- Так нельзя!
- Холуй разве знает, что можно и чего нельзя? Ему лишь бы добиться своего. Как-то я лежала хворая, и лоб у меня был горячий, словно раскаленное железо. Но он прилез, и мне пришлось уступить.
- По еврейскому закону мужу нельзя принуждать свою жену, - сказал Яков, - ему следует сначала расположить ее к себе ласковыми словами.
- Где еврейский закон? В Юзефове?
- Это Тора. Тора вездесуща.
- Как это?
- Это учение о том, как человеку следует вести себя.
Ванда чуть помолчала.
- Это все в городах. Здесь мужики, что дикие быки. Я тебе что-то скажу, но побожись, что никому не расскажешь.
- Разве я здесь с кем-нибудь говорю?
- Ко мне приставал родной брат, я тогда была еще девочкой одиннадцати лет.
- Антек?
- Да. Он вернулся пьяный из трактира и полез ко мне. Матка спала. От моего крика она пробудилась. Она схватила лохань с помоями в плеснула на него.
- У евреев этого не бывает, - сказал после паузы Яков.
- Почему не бывает? Они убили нашего Бога.
- Как это могут люди убить Бога?
- А я знаю? Так сказал ксендз. Ты еврей?
- Да, еврей.
- Что-то не верится. Стань нашим и женись на мне. Я буду тебе преданной женой. У нас будет хата в долине, и Загаек даст нам земли. Мы будем отрабатывать помещику положенное время, а остальное будет у нас для себя. У нас заведутся коровы, свиньи, куры, гуси, утки. Ведь ты умеешь читать и писать, значит после смерти Загаека займешь его место.
Яков ответил не сразу.
- Этого я не могу сделать. Я еврей. А вдруг жива моя жена?
- По твоим словам, всех перерезали. Если она и жива, что с того? Она там, а мы здесь.
- Бог везде.
- Разве Богу жалко, если ты будешь сам себе хозяином, а не рабом у другого? Ты голый и босый. Целое лето ты валяешься в хлеву. Зимой мерзнешь в сарае. Если ты не сделаешься нашим, тебя раньше или позже убьют.
- Кто убьет?
- Найдется кто.
- Что ж, тогда я буду вместе со всеми святыми душами.
- Мне тебя жалко, Яков, мне тебя жалко!
Оба долго молчали. В золе догорали последние угли. Временами одна из коров ударяла копытом о землю. Яков кончил есть. Он вышел из хлева помолиться, чтобы не произносить священных слов среди навоза. Вечерело, но на западе еще брезжило заходящее солнце. Другие девушки, которые приносили пастухам поесть и забирали домой молоко, не задерживались долго наверху. Считалось, что вечером дорога опасна. Среди кустов и скал обитали черти и злые духи. Но Ванда частенько засиживалась допоздна. Мать кричала на нее, бабы сплетничали, но Ванда ни на кого не обращала внимания. Она обладала мужской твердостью. Она знала заклинания, отгоняющие нечистую силу. Ее мало трогало то, что другие мололи языками. Теперь она возилась в сумерках, переливала молоко из подойника в кувшины, терла мочалкой маслобойку, счищала с коров ошметки грязи, прилипшие к их бокам. Все это она делала проворно и ловко. Вот она вышла во двор. Пес, который стоял возле Якова, побежал ей навстречу. Он вилял хвостом, прыгал на нее обеими передними лапами. Она к нему нагнулась, и он лизнул ей лицо.
- Валаам, хватит! - она делала вид, что сердится. Якову она сказала:
- Он приветливей тебя!
- У собак нет чувства долга.
- У животных тоже есть душа...
Вместо того, чтобы уйти, она уселась на камень возле порога. Яков сел на другой камень. Всегда в эту пору они бывали вместе. Всегда - на тех же камнях. Когда луна не светила, она его видела при свете одних звезд. Но сегодняшний вечер выдался светлый, как если бы в небе стояла полная луна. Он смотрел на нее молча, охваченный любовью, желанием. Всеми силами он сдерживался, чтобы не припасть к ней. Он ощущал, как кровь шумит в его жилах - вот-вот закипит. По спине тонким волоском пробежала дрожь, от чего ему сделалось сразу и жарко, и холодно. Мысленно он говорил себе: помни, жизнь на земле - это лишь преддверие к дворцу потустороннего мира. Не теряй вечного рая ради одного мгновения!
5.
- Что слышно дома? - спросил Яков.
Ванда очнулась.
- Что может быть слышно? Татуся работает. Рубит в лесу деревья и притаскивает такие тяжелые бревна, что чуть не падает. Хочет что ли перестроить хату. В его-то годы! К вечеру он так устает, что не может за ужином проглотить куска. Падает на постель, как подкошенный. Он уже долго не протянет...
Яков нахмурил брови.
- Так говорить нельзя!
- Так оно есть!
- Никто не знает, что начертано в небесах.
- Да, но когда силы кончаются, то умирают. Я всегда знаю, кто умрет. Не только про старых в хворых. Даже про молодых и здоровых. Гляну, и сразу знаю. Подчас боюсь сказать, что знаю, чтобы меня не сочли за ведьму. Но все равно знаю. Мать - та как всегда. Немножко прядет, немножко готовит и строит из себя больную. Антек приходит только по воскресеньям, а то - и в воскресенье не приходит. Мариша на сносях - вот-вот родит. Бася ленива. Матуся называет ее ленивой кошкой. Зато, когда гулянка, она оживает. Войцех совсем ума лишился...
- Как хлеб? Уродился?
- Здесь никогда ничего не уродится, - сказала Ванда, - в низине земля черна и жирна, а здесь она сплошь в камнях. Между двумя колосками может проехать телега с быками. У нас еще осталось немного ржи. Но у других мужиков, поди, уже нечего жрать. Лучшая земля у помещика, а Загаек вор.
- Помещик здесь никогда не появляется?
- Никогда. Сидит себе за границей и даже не ведает, что у него здесь есть поместье. Шесть лет тому назад они вдруг сюда нагрянули. Было, как сейчас, перед жатвой. Но господам вздумалось среди лета устроить охоту. Они лошадьми да собаками вытоптали все поля. Холуи ихние хватали все, что попадалось под руку: теленка, курицу, козу, даже кроликом не брезговали. Загаек таскался за ними и целовал им задницу. С мужиками он крут, а перед любым городским прощелыгой расстилается - пускай тот сам у помещика последний лизоблюд. После их ухода на деревне было хоть шаром покати. В ту зиму все голодали. Дети поумирали, а молодежи сколько...
- Разве нельзя было их упросить?
- Господ-то? Они все время были пьяны. Мужики у них в ногах валялись, но те хлестали их нагайками. Хватали девок и насиловали. Девки возвращались к родителям в окровавленных рубашках, с разбитым сердцем. Через девять месяцев рождались байструки...
- У евреев нет таких разбойников, - сказал Яков.
- Разве? А еврейские помещики?
- Нет у евреев помещиков.
- Кому же принадлежит земля?
- У евреев нет земли. Когда они жили у себя в стране, они обрабатывали землю. У них были виноградники и масличные деревья. Но здесь в Польше они занимаются торговлей и ремесленничеством.
- У нас плохо, но все же, если хорошо работаешь, и у тебя есть верная жена, можно поставить хозяйство. Стах был крепким мужиком, но ленивым. Ему бы надо было быть мужем Баси, а не моим. Он все откладывал на после. Скосит сено и оставит его лежать, покуда дождь не намочит. Ему бы только сидеть в трактире и болтать. Бог ему не дал лет. В ночь нашей свадьбы мне приснилось, что он мертв и лицо у него черно. Я никому не рассказала, но знала, что он долго не протянет. В тот день, когда с ним стряслась эта беда, вовсе не было непогоды. Средь бела дня к нам в окошко влетела молния. Она катилась огненным яблоком и искала Стаха. Стах как раз вышел из хаты. Молния влетела в сарай и там его настигла. Я зашла в сарай и увидела, что его лицо черно, как сажа...
- Ты когда-нибудь видишь хорошие сны?
- Да, я тебе рассказывала. Я видела, что ты придешь. Не во сне, а наяву. Матуся варила ржаные клецки, а татуся только что куру зарезал, она была с типуном. Я полила клецки отваром, он весь был в жирных кольцах. Я смотрела, как туман застилает миску. Вдруг я увидела тебя, как сейчас вижу...
- Откуда у тебя такой дар? - спросил Яков.
- Не знаю, Яков, не знаю. Но что мы суждены друг другу, это точно. Татуся привел тебя с ярмарки, и у меня сразу сердце заколотило, словно молотом. У тебя не было рубахи на теле. И я тут же дала тебе рубашку Стаха. Я собиралась помолвиться с Вацеком. Но как только я тебя узнала, он для меня стал ничем. Марина смеется надо мной по сей день. Он скатился ей в руки созревшим яблоком. Недавно я была на свадьбе. Он выпил лишнего. Потом расплакался в завел про старое. Совестно было перед бабами. Марина чуть не съела себя живьем. Но я хочу тебя, Яков, только тебя, моего единственного...
- Ванда, ты должна забыть про это.
- Почему, Яков, почему?
- Я тебе говорил уже не раз.
- Не понять мне этого, Яков.
- Моя вера - не твоя вера.
- Я тебе уже говорила: хочешь, приму твою веру.
- Нехорошо принять веру лишь потому, что нравится мужчина. Только тогда можно принять мою веру, когда от души поверишь в Бога и его Тору.
- Я верю в то, во что веришь ты.
- Где бы мы смогли жить? Здесь, если христианин принимает еврейскую веру, его сжигают на костре.
- Где-нибудь есть место для таких, как мы.
- Разве что в турецких странах.
- Так давай, убежим туда.
- Но каким образом? Я не знаю этих гор.
- Я их знаю!
- До турецких стран далеко. Нас задержат по дороге.
Оба молчали. Лицо Ванды окуталось тенью. Издалека доносилось тихое, полное тоски пение. Словно пастух понимал, как все безвыходно для Якова и Ванды, и он оплакивал их судьбу. Подул ветер, и тух ветвей смешался с шумом горного ручья, бегущего меж камней.
- Идем ко мне! - сказала Ванда, не то приказывая, не то прося, - не могу без тебя!
- Нет, что ты... Нельзя...
Глава вторая
1.
С горы было трудней идти, чем в гору, во-первых, потому что Ванда несла два кувшина с молоком, во-вторых, у нее было тяжело на душе. Все же она чуть ли не бежала. Ее подгонял страх. Дорожка вела лесом, среди деревьев, кустов, высокой травы. Заросли были полны шорохов, воркотни. Ванда хорошо знала, что разные пакостники и насмешники подстерегают ее. Они способны на любые проделки: заставить ее споткнуться о камень, повиснуть тяжким бременем на одном из кувшинов, сделать колтун на голове, загадить молоко, - натворить все что угодно. Село и горы окрест полны всякой нечисти. Каждая хата имела своего домоБого, который жил за печью. Дороги так и кишели ведьмами, вурдалаками, лешими - каждый со своими повадками. Ванда шагала, а злые духи расставляли ей сети. Филин ухал, лягушки квакали человечьими голосами. Где-то неподалеку слонялся Кобальт чревовещатель. Ванда слышала его тяжелое дыхание и храп, как у зарезанного.
Но сильнее всякого страха были муки любви. Именно потому, что этот раб ее не хотел, ее так и тянуло к нему. Страсть жгла нутро. Ванда была готова на все: оставить село, родителей, семью и отправиться кочевать с Яковом. Но он отталкивал ее под разными предлогами. Сколько раз она говорила себе, что нечего ей убиваться. Кто он такой? Хуже нищего. Достаточно было бы одного ее слова кому-нибудь из деревенских парней, его бы убили, и комар бы носа не подточил. Но ведь не пойдешь на это, когда любишь! Боль душила Ванду, стыд хлестал по щекам. С тех пор как она созрела, мужчины гонялись за ней начиная с родного брата и кончая сопляком, что пасет гусей. Но этот Яков, верно, сильнее духом всех других...
- Он колдун, колдун! - говорила себе Ванда. - Не иначе, как он околдовал меня!...
И куда он запрятал чары? Завязал их узлом в ее платье? Вплел в бахрому ее платка? А может, он склеил ей прядь волос на голове? Она повсюду искала, но ничего подозрительного не находила. На селе жила ворожея, старая Матвеиха. Но Ванда не могла ей довериться, та была полусумасшедшая и выбалтывала секреты. Ванда вся ушла в своя мысли в даже не заметила, как возвратилась в долину.
Хата Яна Бжика стояла под горой, поросшая мхом, с гнездами под застрехой. Одно окошко было обтянуто бычьим пузырем, другое было открыто, чтобы во время готовки выходил дым. Зимою по вечерам зажигали фитиль в плошке или лучину. А летом татуля не давал зажигать огня. Но несмотря на темные стены, темно не бывало. Ванда все видела как днем.
Татуся уже лежал на постели в рваной фуфайке и заплатанных портах, босой. Он редко раздевался. Трудно было понять, спит он или так отдыхает. Мамуся и Бася сидели окутанные сумерками и плели из соломы веревку.
Все семейство спало на одной широкой кровати, и Ванда - вместе со всеми. Когда-то, когда Ванда еще ходила в девках, а Автек был холост, татуся влезал перед сном на мамку и детям было над чем посмеяться. Но теперь Антека нет с ними, а дед да баба слишком слабы для таких развлечении. Ждали, что татуся вот-вот отдаст душу. Антек, который мечтал завладеть хозяйством, появлялся через каждые несколько дней и без стеснения справлялся:
- Ну что? Татко еще жив?...
- Да, жив, - отвечала Бжикиха, которая также хотела освободиться от старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27