Три дня гудели колокола. Торжества длились целых две недели и закончились только 11 октября небывалым фейерверком, сожженным на Царицыном лугу, причем сгорело пороху столько, что, по словам Федора Ростопчина, «хватило бы на целую войну с державой среднего калибра или, по крайности, для сражения более кровопролитного, чем брак прелестного принца на очаровательной принцессе».Удар веером от ВагЬе Голицыной был ответом на шутку.Милости, награды сыпались, лились рекой, и все хватали их на лету…Императрица была в неописуемом восторге, но и она устала под конец. А про «молодых» и говорить нечего.И отрадное, временное затишье настало наконец после всего этого шума, блеска и торжества. Александр на время все оставил, все забыл: друзей, занятия…– Он так молод, а жена его так красива! – колко заметил по этому поводу ревнивый прежний любимец Александра Федор Ростопчин… Глава IIIПЕРВЫЕ ТУЧИ …Догорели огни, облетели цветы. Надсон …А он, мятежный, просит бури,Как будто в бурях есть покой! ЛермонтовОчень мало кто видел, что представляла собой огромная площадь полчаса спустя после этого фантастического праздника, где в море разноцветных огней сверкали и переливались бриллиантовые узоры, вензеля, корабли и замки, блестели пламенные солнца, вертелись огненные колеса, широко вокруг раскидывая мириады искр, потоки быстро отгорающих звезд.Темной, мрачной казалась площадь после конца блестящего зрелища.Пороховой дым и чад, копоть сала от догорающих и гасимых плошек – отравляли воздух, мешая дышать. Закуренными скелетами стояли остовы сложных сооружений, которые служили поддержкой огненному царству фантазии, городу сверкающих дворцов и разгоняющих мрак искусственных светил… Кое-где балки затлели, и рабочие, солдаты патрулей, усиленных для сооружения, тушили дерево водой, топтали его в землю, добивали огонь, который, потешив людей, словно не хотел сразу гаснуть, еще рвался вспыхнуть хотя бы на миг!Там и здесь два толстых столба с перекладиной наверху – опора большинства щитов, уже разобранных, – напоминали гигантские виселицы. А веревки, перекинутые через перекладину, при помощи которых люди производили разборку щитов, собирали догоревшие плошки и лампионы, самые силуэты этих людей, чернеющие там, под перекладинами, на темной синеве тихой осенней ночи, дополняли жуткое сходство…И, осеняя себя крестом, спешили скорее мимо более впечатлительные прохожие, после фейерверка зашедшие на пустую сейчас и плохо освещенную площадь.Почти такое же полное быстрое превращение произошло и в той дворцовой благодати, в той идиллии, которая одним портила кровь, мутила желчь, а другим казалась весьма недолговечной, а потому и не угрожающей обычному ходу интриг и происков, какими живет большинство людей, окружающих высокую семью.Тучи быстро стали заволакивать ясное небо еще две недели тому назад. Первый рокот непогоды послышался со стороны Гатчинского дворца, как раз накануне торжественного венчания высоких новобрачных.Обычно у Павла – даже когда он проживал временами в столице – мало кто бывал. Посещениям к цесаревичу кто-то незримый вел самый строгий счет, извещал о них Екатерину, а та, не стесняясь, прямо спрашивала такого «гостя», зачем был у сына, или давала понять, что предмет беседы ей известен, а самые посещения наследника со стороны лиц, состоящих при ней самой или при юных князьях, совсем не желательны. Иногда, не говоря ни слова, она начинала «не замечать» долгое время кого-нибудь из окружающих ее, не говорила ему ни слова, даже не отвечала на вопросы, словно не расслышав их. И можно было прямо сказать, что это лицо «посетило» Павла, не испросив раньше разрешения у императрицы, не уведомив, по крайней мере, ее о причине посещения, о теме разговоров…Но в эту кипучую пору, в течение долгого ряда гремящих дней, бегущих беспрерывным праздником, в котором пришлось принять самое близкое участие и цесаревичу, – создалась для него полная возможность выйти на время из того проклятого заколдованного круга отчуждения и одиночества, который создан для «гатчинского отшельника» отчасти по собственной воле и в такой же мере по воле его державной матери.Вот больше месяца – на приемах, на праздниках, на балах, среди густой толпы, охраняющей от шпионства лучше, чем каменные стены дворца, – везде теперь цесаревич почти ежедневно сталкивается со множеством лиц, которых даже при желании не мог видеть целыми годами. Иные искренно, другие – по врожденной манере придворных «искателей и ласкателей» уверяют его в глубокой преданности, в готовности служить до самой смерти…И все это лучшие люди родной земли или знатные эмигранты, выходцы из Франции и других стран, нашедшие новую, благодатную родину при российском дворе…Сравнить нельзя эти сливки общества, соль земли, с той швалью, которая обычно окружает Павла, известная под презрительной кличкой «гатчинцев», и среди которых «даже самый лучший», по меткому выражению того же Ростопчина, «заслуживает быть колесованным без всякого следствия и суда, по доброй совести!..».Кружилась сначала голова у цесаревича от радости, от восторга, от удовлетворенного самолюбия. Но скоро он стал хмуриться и дергать бровью, как всегда в минуты сильного душевного раздражения. Все сумрачней его лицо, отрывистей речи. А к матери, приласкавшей было сына, он старается и не подойти, если уж крайняя необходимость не принудит его к соблюдению этикета.Замечали это все, но знали причину такой перемены очень немногие.Шувалова, ее «друг» Головкин, слезливый Шуазейль-Гуфье, приживалец Екатерины, везде и всюду толкующий о «своем обожании этой дивной государыни», такой же прихвостень, только похитрее, грубый на вид, тонкий пройдоха в душе, Эстергази, умеющий хриплым баском «рубить правду-матку» в глаза, но под видом колкостей посылающий осторожные, пряные комплименты; затем, фрейлина супруги и фаворитка мужа, Нелидова; ее «друг» тайный и многолетний, первый толкнувший умную интриганку в объятия Павла, князь Голицын – все эти люди, такие, казалось бы, далекие, несходные между собою, тоже поглядывают на Павла, но без всякого недоумения, наоборот, как бы выжидая: что дальше будет? А между собой при случае они тоже обмениваются иногда взорами, полуулыбками или самое большее парой-другой фраз, мимолетных, даже непонятных для случайного свидетеля этой беседы… Но после того расходятся собеседники очень довольные, как сообщники в каком-нибудь деле, готовом принять хороший для них исход.К этой же компании, как ни странно, Шувалова нашла нужным и сумела присоединить прямого и доброго по душе, хотя очень честолюбивого, болезненно самолюбивого принца Нассау-Зигена, уже прославленного в качестве военного гения, но сейчас полагающего, что он обойден, забыт, и потому готового брюзжать и ворчать, а то и поинтриговать под шумок, чтобы поднять свое личное значение и кредит.Больше всего на Павла направлено внимание этой компании, но они деятельно следят положительно за всем, что творится при дворе, особенно вблизи самой Екатерины. Зубов пока держится в стороне. Но он что-то почуял и словно озирается тревожно порою, как бы ища опоры и сочувствия со стороны окружающих.Обычно нет наглее и заносчивее человека при дворе, чем этот фаворит, двадцатишестилетний друг сердца женщины, прожившей на свете более шестидесяти трех лет.Но когда он порой вспомнит об этой пугающей цифре, приглядится к ликующему сейчас, но уже словно тронутому тлением лицу Екатерины, когда видит ее усталое от жизни и от наслаждений тело, замечает смертельную усталость физическую и духовную, которую так хорошо умеет скрывать от целого мира эта многолетняя чаровница, уловительница людей…Когда он вспоминает все это, холод охватывает мелкой дрожью выхоленное, начинающее обволакиваться жиром тело наложника.Что ждет его, если внезапно грянет удар? И даже неизвестно, перед кем надо поклониться заранее. К кому забежать? В апартаменты новобрачных, как говорят все, начиная с самой державной бабушки? Или туда, в темную Гатчину? Кто знает? Вопрос не выяснен. Екатерина колеблется. Отношение Александра к отцу – загадочно и для самой императрицы, не говоря о других…И по логике вещей Зубов, пока еще никем не втянутый в игру, сам невольно подошел к черте, которая привела вышеперечисленную группу сообщников к целому ряду потайных выпадов и шагов.Нарыв лучше взрезать по собственной воле и скорее, теперь же, чтобы потом, прорвавшись самостоятельно и неожиданно, он не отравил потоком гноя многим и многим все их существование, всю жизнь!К операции этой союзники приступили осторожно, издалека, начав с Павла, самого впечатлительного, способного по натуре довериться злейшему врагу, если тот прикроет себя хотя бы полупрозрачной личиной преданности, пропитает ядовитые наветы ароматом угодливости раба.С разных сторон – именно под личиной дружбы и расположения – стали нашептывать Павлу о состоявшемся будто бы решении Екатерины не только отстранить его от престола, но даже и удалить куда-нибудь в надежное место, вроде замка Лоде, а трон и власть, чуть ли не при жизни еще, передать Александру.Эти вести покоя не дают цесаревичу.Плохо спит он всегда по ночам. А теперь и вовсе сна почти лишился. Ляжет далеко за полночь. А в четыре часа уже на ногах, как всегда… Молчит, думает, губы кусает. И только худеет быстро…Как раз накануне венчанья, поднявшись чуть не до зари, размашисто шагал своим учебным шагом по кабинету Павел, бормотал порою невнятное что-то, не то жалобу, не то глухое проклятие… Это присуще цесаревичу, как многим людям, живущим в продолжительном одиночестве.Но время от времени он поглядывает на дверь, словно ожидая кого-то.Легкий стук.– Войдите! – крикнул Павел.Без доклада, очевидно по данному заранее распоряжению, вошел Эстергази.После первых приветствий и обычных любезных фраз гость круто приступил к делу.– Вы не взыщите, ваше высочество! Мы знакомы уж не первый год. Еще в те счастливые времена, когда ваше высочество со своей очаровательной принцессой явились к нам на берега Сены. Граф и графиня Северные! Кхм… И мы увидали, что темный, холодный Север хранит не одних белых медведей и хищных орлиц, но имеет такого принца… такую принцессу… Вы поняли меня, принц? Я старый рубака, грубый солдат. Не умею говорить сладких слов. Но тогда еще два облика запали мне в эту грудь, пробитую пулями в десяти боях, израненную саблями врагов. И с той поры я вечный друг ваш и верный раб!– О, верю, верю, граф! Тем более что вам сейчас нет и выгоды… я так бессилен…– Вы духом сильнее всех этих… там… Понимаете? Я не хочу никого оскорблять, тем более лиц, близких вашему высочеству. Но когда презренные фавориты… А между тем, благородный принц… Гм… Да… Молчу, молчу! Лучше – прямо к делу. Время не терпит. Конечно, не затем лишь я вчера на балу попросил у вашего высочества этой секретной аудиенции, не для того рисковал своей карьерой и вашим спокойствием, чтобы того… говорить о моей преданности. Это я успел бы сделать и там, хотя ваше высочество везде окружены шпионами, как вы сами, конечно, того… этого…– Увы, это верно, милый граф. Итак?– Дело вот в чем: вчера было тайное совещание у государыни. Тут были все: Кирилл Разумовский, граф Румянцев, Остерман, Салтыков Николай, Мусин-Пушкин, Безбородко, Чернышев, Завадовский, Самойлов и Стрекалов, наконец… Счастливый сват! В новой ленте… Обсуждали вопрос о престоле. Решено окончательно: от наследья ваше высочество отстранить!– Оконча…Голос оборвался у Павла. Он ожидал, почти был уверен. Но вот удар обрушился, и сорокалетний мужчина сидит, сразу осунулся, дрожит как в лихорадке и ловит воздух пересохшими губами, бледными, почти синими, как и его перекошенное страданием и ужасом лицо.– Успокойтесь, ваше высочество… выпейте воды… придите в себя! – засуетился авантюрист, сам напуганный действием своих слов на Павла. – Еще не все потеряно. Решено – это еще не значит приведено в исполнение… Тем более что самое решение не было единодушным… Нашлись возражения, и очень сильные…– Да, правда?.. Да, да, конечно, иначе быть не могло! Что же возражали? Кто? Кто именно? Румянцев? Разумовский? Остерман? Они все? Я угадал?..– Нет. Один только Безбородко, ваше высочество… Да и то граф-дипломат не решился прямо оспаривать мнение государыни. Он, знаете ли, начал вокруг да около… Коснулся прошлого вашей русской истории… Поставил вопрос: воля монаршая должна ли считаться с тем, что народ весь много лет почитает наследником именно ваше высочество, как единственного сына и старшего в роде?.. Не будет ли это мнение вредить и государю, помимо прямого наследника принявшему власть?..– Конечно, будет! Все возмутятся…– Он того не утверждал, а высказал опасение. Но императрица нашла противные доводы. Хотя и смягчилась сразу. Тогда уж граф поставил последний свой вопрос. Он указал, что в деле, кроме нации, государыни и вас, сир, есть еще одно лицо, и согласие такового необходимо, чтобы…– Александр?! – неожиданно ликующим кликом вырвалось из сдавленной отчаянием груди Павла. – Он не допустит… он согласия не даст… сын не предаст меня… он!.. Еще все хорошо… Как я не подумал сам?.. Какой умный этот хохол… Он вспомнил?.. Молодец, Безбородко, молодец!И Павел даже покивал кому-то ласково, приветливо в пространство за окном комнаты, словно там видел кого-то.Эстергази насупился. Не затем он пришел сюда, чтобы слышать похвалы другим.– Ваше высочество еще не дослушали меня… Граф только поставил вопрос… И тут же заранее допустил, что согласие будет получено… Что тогда и дело определяется… А если согласен ваш сын, то, конечно, и народ поймет, что были причины для замены порядка наследования… для устранения вашего высочества… Словом, он согласился тоже, но поиграл сперва в бескорыстие и по пути дал умный совет о предварительном соглашении с предполагаемым наследником, сыном вашего высочества… Вот как, по-моему, дело обстоит…Опять потемнел и съежился бедный, больной духом и телом человек, которого наглый хитрец словно нарочно кидал то на вершину надежд, то в бездну отчаянья.– Да-а! Вот как? – глухо протянул Павел. – Конечно, она сделает, чего захочет… Родителя моего… государя… успели ведь они… Так что уж со мной?.. Да… да…Постарело лицо, посерело как-то; нижняя, и без того всегда оттопыренная губа сейчас совсем отвисла, как у дряхлого старика. Сидит, молчит.Эстергази с нетерпением поглядел на красивые часы, стоящие на камине: время идет. Некогда заниматься размышлениями.– Что же вы теперь думаете предпринять, ваше высочество? – сразу, нагло задает ему предательский вопрос загадочный гость. Теперь, когда весть об устранении сказана, даже Павлу может прийти на ум: «Зачем же явился сюда переносчик тайных вестей? Вызнать что-нибудь, подбить на крайний шаг или предложить участие в каком-нибудь заговоре?»Но Павел сейчас ни о чем не может думать, ничего не способен ясно соображать. Он чувствует боль в голове, огонь в груди, негодование и ярость в сердце.С искаженным лицом, с легкой пеной в углах губ он подымается, крикливо начинает:– Что предпринять? Теперь?.. Я, конечно… хочу крикнуть… всему миру…Неожиданно какой-то шум послышался за дверью, ведущей в соседний покой цесаревича и его супруги. Сильно, отрывисто прозвучал удар, другой.Павел осекся, оборвал речь на полуслове, как будто электрический ток пронизал его мозг и вернул ему сознание.Эстергази тоже вздрогнул и насторожился. Они не вдвоем?! Там стоит, слушает их кто-то… Но кто?– Простите, граф! – приветливо, ласково даже заговорил Павел. – Вы не волнуйтесь… Сейчас я объясню… Вы вот спросили, что я думаю делать? А я в таком состоянии, что и мыслей собрать не могу… Но помимо того, в столь важных делах я бы и ответить вам ничего не мог без… без совета с одним самым близким мне человеком… с моей… женой… И еще с одною особой… Я их просил быть наготове и прийти сюда при вас, предвидя, что разговор будет о важных вещах… И вот они дают знак. Вы позволите, граф?..– О, ваше высочество… Это такая честь для меня!.. Подобное доверие… Я старый солдат! Но я француз и сумею ценить…Дамы между тем уже вошли по знаку Павла. Они были в утренних легких костюмах, и обе кутались в шали, как от свежести в покоях, так и для большего соблюдения приличий. Полный туалет, сделанный так рано, мог бы вызвать подозрение в горничных… А прислуга – лучший род почты между дворами, как знала великая княгиня, и потому явилась почти совсем неглиже.Нелидова, вторая «особа», о которой говорил Павел, казалась совсем маленькой, невзрачной в таком же утреннем пеньюаре. Белый цвет особенно подчеркивал смуглость ее лица и шеи, еще не покрытых слоем притираний, как то принято делать для всех появлений при дворе.Галантные поклоны, поцелуй руки – и все заняли места у горящего камина, куда невольно жался Павел, положительно дрожащий от нервного озноба, как в лихорадочном припадке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21