— Я не смогу стать Сверхчеловеком.
Она молчала.
— Во мне слишком много от человека, он давит мне на плечи, пытается прижать к земле, ловит стрелы моей тоски…
— Я знаю, — тихо сказала Она, и легкое дуновение ветра коснулось моих волос сзади. Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы не обернуться, не упасть ей на грудь и не разреветься. — Я знаю, что ты не станешь Сверхчеловеком, твое предназначение в другом. Поверь мне, милая, тебе не стоит расстраиваться. Твоя роль гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.
Ласковый ветер гладил мне волосы и лицо. От этого становилось легче, спокойней. Хотелось свернуться калачиком и дремать, нежась в этих теплых струях.
— Спи… У тебя будет трудный день… У тебя будет трудное время… Ты сама узнаешь, что нужно делать… Тогда, когда это будет нужно… Спи милая…
Нежный ветер. Перестук колес. — Вы кто? — Мы рельсы…
Справка.
Объект: Система
Источник: Общий Информационный Канал Begin
“Идея о возможности жить без какой-либо Системы является одной из утопических форм мысли нынешнего тысячелетия. Основа этой идеологии — желание вырваться из круга обыденного, опостылевшего быта, испытать новые, неизведанные доселе ощущения. Многим кажется, что они смогут достичь большего, просто преодолев стройную структуру законов и бытовых условностей, которые окружают их в повседневности. Отказаться от соблюдения законов, от стандартов и стать вне общественной морали — вот что сейчас преподносится как житие “вне Системы”. Многое из этого далеко не так ново, как стараются представить новоявленные философы и пророки. Большая часть подобных идеологий откровенно выдрана с корнем из трудов философов прошлого, различных анархистов и социалистов, чье направление в философской науке давно признано тупиковым и бесперспективным. Подобная реставрация этих замшелых и разваливающихся на глазах зданий не приведет ни к чему, кроме разочарований и депрессий той группы людей, что пошла на поводу у узколобых знатоков философских несуразностей.
Следует отметить одну печальную тенденцию, свойственную этим “лидерам”, — страсть к разрушению. Хотя сказать так, значит польстить им. Не страсть, а страстишка, не больше. Они готовы уничтожать и ломать, но совершенно не задумываются о том, чтобы что-то построить хотя бы на руинах столь ненавистного им общества. Жить вне Системы для них — это всего лишь отказаться от привычного, от законов и писать на линованной бумаге поперек. Подобные взбрыки могут объясняться лишь невысокими умственными способностями и разнообразными отклонениями, заниматься которыми пристало бы психиатрам.
Неспособность подходить к процессу креативно, созидательно и позитивно точно характеризует таких идеологов “новой эры”. Под маркой свободы от Системы нам преподносится в большинстве случаев элементарный асоциальный психоз, означающий неспособность индивидуума успешно ужиться в обществе, которое его окружает. Удел неудачников и дремучих асоциалов…”
Из статьи доктора социологии Йельского Университета Линдона Ваксберга. Доклад на ежегодном симпозиуме по прикладной социологии в Генуе.
Примечание: “В этой статье, профессор впервые употребил слово “система” с заглавной буквы, как самостоятельное явление”. End
Часть 4
АНТРОПОТЕХНИКА
“Генная конструкция будет более значительным достижением, чем расщепление атома, и не менее опасным”.
Либе Кавалеры
“Этика должна приспосабливаться к науке, а не наоборот”.
Роберт Эдварде
“Дебил, с этической точки зрения, стоит на одной ступени с шимпанзе…
…должно быть возможным умерщвление тяжело умственно отсталых новорожденных…”
Петера Зингера
Париж был веселым городом. Не таким, как, скажем Рио-де-Жанейро в период нескончаемого карнавала, не таким, как Нью-Йорк во время празднования Нового года. Париж был просто веселым. Не буйным, не панибратским. В воздухе витало ощущение радости, свободы и, вместе с тем, спокойствия, надежности, свойственным, наверное, всей современной Европе. Перемешанная до однородности, взболтанная, взбитая, как гоголь-моголь, разноцветная Европа приобрела какой-то общий для всех городов запах, цвет и даже язык. Молодежь во всех странах Старого Света все больше и больше экспериментировала с родной лингвистикой, вплетая заимствования в свою речь, как ленту в косу. Иногда это смотрелось гармонично, иногда нелепо. Что-то приживалось, что-то нет, а иногда казалось, что, переехав из Берлина в Лондон, ты никуда не переезжал, а так и остался среди буйства евростандарта в архитектуре, строительных материалах, еде, одежде. Даже язык и культура разных стран все стремительней сдвигались в область усредненной культуры и усредненного языка. Чтение Шекспира на языке оригинала становилось все большим и большим подвигом, и постепенно такое умение делалось достоянием особо ученых мужей, тигров библиотек или обыкновенных чудаков, которым было все равно, что делать, лишь бы пооригинальней.
Париж был веселым городом, беззаботным, легким. Может быть, это была его последняя линия обороны. Последняя армия, которая никак не хотела сдаваться.
Таксист, который меня вез, был араб с традиционным именем Али на беджике. Это вполне привычно смотрелось как в Дели, так и в центре Европы. Наверное, так же естественно смотрелись дворники-татары в Москве начала двадцатого века. Профессиональная ниша, почти целиком занятая эмигрантами из неблагополучных стран, — явление естественное для больших государственных образований.
В салоне пахло благовониями, но после Индии я почти этого не ощущала.
— Мадам желает гостиницу? Дорогую или подешевле?
Али неплохо разговаривал по-английски. Подхватив меня в аэропорту, он с восточной невозмутимостью поехал в город, даже не поинтересовавшись местом назначения, видимо, руководствуясь правилом, гласящим, что клиент не любит слишком назойливого обслуживающего персонала. Эту установку ему твердо вдолбили на каких-нибудь курсах по психотренингу в бюро по адаптации эмигрантов.
— Давай в …
Я едва не сказала “Комфорт”. Безусловно, эти гостиницы имеют свои плюсы. К тому же они распространены по всему миру, удостоены каких-то наград и входят почти во все гостиничные союзы. Однако меня что-то остановило. “Комфорт” — это была глобальная сеть гостиниц, стандартных комнат, стандартной еды, стандартного обслуживания. И если в ряде стран, вроде Индии, Пакистана или Саудовской Аравии, это было оправдано в качестве элементарных мер безопасности, часто связанной с царящей вокруг антисанитарией, то в центре Европы стандартизация была бедой. К тому же стандартная обстановка, интерьер и планировка подразумевали применение каких-то стандартных действий в случае экстремальной ситуации. А это был не мой стиль. Проигрывать уже до начала сражения, не имея альтернативных вариантов развития событий, я не имела никакого желания.
— Давай придумаем что-нибудь другое, — предложила я. — Может быть, есть кто-то, кого ты знаешь, сдающий квартиру или комнату?
— Конечно, есть.
Али взмахнул рукой. Восточная импульсивность, основательно задавленная психологами и инструкторами, все-таки дала себя знать откуда-то из глубины. — У меня есть много знакомых, сдающих квартиры и комнаты. Все зависит от того, что мадам желает получить.
— Просто комнату, желательно довольно высоко, лучше на последнем этаже. Должен быть выход на крышу, два выхода из здания, два выхода из квартиры, комната с балконом. Дом лучше каменный, старый.
Али что-то набрал одной рукой на небольшом контактном мониторе, установленном на приборной панели. Небольшая голограмма, изображающая наш маршрут по схематической карте Парижа, дрогнула, изменилась.
— А цена?
— Цена… Небольшая, но достаточная, чтобы хозяева мне не мешали заниматься своим делом.
— У меня есть такая квартира, — маршрутная линия снова изменилась. — Стоить будет около 400 евро в месяц.
— Около?
— Ну, если точно, то 420.
— Устраивает.
— Но, мадам, должен вас предупредить, это не совсем по законам города. Если вы хотите увидеть лицензию на гостиничный бизнес или разрешение мэрии на временное, гостевое поселение, то мне придется вас разочаровать. Может быть, лучше последовать в гостиницу, потому что в случае проблем с властями нам придется отказаться от наших соглашений. И деньги нужно заплатить вперед.
— Это твое жилье?
— Мое? Почему вы так решили, мадам?
— Ты сказал “нам придется отказаться”.
— Да, — Али пожал плечами. — Там живет моя семья, но они не будут вам мешать, мадам, все они очень тихие люди. Мой старший пошел в университет, мы получили для него учебный кредит. И пока мы ничего не нарушаем, у нас есть льготы по оплате. Мы не должны тревожить наших соседей, поэтому у нас самая тихая семья в квартале и самая чистая квартира, соседям просто не на что жаловаться.
— Договорились, Али. Но скажи мне, ты не боишься, что, поселив меня, ты нарушишь закон города и лишишься льгот по оплате?
— Не боюсь, мадам, это не предлог для лишения льгот. В банковских документах все указано. Моя двоюродная сестра, она работает юристом в адвокатской конторе, мне все разъяснила.
Я увидела в зеркале белозубую улыбку и поняла, что Али уже давно таким образом нарушает законодательство города Парижа.
Квартира была расположена на последнем этаже и удовлетворяла всем выдвинутым мною условиям: Балкон выходил во двор, и с него легко можно было попасть на крышу. Одна дверь выходила на лестничную клетку, замусоренную и зарисованную графити, вторая дверь вела к лифтовым шахтам. Лифтов было два, оба работали в весьма произвольном режиме.
Где-то неподалеку от дома располагался выход метрополитена, и регулярному грохоту поездов вторило позвякивание стеклянной начинки многочисленных комодов, буфетов, шкафов и прочей полуантикварной мебели, в которой буквально утопала квартира. Семья у Али Рашида была большая, что, впрочем, характерно для эмигрировавшего араба. Эмигранты .рассуждали просто: чем больше детей, тем больше размер государственного пособия. Статистике пле-' вать на цвет кожи, язык, вероисповедание и происхождение ребенка. В этом отношении статистика — самый интернациональный государственный институт, ее интересует прирост населения. Если он положительный, то ситуацию в стране можно считать . условно благополучной, а тем, кто неустанно работает над увеличением народонаселения, нужно выплачивать соответствующее пособие. Декларация всеобщего равенства не позволяла серьезно учитывать расовую составляющую новорожденных, и тот факт, что Франция постепенно теряла свою национальную самоидентификацию, воспринимался, в лучшем случае, как досадный.
Приверженцы ассимиляционных программ по-прежнему утверждали, что страна способна “переварить” любую волну эмиграции, и жалкие попытки правительственного аппарата снова ввести миграционные квоты были с негодованием отвергнуты.
Квартал, в котором жила семья Рашидов, был типично арабским. Таких полно по всей Европе, в любом городе, а иногда даже в городке. Эмигранты с Востока — всегда люди прагматичные, они понимают, что необходимо для выживания в стране, которая всеми силами будет стараться их “переварить”. Поэтому они стараются жить так, как жили на родине, по тем же укладам и внутренним законам, установившимся в их обществе сто лет назад. В то время как глобальная культура уверенно внедрялась в жизнь на их родине, арабские эмигранты создавали свои собственные закрытые общества в центре Европейского Союза. В этих “убежищах” бережно хранилось все: и хорошее, и плохое, и глупое, и мудрое. Тут гость почитался как король, а женщин частенько можно было видеть в парандже.
— Вот ваш ключ, мадам, — сказал Али, протягивая мне кусочек железа. — Вы можете не запирать, никто не тронет ваши вещи. Моя семья вообще не будет заходить сюда. Исключение составит только завтрашний день. Мы заберем этот большой буфет завтра утром. За ним придет покупатель.
— Этот? Кому он понадобился?
Я осмотрела здоровенную конструкцию из темного дерева, сплошь покрытого завитушками и вензелями. Вещь довольно прочная, но излишне громоздкая. В современную квартиру такая не вместится ни под каким соусом. В просторной, старой квартире Рашидов этой мебели было тесно, а уж про пеналы новостроек и говорить не приходится.
— Ну, есть люди, которые интересуются антиквариатом, — Али развел руками. — У человека с таким дорогим хобби должно быть достаточно места.
— Антиквариатом?
Али кивнул.
— Таксист торгует антиквариатом?
— Почему таксист не может торговать?
— Может, — я пожала плечами.
— Завтра это унесут, и места в комнате станет больше. А пока я поеду, мне нужно работать. Перебраться в Париж стоит много денег, мадам.
— Я себе представляю.
Али хлопнул дверью. Я выглянула в коридор и успела заметить, как в соседнюю комнату юркнули любопытные детские фигурки. На кухне что-то шипело, чем-то сосредоточенно стучаяа одна из жен Али Рашида, младшая. Старшая, официальная, в это время была занята воспитательным процессом со средним сыном, который что-то натворил и теперь выслушивал эмоциональные нотации исключительно на арабском.
В общем и целом подойдет, решила я.
Сегодня было душно, но по сравнению со спертым воздухом парадного, насыщенного запахом мочи, пота и еще неизвестно чего, улица казалась просто раем. Я выбралась на исследование прилегающих пространств сразу же за Али, отправившимся на работу. Дверь я запирать не стала, у меня нет вещей, которые имело бы смысл красть. Да и за “антиквариатом” могли приехать не завтра, а сегодня, и хотя я не сомневалась в том, что у семейства Рашидов есть запасные ключи, осложнять им жизнь не хотелось.
Для начала меня интересовал выход подземки и я, вычленив в обычном уличном гомоне перестук колес, направилась в его сторону. Через квартал я наткнулась на полосу отчуждения. Захламленный асфальтовый пустырь, огражденный проволочным забором с колючками наверху. Естественно, кое-где в проволоке зияли дыры, через которые мог проехать даже автомобиль. Он и проезжал. Под бетонными основаниями лежали на брюхе многочисленные, битые ржавчиной остовы машин. Достопримечательностью этой импровизированной свалки был скелет здоровенного грузовика, кажется, “Сканиа” или модель “Альфа”, может, из первых в серии “Мастодонт”. Машина, наделавшая больше автомобильных катастроф, чем любая другая. Корпорация, занимавшаяся производством этих монстров, едва не вылетела в трубу, когда выяснилось, что большинство аварий произошли из-за какой-то погрешности в дизайне. Машина становилась крайне неустойчивой даже при небольшой ошибке в размещении груза. Скандал был крупный, и с производственной линии был снят весь модельный ряд, однако некоторое, довольно большое количество машин разошлось по частным транспортным компаниям, и характерный профиль “Мастодонта” еще можно было встретить на трассе.
Бог знает, кому потребовалось свозить сюда весь автомобильный мусор города Парижа, но лабиринты получились внушительные. По мере приближения к огромному ангару, прикрывающему уходящие под землю рельсы, стены из корпусов росли и росли, проходы превращались в тропинки, дорожки, раздваивались, делились, заканчивались тупиком, шли параллельно, а затем вдруг разбегались в разные стороны. Свалка постепенно превращалась в целый город, со своими улицами и перекрестками. Неоднократно я наталкивалась на остатки еды, следы чьей-то ночевки, но ни разу не увидела живого человека. Трудно было поверить в то, что в таком месте никто не живет. Конечно, ежеминутно пролетающие над головой поезда не прибавляли комфорта, но частенько у человека просто не бывает выбора.
В очередной раз натолкнувшись на тупик, я развернулась и начала выбираться из этого футуристического Стоухенджа. К экспедиции я была явно не готова, а архитектор тут поработал весьма хитроумный.
Выбравшись наружу, кстати не без труда, я подумала, что забор и колючая проволока едва ли могли защитить подходы к туннелю метро лучше, чем это делали лабиринты автомобильного лома.
— Эй, девушка! — Рубаха нараспашку, черные волосы завитками на груди. — Девушка, хочешь купить? Хочешь продать?
Крючконосый араб в шлепанцах, шароварах и не заправленной синей рубахе бежал рядом.
— Отстань, ничего не хочу! — отмахнулась я устало. Этот был не первый и, видимо, не последний.
— Купить или продать все, что угодно. Я могу все! — араб не отставал. — Хочешь, себя продам! Тебе что пожелаешь! Любые услуги! Хочешь?
— Не хочу.
— Почему?
В голосе араба прозвучало столько неподдельной искренности, что я посмотрела на него внимательнее. Нет, ничего необычного. Черные волосы, орлиный нос, недельная небритость, запах пота.
— Денег нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Она молчала.
— Во мне слишком много от человека, он давит мне на плечи, пытается прижать к земле, ловит стрелы моей тоски…
— Я знаю, — тихо сказала Она, и легкое дуновение ветра коснулось моих волос сзади. Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы не обернуться, не упасть ей на грудь и не разреветься. — Я знаю, что ты не станешь Сверхчеловеком, твое предназначение в другом. Поверь мне, милая, тебе не стоит расстраиваться. Твоя роль гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.
Ласковый ветер гладил мне волосы и лицо. От этого становилось легче, спокойней. Хотелось свернуться калачиком и дремать, нежась в этих теплых струях.
— Спи… У тебя будет трудный день… У тебя будет трудное время… Ты сама узнаешь, что нужно делать… Тогда, когда это будет нужно… Спи милая…
Нежный ветер. Перестук колес. — Вы кто? — Мы рельсы…
Справка.
Объект: Система
Источник: Общий Информационный Канал Begin
“Идея о возможности жить без какой-либо Системы является одной из утопических форм мысли нынешнего тысячелетия. Основа этой идеологии — желание вырваться из круга обыденного, опостылевшего быта, испытать новые, неизведанные доселе ощущения. Многим кажется, что они смогут достичь большего, просто преодолев стройную структуру законов и бытовых условностей, которые окружают их в повседневности. Отказаться от соблюдения законов, от стандартов и стать вне общественной морали — вот что сейчас преподносится как житие “вне Системы”. Многое из этого далеко не так ново, как стараются представить новоявленные философы и пророки. Большая часть подобных идеологий откровенно выдрана с корнем из трудов философов прошлого, различных анархистов и социалистов, чье направление в философской науке давно признано тупиковым и бесперспективным. Подобная реставрация этих замшелых и разваливающихся на глазах зданий не приведет ни к чему, кроме разочарований и депрессий той группы людей, что пошла на поводу у узколобых знатоков философских несуразностей.
Следует отметить одну печальную тенденцию, свойственную этим “лидерам”, — страсть к разрушению. Хотя сказать так, значит польстить им. Не страсть, а страстишка, не больше. Они готовы уничтожать и ломать, но совершенно не задумываются о том, чтобы что-то построить хотя бы на руинах столь ненавистного им общества. Жить вне Системы для них — это всего лишь отказаться от привычного, от законов и писать на линованной бумаге поперек. Подобные взбрыки могут объясняться лишь невысокими умственными способностями и разнообразными отклонениями, заниматься которыми пристало бы психиатрам.
Неспособность подходить к процессу креативно, созидательно и позитивно точно характеризует таких идеологов “новой эры”. Под маркой свободы от Системы нам преподносится в большинстве случаев элементарный асоциальный психоз, означающий неспособность индивидуума успешно ужиться в обществе, которое его окружает. Удел неудачников и дремучих асоциалов…”
Из статьи доктора социологии Йельского Университета Линдона Ваксберга. Доклад на ежегодном симпозиуме по прикладной социологии в Генуе.
Примечание: “В этой статье, профессор впервые употребил слово “система” с заглавной буквы, как самостоятельное явление”. End
Часть 4
АНТРОПОТЕХНИКА
“Генная конструкция будет более значительным достижением, чем расщепление атома, и не менее опасным”.
Либе Кавалеры
“Этика должна приспосабливаться к науке, а не наоборот”.
Роберт Эдварде
“Дебил, с этической точки зрения, стоит на одной ступени с шимпанзе…
…должно быть возможным умерщвление тяжело умственно отсталых новорожденных…”
Петера Зингера
Париж был веселым городом. Не таким, как, скажем Рио-де-Жанейро в период нескончаемого карнавала, не таким, как Нью-Йорк во время празднования Нового года. Париж был просто веселым. Не буйным, не панибратским. В воздухе витало ощущение радости, свободы и, вместе с тем, спокойствия, надежности, свойственным, наверное, всей современной Европе. Перемешанная до однородности, взболтанная, взбитая, как гоголь-моголь, разноцветная Европа приобрела какой-то общий для всех городов запах, цвет и даже язык. Молодежь во всех странах Старого Света все больше и больше экспериментировала с родной лингвистикой, вплетая заимствования в свою речь, как ленту в косу. Иногда это смотрелось гармонично, иногда нелепо. Что-то приживалось, что-то нет, а иногда казалось, что, переехав из Берлина в Лондон, ты никуда не переезжал, а так и остался среди буйства евростандарта в архитектуре, строительных материалах, еде, одежде. Даже язык и культура разных стран все стремительней сдвигались в область усредненной культуры и усредненного языка. Чтение Шекспира на языке оригинала становилось все большим и большим подвигом, и постепенно такое умение делалось достоянием особо ученых мужей, тигров библиотек или обыкновенных чудаков, которым было все равно, что делать, лишь бы пооригинальней.
Париж был веселым городом, беззаботным, легким. Может быть, это была его последняя линия обороны. Последняя армия, которая никак не хотела сдаваться.
Таксист, который меня вез, был араб с традиционным именем Али на беджике. Это вполне привычно смотрелось как в Дели, так и в центре Европы. Наверное, так же естественно смотрелись дворники-татары в Москве начала двадцатого века. Профессиональная ниша, почти целиком занятая эмигрантами из неблагополучных стран, — явление естественное для больших государственных образований.
В салоне пахло благовониями, но после Индии я почти этого не ощущала.
— Мадам желает гостиницу? Дорогую или подешевле?
Али неплохо разговаривал по-английски. Подхватив меня в аэропорту, он с восточной невозмутимостью поехал в город, даже не поинтересовавшись местом назначения, видимо, руководствуясь правилом, гласящим, что клиент не любит слишком назойливого обслуживающего персонала. Эту установку ему твердо вдолбили на каких-нибудь курсах по психотренингу в бюро по адаптации эмигрантов.
— Давай в …
Я едва не сказала “Комфорт”. Безусловно, эти гостиницы имеют свои плюсы. К тому же они распространены по всему миру, удостоены каких-то наград и входят почти во все гостиничные союзы. Однако меня что-то остановило. “Комфорт” — это была глобальная сеть гостиниц, стандартных комнат, стандартной еды, стандартного обслуживания. И если в ряде стран, вроде Индии, Пакистана или Саудовской Аравии, это было оправдано в качестве элементарных мер безопасности, часто связанной с царящей вокруг антисанитарией, то в центре Европы стандартизация была бедой. К тому же стандартная обстановка, интерьер и планировка подразумевали применение каких-то стандартных действий в случае экстремальной ситуации. А это был не мой стиль. Проигрывать уже до начала сражения, не имея альтернативных вариантов развития событий, я не имела никакого желания.
— Давай придумаем что-нибудь другое, — предложила я. — Может быть, есть кто-то, кого ты знаешь, сдающий квартиру или комнату?
— Конечно, есть.
Али взмахнул рукой. Восточная импульсивность, основательно задавленная психологами и инструкторами, все-таки дала себя знать откуда-то из глубины. — У меня есть много знакомых, сдающих квартиры и комнаты. Все зависит от того, что мадам желает получить.
— Просто комнату, желательно довольно высоко, лучше на последнем этаже. Должен быть выход на крышу, два выхода из здания, два выхода из квартиры, комната с балконом. Дом лучше каменный, старый.
Али что-то набрал одной рукой на небольшом контактном мониторе, установленном на приборной панели. Небольшая голограмма, изображающая наш маршрут по схематической карте Парижа, дрогнула, изменилась.
— А цена?
— Цена… Небольшая, но достаточная, чтобы хозяева мне не мешали заниматься своим делом.
— У меня есть такая квартира, — маршрутная линия снова изменилась. — Стоить будет около 400 евро в месяц.
— Около?
— Ну, если точно, то 420.
— Устраивает.
— Но, мадам, должен вас предупредить, это не совсем по законам города. Если вы хотите увидеть лицензию на гостиничный бизнес или разрешение мэрии на временное, гостевое поселение, то мне придется вас разочаровать. Может быть, лучше последовать в гостиницу, потому что в случае проблем с властями нам придется отказаться от наших соглашений. И деньги нужно заплатить вперед.
— Это твое жилье?
— Мое? Почему вы так решили, мадам?
— Ты сказал “нам придется отказаться”.
— Да, — Али пожал плечами. — Там живет моя семья, но они не будут вам мешать, мадам, все они очень тихие люди. Мой старший пошел в университет, мы получили для него учебный кредит. И пока мы ничего не нарушаем, у нас есть льготы по оплате. Мы не должны тревожить наших соседей, поэтому у нас самая тихая семья в квартале и самая чистая квартира, соседям просто не на что жаловаться.
— Договорились, Али. Но скажи мне, ты не боишься, что, поселив меня, ты нарушишь закон города и лишишься льгот по оплате?
— Не боюсь, мадам, это не предлог для лишения льгот. В банковских документах все указано. Моя двоюродная сестра, она работает юристом в адвокатской конторе, мне все разъяснила.
Я увидела в зеркале белозубую улыбку и поняла, что Али уже давно таким образом нарушает законодательство города Парижа.
Квартира была расположена на последнем этаже и удовлетворяла всем выдвинутым мною условиям: Балкон выходил во двор, и с него легко можно было попасть на крышу. Одна дверь выходила на лестничную клетку, замусоренную и зарисованную графити, вторая дверь вела к лифтовым шахтам. Лифтов было два, оба работали в весьма произвольном режиме.
Где-то неподалеку от дома располагался выход метрополитена, и регулярному грохоту поездов вторило позвякивание стеклянной начинки многочисленных комодов, буфетов, шкафов и прочей полуантикварной мебели, в которой буквально утопала квартира. Семья у Али Рашида была большая, что, впрочем, характерно для эмигрировавшего араба. Эмигранты .рассуждали просто: чем больше детей, тем больше размер государственного пособия. Статистике пле-' вать на цвет кожи, язык, вероисповедание и происхождение ребенка. В этом отношении статистика — самый интернациональный государственный институт, ее интересует прирост населения. Если он положительный, то ситуацию в стране можно считать . условно благополучной, а тем, кто неустанно работает над увеличением народонаселения, нужно выплачивать соответствующее пособие. Декларация всеобщего равенства не позволяла серьезно учитывать расовую составляющую новорожденных, и тот факт, что Франция постепенно теряла свою национальную самоидентификацию, воспринимался, в лучшем случае, как досадный.
Приверженцы ассимиляционных программ по-прежнему утверждали, что страна способна “переварить” любую волну эмиграции, и жалкие попытки правительственного аппарата снова ввести миграционные квоты были с негодованием отвергнуты.
Квартал, в котором жила семья Рашидов, был типично арабским. Таких полно по всей Европе, в любом городе, а иногда даже в городке. Эмигранты с Востока — всегда люди прагматичные, они понимают, что необходимо для выживания в стране, которая всеми силами будет стараться их “переварить”. Поэтому они стараются жить так, как жили на родине, по тем же укладам и внутренним законам, установившимся в их обществе сто лет назад. В то время как глобальная культура уверенно внедрялась в жизнь на их родине, арабские эмигранты создавали свои собственные закрытые общества в центре Европейского Союза. В этих “убежищах” бережно хранилось все: и хорошее, и плохое, и глупое, и мудрое. Тут гость почитался как король, а женщин частенько можно было видеть в парандже.
— Вот ваш ключ, мадам, — сказал Али, протягивая мне кусочек железа. — Вы можете не запирать, никто не тронет ваши вещи. Моя семья вообще не будет заходить сюда. Исключение составит только завтрашний день. Мы заберем этот большой буфет завтра утром. За ним придет покупатель.
— Этот? Кому он понадобился?
Я осмотрела здоровенную конструкцию из темного дерева, сплошь покрытого завитушками и вензелями. Вещь довольно прочная, но излишне громоздкая. В современную квартиру такая не вместится ни под каким соусом. В просторной, старой квартире Рашидов этой мебели было тесно, а уж про пеналы новостроек и говорить не приходится.
— Ну, есть люди, которые интересуются антиквариатом, — Али развел руками. — У человека с таким дорогим хобби должно быть достаточно места.
— Антиквариатом?
Али кивнул.
— Таксист торгует антиквариатом?
— Почему таксист не может торговать?
— Может, — я пожала плечами.
— Завтра это унесут, и места в комнате станет больше. А пока я поеду, мне нужно работать. Перебраться в Париж стоит много денег, мадам.
— Я себе представляю.
Али хлопнул дверью. Я выглянула в коридор и успела заметить, как в соседнюю комнату юркнули любопытные детские фигурки. На кухне что-то шипело, чем-то сосредоточенно стучаяа одна из жен Али Рашида, младшая. Старшая, официальная, в это время была занята воспитательным процессом со средним сыном, который что-то натворил и теперь выслушивал эмоциональные нотации исключительно на арабском.
В общем и целом подойдет, решила я.
Сегодня было душно, но по сравнению со спертым воздухом парадного, насыщенного запахом мочи, пота и еще неизвестно чего, улица казалась просто раем. Я выбралась на исследование прилегающих пространств сразу же за Али, отправившимся на работу. Дверь я запирать не стала, у меня нет вещей, которые имело бы смысл красть. Да и за “антиквариатом” могли приехать не завтра, а сегодня, и хотя я не сомневалась в том, что у семейства Рашидов есть запасные ключи, осложнять им жизнь не хотелось.
Для начала меня интересовал выход подземки и я, вычленив в обычном уличном гомоне перестук колес, направилась в его сторону. Через квартал я наткнулась на полосу отчуждения. Захламленный асфальтовый пустырь, огражденный проволочным забором с колючками наверху. Естественно, кое-где в проволоке зияли дыры, через которые мог проехать даже автомобиль. Он и проезжал. Под бетонными основаниями лежали на брюхе многочисленные, битые ржавчиной остовы машин. Достопримечательностью этой импровизированной свалки был скелет здоровенного грузовика, кажется, “Сканиа” или модель “Альфа”, может, из первых в серии “Мастодонт”. Машина, наделавшая больше автомобильных катастроф, чем любая другая. Корпорация, занимавшаяся производством этих монстров, едва не вылетела в трубу, когда выяснилось, что большинство аварий произошли из-за какой-то погрешности в дизайне. Машина становилась крайне неустойчивой даже при небольшой ошибке в размещении груза. Скандал был крупный, и с производственной линии был снят весь модельный ряд, однако некоторое, довольно большое количество машин разошлось по частным транспортным компаниям, и характерный профиль “Мастодонта” еще можно было встретить на трассе.
Бог знает, кому потребовалось свозить сюда весь автомобильный мусор города Парижа, но лабиринты получились внушительные. По мере приближения к огромному ангару, прикрывающему уходящие под землю рельсы, стены из корпусов росли и росли, проходы превращались в тропинки, дорожки, раздваивались, делились, заканчивались тупиком, шли параллельно, а затем вдруг разбегались в разные стороны. Свалка постепенно превращалась в целый город, со своими улицами и перекрестками. Неоднократно я наталкивалась на остатки еды, следы чьей-то ночевки, но ни разу не увидела живого человека. Трудно было поверить в то, что в таком месте никто не живет. Конечно, ежеминутно пролетающие над головой поезда не прибавляли комфорта, но частенько у человека просто не бывает выбора.
В очередной раз натолкнувшись на тупик, я развернулась и начала выбираться из этого футуристического Стоухенджа. К экспедиции я была явно не готова, а архитектор тут поработал весьма хитроумный.
Выбравшись наружу, кстати не без труда, я подумала, что забор и колючая проволока едва ли могли защитить подходы к туннелю метро лучше, чем это делали лабиринты автомобильного лома.
— Эй, девушка! — Рубаха нараспашку, черные волосы завитками на груди. — Девушка, хочешь купить? Хочешь продать?
Крючконосый араб в шлепанцах, шароварах и не заправленной синей рубахе бежал рядом.
— Отстань, ничего не хочу! — отмахнулась я устало. Этот был не первый и, видимо, не последний.
— Купить или продать все, что угодно. Я могу все! — араб не отставал. — Хочешь, себя продам! Тебе что пожелаешь! Любые услуги! Хочешь?
— Не хочу.
— Почему?
В голосе араба прозвучало столько неподдельной искренности, что я посмотрела на него внимательнее. Нет, ничего необычного. Черные волосы, орлиный нос, недельная небритость, запах пота.
— Денег нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33