Слава богу, все они одеты – не от Кардена, конечно, а от соседей из Снежинска, собравших гуманитарный груз. Обуви, правда, не хватает, но на дворе лето, так что пока все хорошо.
?
После работы Мира и Николай подолгу плутали по селу. На улице была тишь да благодать. Тюбук раскинулся широко, и, чтобы дойти до дома, им приходилось минут сорок пылить по дороге мимо бревенчатых изб, одноэтажки сельской администрации, магазина «Смешанные товары» и небольшой мечети.
Напротив здания администрации стояла столовая с неизменным меню – пельмени и компот, но ни того, ни другого им отведать не удавалось, потому что как раз в это время в Тюбуке обычно отключали электричество.
Повариха Дуся, сверив часы, неизменно говорила:
– Приходите через два часа.
– Спасибо, как-нибудь в следующий раз... Дома поедим, – вежливо отвечала Мира.
Дуся жалела влюбленных и продавала им пельмени сухим пайком. Они возвращались домой и варили их на двухкомфорочной газовой плитке.
Мира все время беспокоилась:
– Николушка, ты точно выдержишь такую жизнь?
– А что, нормальная жизнь, замечательная! Мирочка, Мирчонок, маковка... Я не только не страдаю здесь, а впервые в жизни чувствую, что нахожусь именно на своем месте.
– Народ в селе думает, что мы тихопомешанные... Давай хотя бы мотоцикл купим... Ты же мне какую-то карточку прислал. Я ею так никогда и не пользовалась... Там денег на мотоцикл хватит?
– Там и на вертолет хватит... Только нужно ли нам это? На еду хватает, и ладно... А я не умею его водить, да и прав у меня на мотоцикл нет...
– Не волнуйся, местная милиция пребывает в неизбывной летаргии, поэтому можно кататься без шлема и без прав!
– Ну, посмотрим... Давай еще немного пешком побродим... Как когда-то в Питере!
И они, не размыкая рук, шли бродить по пыльным улицам. Улицу Первого Мая они не любили, а вот название улицы Мира Николаю очень нравилось. Он все время шутил: вот, мол, как мою Миру местный люд уважает, улицу ее именем назвали!
– Николушка, ты все-таки мне объясни... Ну что ты во мне нашел? Я – простая баба, и некрасивая совсем. У тебя же было все! Наверное, женщины были – пальчики оближешь... Пока я не пойму, как ты решился все бросить, – не успокоюсь. Буду в три часа ночи просыпаться и рыдать тебе над ухом... Тебе это надо? Ну, признайся, что с тобой такое произошло?
Николай задумался, и после недолгого молчания рассказал ей о видении, потрясшем его в храме Гроба Господня.
Внезапно Мира опустилась на колени прямо в дорожную пыль и начала креститься.
– Господи! Услышал молитвы мои! Господи! Господи! Господи! – слезы потекли у нее из глаз.
– Ну что ты! Что ты... – Николай стал поднимать ее с колен. – Люди увидят... Они и так думают, что мы юродивые... – а сам улыбался и гладил Миру, едва касаясь ее волос.
Однажды утром Миру начало рвать.
– Не иначе тюбукские пельмени не прижились, – отмахнулась она.
Но и на следующее утро неприятность повторилась.
– Николушка, ты будешь смеяться... Мне кажется, я беременна.
– Ты? Правда?
– Я не знаю... Но по всем народным признакам... Давай съездим в Касли, в больницу...
– У меня будет сын! – Николай подхватил Миру на руки.
– Или дочь... Ой, только не тряси меня... Растрясешь!
Он аккуратно вернул Миру на место.
– Мне ведь за сорок... Я уж думала, не забеременею... Поздновато рожать!
– Глупости... Мою маму бабушка родила в сорок четыре. А время какое было? Война! А сейчас хорошо! Мир! Мирочка! Мир во всем мире!
– Так уж и во всем...
В больнице Мирины предположения подтвердились. Николай не мог найти себе места от радости. Он скакал, как десятилетний школьник.
– У меня будет карапуз! Или карапузка! У меня!
– Ну, и у меня тоже... – скромно добавляла Мира.
Скоро она вошла в состояние плавной благости, которое иногда нисходит на женщин, вынашивающих ребенка.
Николай увлеченно ухаживал за ней, и, наплевав на приметы, где-то доставал детские вещички, старую кроватку, коляску...
– Плохая это примета...
– Глупости! Нас Бог хранит! – уверенно отмахивался он.
– Только я буду рожать дома, Николушка...
– Что за глупости? А если понадобится помощь?
– Я договорилась с повивальной бабкой.
– Ну, тебе виднее, – безоблачно ликовал Николай. Последнее время он глаз не мог отвести от маленьких детей.
Потекли счастливые, буквально шелковые беременные будни. Николай снова начал писать стихи, чего с ним не случалось уже два десятилетия... Все свои стихотворения он неизменно посвящал Мире.
Мои стихи пронизаны тобой,
Как веточки, пронизанные небом,
Как капельки, проникшие сквозь стекла,
Пронизывают тонкий лед стекла.
И дней моих нехитренький покрой
Весь из тебя, укутавшись в нем, мне бы
Всё наблюдать, как утра гаснут блекло
И как почти что вечность протекла...
Ультразвука делать не стали... Так и не знали, кто у них, мальчик или девочка.
– Тебе там темно? – частенько спрашивал Николай, прижимая ухо к Мириному круглому животику.
– Ему там хорошо... – отвечала Мира.
– А я не тебя спрашиваю, – наигранно грубил Николай.
– Видно, мне так хорошо ходить беременной, что я так и останусь с тобой, беременная навсегда.
?
Наконец пришел срок. Они ждали родов со дня на день, но прошла сороковая неделя, потом сорок первая...
На сорок второй неделе соседка башкирка нашептала Мире, что нужно заняться любовью, что это верный способ... Мол, скажи мужу, он тебя полюбит, тогда роды и начнутся...
Вечером того же дня Мира, потупив глаза, сообщила об этом Николаю. Он немедленно принялся целовать ее, раздел ее, разделся сам... Они смешно копошились, пристраиваясь к друг другу. Мирин живот был везде... Однако в конце концов должное свершилось...
На следующий день начались схватки и послали за повитухой.
Мира не желала лежать. Она вышагивала по спальне, как Наполеон перед битвой. Вдруг она остановилась, как вкопанная.
– Мы забыли, Николушка...
– Что? – не на шутку испугался Николай.
– Мы забыли расписаться... Так любили друг друга, что совершенно забыли пожениться!
– Я сделал тебе предложение еще двадцать лет назад...
– Не будет проблем с регистрацией ребенка?
– Глупости... Нынче и не такое регистрируют... А браки заключаются на небесах! Хотя, вот...
Он встал на одно колено и торжественно заявил:
– Мира, стань, пожалуйста, моей женой.
– А у тебя колечко есть?
– Можно я тебе вместо колечка повяжу вот эту шерстяную ниточку? – он вытянул из своего свитера тоненькую распушившуюся нить.
– Хорошо, – просто согласилась Мира, позволила повязать себе на пальчик ниточку и снова принялась выхаживать по комнате.
Схватки усилились. Отошли воды. Наконец явилась повитуха из Каслей. Старики каслинских повитух очень хвалили. Кроме выполнения своих прямых обязанностей повивальные бабки принимали участие в таинстве крещения и, выступая в качестве крестных, погружали ребенка в купель.
Николай не желал покидать комнату, но повитуха выставила его.
Начался кошмар. Мира металась и кричала в голос. Иногда повитуха деловито выбегала из комнаты.
– Ребенок большой. Не хочет выходить.
Через три часа криков из-за двери Николай не выдержал и буквально силой ворвался к Мире.
Та была в беспамятстве. Спутавшиеся волосы рассыпались по мокрому лбу. Он взял тряпочку и, намочив ее, принялся вытирать лоб.
– Потерпи, Мирочка, потерпи...
Но она не слышала его. Он физически чувствовал, как ее буквально разрывает на части. На мгновение она замирала, но тут же принималась метаться снова.
Часы этой пытки шли перед глазами Николая, как острая вереница кровавых гор. Он пытался сохранять спокойствие, пока на лице повитухи не появилось выражение испуга. Она шепнула:
– Знаешь, что, милок, вызывай-ка «скорую». Повезем в Касли, в больницу... Она у нас не разродится...
– Почему? – в ужасе спросил Николай.
– Видимо, ребенок пошел личиком... Надо кесарево делать, операцию...
– Успеем довести?
– Нужно поторопиться, а то у нее матка порвется!
Николай бросился к телефону. «Скорая» приехала через сорок минут.
– Повезло, – с облегчением вздохнула повитуха.
Миру погрузили в машину. У нее уже не было сил кричать. Она просто исступленно металась...
Под шум мотора у него в голове зашептались строки Мириных стихов:
И, как в родах, исступленно тычась,
Кровь от плоти, глаза лишь сухи,
За песчинку из тысячи тысяч
Я уже отмолила грехи.
Глаза Миры были действительно сухи. Иногда она открывала их, но Николай чувствовал, что она ничего не видит. «Она неминуемо умрет...» – эта мысль пронзила его насквозь, и, едва коснувшись, искромсала всего изнутри, как пуля со смещенным центром.
Наконец приехали в больницу. Миру на носилках внесли в приемный покой. Николай нес в руках ее тапочки.
«Неужели эти тапочки – все, что мне от нее останется!» – в ужасе подумал он. Ему хотелось рыдать, но неимоверным усилием воли он держался. Вокруг Миры засуетились сестры и врачи и тут же увезли ее в операционную.
Николая не пустили дальше дверей, ведущих из приемного покоя.
– Подождите! – закричал он и, подбежав к каталке, на которой лежала Мира, поцеловал ее в сухие, как папиросная бумага, губы. На мгновенье ему показалась, что она прильнула к его губам.
Николай метался по приемному покою, как загнанный зверь.
– Мужчина, не мельтешите. Лучше сходите, подышите воздухом, – посоветовали ему.
Он вышел. В холодной февральской ночи светили бесчувственные звезды. Вот и его детище, «Альфа-Омега», никчемный спутник, вертится где-то там в невообразимой вышине, в полутора тысячах километров от Земли. Николаю захотелось стать этим мертвым спутником и созерцать все беспристрастно со стороны.
– Не может быть, чтобы она умерла... не может быть! – горячо шептал он в небо. – Боже милосердный! Чему ты меня этим научишь? Как ты можешь такое со мной сотворить? Я послушался... Я последовал...
– Что же я с Господом торгуюсь?.. – вдруг спохватывался он. – Надо молиться!
Он опустился на колени прямо в снег и, заливаясь слезами, зашептал давно заученную, но ни разу не повторенную им с детства молитву:
– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли...
Дальше он забыл и принялся повторять то же самое... а потом вдруг добавил:
– Господи, прости мне мою гордыню, прости мое скотское существование на этой земле, отпусти мне грехи мои... Мира – святая. Она столько страдала... Она невинна... Пожалуйста, даруй ей жизнь... Дай нам утешиться ребеночком... Много, много я грешил. Мало я верил в Тебя. Но нет у меня ничего в целой Вселенной, кроме этой несчастной, растерзанной женщины! Пожалей ееНе наказывай меня ее смертью. Накажи как-нибудь иначе, я все приму, но только дай ей жить!
Николай зарыдал и уткнулся лицом в тяжелый, покрытый колючей ледовой коркой снег.
Кто-то тронул его за плечо. Над ним стояла бабка в белом халате.
– Врач велел передать...
– Что? Что? Что? Она умерла?!
– Да не ори ты... Она в операционной. Состояние тяжелое. Еле успели. Ничего пока не обещаем. Что ж вы сорокалетнюю бабу дома рожать оставили?
– Скажи, скажи... Она будет жить?
– Будет, будет... Раз доктор велел успокоить, значит, все вроде ничего... Но ты губу не раскатывай. Всякое бывает. Сами виноваты. Пойдем, налью тебе спиртику. Согреешься.
Николай сидел в подсобке и держал в трясущихся руках жестяную кружку с медицинским спиртом. Бабка налила себе тоже.
– Хороший спиртик. С вашего спиртзавода, из Тюбука...
Он залпом выпил грамм тридцать. С непривычки его передернуло. Закусить было нечем. Занюхал рукавом.
– Слабый мужик пошел... – разочарованно выдохнула бабка и легко опрокинула чарку...
– Может, сходишь? Узнаешь, чего там да как... – плаксивым голосом взмолился Николай.
– Ладно, ладно... Только не буянь.
Он тупо уставился на облупленную стену подсобки. Все философские теории, глубокие размышления превратились в едкий удушливый пепел. В голове было пусто, и только мерно бил колокол единственной мысли:
– Только бы была жива! Только бы была жива! – Только бы была жива!
Он исступленно, как магическое заклинание, повторял эти слова.
Когда он заслышал шаркающие шаги возвращающейся бабки, сердце его упало куда-то вниз и, пронзив больничный пол, как масло, умчалось к центру Земли.
– Жива твоя евреечка! И ребеночек жив. Мальчик! С тебя причитается, паря...
?
Прошло три года. Бангушины по-прежнему жили в Тюбуке душа в душу. Растили сынишку Костю. Имя выбрала Мира, а Николай не возражал.
Однажды Мира принесла из интерната телескоп. У него вываливалась линза, и Николай взялся починить.
– Фто это такое? – спросил трехлетний Костик.
– Это такая труба, в которую лучше видно звезды. Хочешь посмотреть? – весело спросила Мира.
– Хачу тубу! Хачу тубу! – весело закричал Костик.
Они вышли на балкон. Сначала посмотрели на луну, а потом Мира сказала:
– А ты знаешь, Костик, что папа для меня звездочку на небо подвесил?
– Пьявдя-пьявдя? Вёздочку?
– Ага! Хочешь посмотреть? Альфа-Омега называется.
– Мальфа-Бамека?
– Угу...
Мира повозилась с телескопом и показала сынишке звездочку. Тот деловито зажмурил не тот глаз. Мира его поправила.
– Видишь?
– Дя! Вёздочка! – Костик помчался к папе.
– Папа! Папочка! Я твою вёздочку видел, которую ты для мамочки подвесил! Пойдем, покажу...
Николай улыбнулся и заглянул в телескоп.
– По-моему, это Альдебаран, – пробормотал он.
– Сам ты Альдебаран, – засмеялась Мира. – А это моя звездочка, которую ты мне подарил... Мальфа-Бамека называется!
Пояснения к роману «Альфа и Омега»
Честно признаться, я не люблю художественную литературу. Во всяком случае, я был уверен в этом до недавнего времени. Я считал, что аморально автору становиться богом и распоряжаться судьбами героев на свое усмотрение или, еще хуже, в угоду читателям.
Некоторое время я воздерживался от написания произведений подобного рода. Однако во время работы над «Альфой и Омегой» со мной случилось нечто необычное. Мои герои сами принялись диктовать мне свои жизни. Хотите верьте, хотите нет... У меня были совершенно иные планы на их счет...
Пользуясь примером великих, например Толстого с его комментариями к известной своей скандальной репутацией «Крейцеровой сонате», я тоже поддался приступу легкой мании величия и решил написать пояснения к роману, в которых, в том числе, попытался ответить на отзывы первых читателей, ознакомившихся с романом еще до его публикации, в надежде на то, что эти пояснения смогут стать полезными не только для них, но и для меня самого. Конечно, если произведение, как в случае с Толстым, призывает отказаться от похоти и жить с женой как брат с сестрой, то тут уж поясняй не поясняй – не поможет. Ну а если жена возжелает запретного плода и переспит с музыкантом, то можно ее зарезать, и суд тебя оправдает. Автор волен писать, что ему заблагорассудится, если, конечно, «он ведает, что творит».
Мой роман начинается с неизвестного высказывания Иисуса Христа: «Блажен, кто ведает, что творит, и проклят, кто не ведает». Эта фраза обнаружена в Кембриджском кодексе (Cantabrigiensis D), известном под названием кодекс Безы (Bezae). Эта рукопись – двуязычна: на левой странице – греческий текст, на правой – латинский. Кодекс датируется IV-V веками нашей эры и содержит лишь часть Нового завета. Считается, что этот документ является копией более древнего манускрипта, написанного во втором, а может и первом веке, во всяком случае, в то же время, когда создавались тексты, ставшие каноническими. Этот кодекс содержит некоторые разночтения, не встречающиеся ни в какой другой древней рукописи. Теодор Беза, преемник Кальвина на посту Женевской Церкви, обнаружив в Лионском монастыре св. Иринея эту рукопись, так испугался, что в 1581 году отослал ее в Кембриджский университет с надписью: «Лучше скрыть, чем обнародовать». Там этот кодекс и скрывался от людских глаз почти два столетия. Мое внимание на этот манускрипт обратила Dr. Jenny Read-Heimerdinger, профессор Уэльского университета (University of Wales, Bangor). Она гостила у нас и обучала моего сына истории христианства.
Вот как выглядит эта цитата по-гречески и латыни:
«В тот же день Он увидел человека, работающего в субботу, и сказал ему: Человек, если ты знаешь, что ты делаешь, ты благословен, но если ты не знаешь, что делаешь, ты проклят и являешься нарушителем Закона».
Выходит, если ты ведаешь, что творишь, даже нарушая заповеди, то ты блажен, благословен (макариос ). То же греческое слово все время употребляется в Нагорной проповеди Христа: «Блаженны миротворцы... Блаженны нищие духом...»
Осознание своих действий ставится выше Закона! Не означает ли это, что Христос дает человеку полную свободу выбора, подразумевая, что Законы писаны лишь для тех, кто не ведает, что творит? То есть совесть человека, его ум, душа наверняка подскажут, что можно, а чего нельзя. Все, чего желает Христос, – чтобы мы прислушивались к самим себе, и тем самым «ведали, что творим».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
?
После работы Мира и Николай подолгу плутали по селу. На улице была тишь да благодать. Тюбук раскинулся широко, и, чтобы дойти до дома, им приходилось минут сорок пылить по дороге мимо бревенчатых изб, одноэтажки сельской администрации, магазина «Смешанные товары» и небольшой мечети.
Напротив здания администрации стояла столовая с неизменным меню – пельмени и компот, но ни того, ни другого им отведать не удавалось, потому что как раз в это время в Тюбуке обычно отключали электричество.
Повариха Дуся, сверив часы, неизменно говорила:
– Приходите через два часа.
– Спасибо, как-нибудь в следующий раз... Дома поедим, – вежливо отвечала Мира.
Дуся жалела влюбленных и продавала им пельмени сухим пайком. Они возвращались домой и варили их на двухкомфорочной газовой плитке.
Мира все время беспокоилась:
– Николушка, ты точно выдержишь такую жизнь?
– А что, нормальная жизнь, замечательная! Мирочка, Мирчонок, маковка... Я не только не страдаю здесь, а впервые в жизни чувствую, что нахожусь именно на своем месте.
– Народ в селе думает, что мы тихопомешанные... Давай хотя бы мотоцикл купим... Ты же мне какую-то карточку прислал. Я ею так никогда и не пользовалась... Там денег на мотоцикл хватит?
– Там и на вертолет хватит... Только нужно ли нам это? На еду хватает, и ладно... А я не умею его водить, да и прав у меня на мотоцикл нет...
– Не волнуйся, местная милиция пребывает в неизбывной летаргии, поэтому можно кататься без шлема и без прав!
– Ну, посмотрим... Давай еще немного пешком побродим... Как когда-то в Питере!
И они, не размыкая рук, шли бродить по пыльным улицам. Улицу Первого Мая они не любили, а вот название улицы Мира Николаю очень нравилось. Он все время шутил: вот, мол, как мою Миру местный люд уважает, улицу ее именем назвали!
– Николушка, ты все-таки мне объясни... Ну что ты во мне нашел? Я – простая баба, и некрасивая совсем. У тебя же было все! Наверное, женщины были – пальчики оближешь... Пока я не пойму, как ты решился все бросить, – не успокоюсь. Буду в три часа ночи просыпаться и рыдать тебе над ухом... Тебе это надо? Ну, признайся, что с тобой такое произошло?
Николай задумался, и после недолгого молчания рассказал ей о видении, потрясшем его в храме Гроба Господня.
Внезапно Мира опустилась на колени прямо в дорожную пыль и начала креститься.
– Господи! Услышал молитвы мои! Господи! Господи! Господи! – слезы потекли у нее из глаз.
– Ну что ты! Что ты... – Николай стал поднимать ее с колен. – Люди увидят... Они и так думают, что мы юродивые... – а сам улыбался и гладил Миру, едва касаясь ее волос.
Однажды утром Миру начало рвать.
– Не иначе тюбукские пельмени не прижились, – отмахнулась она.
Но и на следующее утро неприятность повторилась.
– Николушка, ты будешь смеяться... Мне кажется, я беременна.
– Ты? Правда?
– Я не знаю... Но по всем народным признакам... Давай съездим в Касли, в больницу...
– У меня будет сын! – Николай подхватил Миру на руки.
– Или дочь... Ой, только не тряси меня... Растрясешь!
Он аккуратно вернул Миру на место.
– Мне ведь за сорок... Я уж думала, не забеременею... Поздновато рожать!
– Глупости... Мою маму бабушка родила в сорок четыре. А время какое было? Война! А сейчас хорошо! Мир! Мирочка! Мир во всем мире!
– Так уж и во всем...
В больнице Мирины предположения подтвердились. Николай не мог найти себе места от радости. Он скакал, как десятилетний школьник.
– У меня будет карапуз! Или карапузка! У меня!
– Ну, и у меня тоже... – скромно добавляла Мира.
Скоро она вошла в состояние плавной благости, которое иногда нисходит на женщин, вынашивающих ребенка.
Николай увлеченно ухаживал за ней, и, наплевав на приметы, где-то доставал детские вещички, старую кроватку, коляску...
– Плохая это примета...
– Глупости! Нас Бог хранит! – уверенно отмахивался он.
– Только я буду рожать дома, Николушка...
– Что за глупости? А если понадобится помощь?
– Я договорилась с повивальной бабкой.
– Ну, тебе виднее, – безоблачно ликовал Николай. Последнее время он глаз не мог отвести от маленьких детей.
Потекли счастливые, буквально шелковые беременные будни. Николай снова начал писать стихи, чего с ним не случалось уже два десятилетия... Все свои стихотворения он неизменно посвящал Мире.
Мои стихи пронизаны тобой,
Как веточки, пронизанные небом,
Как капельки, проникшие сквозь стекла,
Пронизывают тонкий лед стекла.
И дней моих нехитренький покрой
Весь из тебя, укутавшись в нем, мне бы
Всё наблюдать, как утра гаснут блекло
И как почти что вечность протекла...
Ультразвука делать не стали... Так и не знали, кто у них, мальчик или девочка.
– Тебе там темно? – частенько спрашивал Николай, прижимая ухо к Мириному круглому животику.
– Ему там хорошо... – отвечала Мира.
– А я не тебя спрашиваю, – наигранно грубил Николай.
– Видно, мне так хорошо ходить беременной, что я так и останусь с тобой, беременная навсегда.
?
Наконец пришел срок. Они ждали родов со дня на день, но прошла сороковая неделя, потом сорок первая...
На сорок второй неделе соседка башкирка нашептала Мире, что нужно заняться любовью, что это верный способ... Мол, скажи мужу, он тебя полюбит, тогда роды и начнутся...
Вечером того же дня Мира, потупив глаза, сообщила об этом Николаю. Он немедленно принялся целовать ее, раздел ее, разделся сам... Они смешно копошились, пристраиваясь к друг другу. Мирин живот был везде... Однако в конце концов должное свершилось...
На следующий день начались схватки и послали за повитухой.
Мира не желала лежать. Она вышагивала по спальне, как Наполеон перед битвой. Вдруг она остановилась, как вкопанная.
– Мы забыли, Николушка...
– Что? – не на шутку испугался Николай.
– Мы забыли расписаться... Так любили друг друга, что совершенно забыли пожениться!
– Я сделал тебе предложение еще двадцать лет назад...
– Не будет проблем с регистрацией ребенка?
– Глупости... Нынче и не такое регистрируют... А браки заключаются на небесах! Хотя, вот...
Он встал на одно колено и торжественно заявил:
– Мира, стань, пожалуйста, моей женой.
– А у тебя колечко есть?
– Можно я тебе вместо колечка повяжу вот эту шерстяную ниточку? – он вытянул из своего свитера тоненькую распушившуюся нить.
– Хорошо, – просто согласилась Мира, позволила повязать себе на пальчик ниточку и снова принялась выхаживать по комнате.
Схватки усилились. Отошли воды. Наконец явилась повитуха из Каслей. Старики каслинских повитух очень хвалили. Кроме выполнения своих прямых обязанностей повивальные бабки принимали участие в таинстве крещения и, выступая в качестве крестных, погружали ребенка в купель.
Николай не желал покидать комнату, но повитуха выставила его.
Начался кошмар. Мира металась и кричала в голос. Иногда повитуха деловито выбегала из комнаты.
– Ребенок большой. Не хочет выходить.
Через три часа криков из-за двери Николай не выдержал и буквально силой ворвался к Мире.
Та была в беспамятстве. Спутавшиеся волосы рассыпались по мокрому лбу. Он взял тряпочку и, намочив ее, принялся вытирать лоб.
– Потерпи, Мирочка, потерпи...
Но она не слышала его. Он физически чувствовал, как ее буквально разрывает на части. На мгновение она замирала, но тут же принималась метаться снова.
Часы этой пытки шли перед глазами Николая, как острая вереница кровавых гор. Он пытался сохранять спокойствие, пока на лице повитухи не появилось выражение испуга. Она шепнула:
– Знаешь, что, милок, вызывай-ка «скорую». Повезем в Касли, в больницу... Она у нас не разродится...
– Почему? – в ужасе спросил Николай.
– Видимо, ребенок пошел личиком... Надо кесарево делать, операцию...
– Успеем довести?
– Нужно поторопиться, а то у нее матка порвется!
Николай бросился к телефону. «Скорая» приехала через сорок минут.
– Повезло, – с облегчением вздохнула повитуха.
Миру погрузили в машину. У нее уже не было сил кричать. Она просто исступленно металась...
Под шум мотора у него в голове зашептались строки Мириных стихов:
И, как в родах, исступленно тычась,
Кровь от плоти, глаза лишь сухи,
За песчинку из тысячи тысяч
Я уже отмолила грехи.
Глаза Миры были действительно сухи. Иногда она открывала их, но Николай чувствовал, что она ничего не видит. «Она неминуемо умрет...» – эта мысль пронзила его насквозь, и, едва коснувшись, искромсала всего изнутри, как пуля со смещенным центром.
Наконец приехали в больницу. Миру на носилках внесли в приемный покой. Николай нес в руках ее тапочки.
«Неужели эти тапочки – все, что мне от нее останется!» – в ужасе подумал он. Ему хотелось рыдать, но неимоверным усилием воли он держался. Вокруг Миры засуетились сестры и врачи и тут же увезли ее в операционную.
Николая не пустили дальше дверей, ведущих из приемного покоя.
– Подождите! – закричал он и, подбежав к каталке, на которой лежала Мира, поцеловал ее в сухие, как папиросная бумага, губы. На мгновенье ему показалась, что она прильнула к его губам.
Николай метался по приемному покою, как загнанный зверь.
– Мужчина, не мельтешите. Лучше сходите, подышите воздухом, – посоветовали ему.
Он вышел. В холодной февральской ночи светили бесчувственные звезды. Вот и его детище, «Альфа-Омега», никчемный спутник, вертится где-то там в невообразимой вышине, в полутора тысячах километров от Земли. Николаю захотелось стать этим мертвым спутником и созерцать все беспристрастно со стороны.
– Не может быть, чтобы она умерла... не может быть! – горячо шептал он в небо. – Боже милосердный! Чему ты меня этим научишь? Как ты можешь такое со мной сотворить? Я послушался... Я последовал...
– Что же я с Господом торгуюсь?.. – вдруг спохватывался он. – Надо молиться!
Он опустился на колени прямо в снег и, заливаясь слезами, зашептал давно заученную, но ни разу не повторенную им с детства молитву:
– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли...
Дальше он забыл и принялся повторять то же самое... а потом вдруг добавил:
– Господи, прости мне мою гордыню, прости мое скотское существование на этой земле, отпусти мне грехи мои... Мира – святая. Она столько страдала... Она невинна... Пожалуйста, даруй ей жизнь... Дай нам утешиться ребеночком... Много, много я грешил. Мало я верил в Тебя. Но нет у меня ничего в целой Вселенной, кроме этой несчастной, растерзанной женщины! Пожалей ееНе наказывай меня ее смертью. Накажи как-нибудь иначе, я все приму, но только дай ей жить!
Николай зарыдал и уткнулся лицом в тяжелый, покрытый колючей ледовой коркой снег.
Кто-то тронул его за плечо. Над ним стояла бабка в белом халате.
– Врач велел передать...
– Что? Что? Что? Она умерла?!
– Да не ори ты... Она в операционной. Состояние тяжелое. Еле успели. Ничего пока не обещаем. Что ж вы сорокалетнюю бабу дома рожать оставили?
– Скажи, скажи... Она будет жить?
– Будет, будет... Раз доктор велел успокоить, значит, все вроде ничего... Но ты губу не раскатывай. Всякое бывает. Сами виноваты. Пойдем, налью тебе спиртику. Согреешься.
Николай сидел в подсобке и держал в трясущихся руках жестяную кружку с медицинским спиртом. Бабка налила себе тоже.
– Хороший спиртик. С вашего спиртзавода, из Тюбука...
Он залпом выпил грамм тридцать. С непривычки его передернуло. Закусить было нечем. Занюхал рукавом.
– Слабый мужик пошел... – разочарованно выдохнула бабка и легко опрокинула чарку...
– Может, сходишь? Узнаешь, чего там да как... – плаксивым голосом взмолился Николай.
– Ладно, ладно... Только не буянь.
Он тупо уставился на облупленную стену подсобки. Все философские теории, глубокие размышления превратились в едкий удушливый пепел. В голове было пусто, и только мерно бил колокол единственной мысли:
– Только бы была жива! Только бы была жива! – Только бы была жива!
Он исступленно, как магическое заклинание, повторял эти слова.
Когда он заслышал шаркающие шаги возвращающейся бабки, сердце его упало куда-то вниз и, пронзив больничный пол, как масло, умчалось к центру Земли.
– Жива твоя евреечка! И ребеночек жив. Мальчик! С тебя причитается, паря...
?
Прошло три года. Бангушины по-прежнему жили в Тюбуке душа в душу. Растили сынишку Костю. Имя выбрала Мира, а Николай не возражал.
Однажды Мира принесла из интерната телескоп. У него вываливалась линза, и Николай взялся починить.
– Фто это такое? – спросил трехлетний Костик.
– Это такая труба, в которую лучше видно звезды. Хочешь посмотреть? – весело спросила Мира.
– Хачу тубу! Хачу тубу! – весело закричал Костик.
Они вышли на балкон. Сначала посмотрели на луну, а потом Мира сказала:
– А ты знаешь, Костик, что папа для меня звездочку на небо подвесил?
– Пьявдя-пьявдя? Вёздочку?
– Ага! Хочешь посмотреть? Альфа-Омега называется.
– Мальфа-Бамека?
– Угу...
Мира повозилась с телескопом и показала сынишке звездочку. Тот деловито зажмурил не тот глаз. Мира его поправила.
– Видишь?
– Дя! Вёздочка! – Костик помчался к папе.
– Папа! Папочка! Я твою вёздочку видел, которую ты для мамочки подвесил! Пойдем, покажу...
Николай улыбнулся и заглянул в телескоп.
– По-моему, это Альдебаран, – пробормотал он.
– Сам ты Альдебаран, – засмеялась Мира. – А это моя звездочка, которую ты мне подарил... Мальфа-Бамека называется!
Пояснения к роману «Альфа и Омега»
Честно признаться, я не люблю художественную литературу. Во всяком случае, я был уверен в этом до недавнего времени. Я считал, что аморально автору становиться богом и распоряжаться судьбами героев на свое усмотрение или, еще хуже, в угоду читателям.
Некоторое время я воздерживался от написания произведений подобного рода. Однако во время работы над «Альфой и Омегой» со мной случилось нечто необычное. Мои герои сами принялись диктовать мне свои жизни. Хотите верьте, хотите нет... У меня были совершенно иные планы на их счет...
Пользуясь примером великих, например Толстого с его комментариями к известной своей скандальной репутацией «Крейцеровой сонате», я тоже поддался приступу легкой мании величия и решил написать пояснения к роману, в которых, в том числе, попытался ответить на отзывы первых читателей, ознакомившихся с романом еще до его публикации, в надежде на то, что эти пояснения смогут стать полезными не только для них, но и для меня самого. Конечно, если произведение, как в случае с Толстым, призывает отказаться от похоти и жить с женой как брат с сестрой, то тут уж поясняй не поясняй – не поможет. Ну а если жена возжелает запретного плода и переспит с музыкантом, то можно ее зарезать, и суд тебя оправдает. Автор волен писать, что ему заблагорассудится, если, конечно, «он ведает, что творит».
Мой роман начинается с неизвестного высказывания Иисуса Христа: «Блажен, кто ведает, что творит, и проклят, кто не ведает». Эта фраза обнаружена в Кембриджском кодексе (Cantabrigiensis D), известном под названием кодекс Безы (Bezae). Эта рукопись – двуязычна: на левой странице – греческий текст, на правой – латинский. Кодекс датируется IV-V веками нашей эры и содержит лишь часть Нового завета. Считается, что этот документ является копией более древнего манускрипта, написанного во втором, а может и первом веке, во всяком случае, в то же время, когда создавались тексты, ставшие каноническими. Этот кодекс содержит некоторые разночтения, не встречающиеся ни в какой другой древней рукописи. Теодор Беза, преемник Кальвина на посту Женевской Церкви, обнаружив в Лионском монастыре св. Иринея эту рукопись, так испугался, что в 1581 году отослал ее в Кембриджский университет с надписью: «Лучше скрыть, чем обнародовать». Там этот кодекс и скрывался от людских глаз почти два столетия. Мое внимание на этот манускрипт обратила Dr. Jenny Read-Heimerdinger, профессор Уэльского университета (University of Wales, Bangor). Она гостила у нас и обучала моего сына истории христианства.
Вот как выглядит эта цитата по-гречески и латыни:
«В тот же день Он увидел человека, работающего в субботу, и сказал ему: Человек, если ты знаешь, что ты делаешь, ты благословен, но если ты не знаешь, что делаешь, ты проклят и являешься нарушителем Закона».
Выходит, если ты ведаешь, что творишь, даже нарушая заповеди, то ты блажен, благословен (макариос ). То же греческое слово все время употребляется в Нагорной проповеди Христа: «Блаженны миротворцы... Блаженны нищие духом...»
Осознание своих действий ставится выше Закона! Не означает ли это, что Христос дает человеку полную свободу выбора, подразумевая, что Законы писаны лишь для тех, кто не ведает, что творит? То есть совесть человека, его ум, душа наверняка подскажут, что можно, а чего нельзя. Все, чего желает Христос, – чтобы мы прислушивались к самим себе, и тем самым «ведали, что творим».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21