В моем отнюдь не идеальном состоянии хорошая шутка кажется более подходящей. По крайней мере можно посмеяться.
— Что такое шутка? — возражаю я. — Минуту-другую смешно, и все. Потом остаешься ни с чем. Даже если ты каждый день меняешь свое мнение, я бы предпочел… мне бы хотелось, чтобы ты поделился со мной своими мыслями о некоторых из этих вещей. Даже твои сомнения все же лучше, чем постоянные шутки.
— Ты прав, — говорит он, тяжело откидываясь на подушки и глядя на потолок, словно не может поверить, что я выбрал такой момент, чтобы поставить ему подобную задачу. Это тяжкое бремя, и я вижу, как оно гнетет его, буквально выдавливая из него жизнь, и сам потрясен, что я это сделал, сказал такое.
— Все равно, — говорит он, — если я и поделился бы с тобой своими сомнениями — относительно Бога, и жизни, и смерти, то ты бы с этим и остался: с массой сомнений. А так, понимаешь, у тебя есть все эти прекрасные шутки.
— Они вовсе не такие уж прекрасные, — говорю я. Жужжит кондиционер, и шторы расходятся
внизу у пола. Солнце пробивается сквозь жалюзи, и в его лучах плавают пылинки. В комнате стоит легкий смрад, к которому, мне казалось, я уже привык, но нет, не привык. Меня всегда поташнивает от него, а теперь мне кажется, что запах становится сильней. Или это и впрямь так, или виной тому неудача моей попытки за последние секунды узнать о моем отце больше, чем смог узнать за всю предшествующую жизнь.
Его глаза закрыты, и я пугаюсь, сердце скачет у меня в груди, чувствую, надо, наверно, позвать мать, но только я собрался сделать шаг к двери, как он легко сжимает мою руку. — Я был хорошим отцом, — говорит он.
Не столь уж неопровержимое утверждение повисает в воздухе, словно ждет, чтобы я подтвердил его. Я смотрю на него, смотрю на отца. Ты и теперь хороший отец, — говорю я. Спасибо. — Его веки едва заметно дрожат, будто он услышал то, что должен был услышать. А назначение его последних слов вот каково: это ключ к жизни после смерти. Не последние слова, а пароль, и как только они произнесены — врата отворяются пред тобой.
— И все-таки. Как насчет сегодня, папа?
— Что «насчет сегодня?» — полусонно спрашивает он.
— Бог, небо и прочее. Как думаешь: есть они или нет? Я понимаю, может быть, завтра ты будешь думать иначе. Но сегодня, сейчас, что ты думаешь? Я очень хочу знать, папа. Папа? — окликаю я его, потому что он как будто уплывает от меня в самый глубокий из снов. — Папа?
И он открывает глаза, обращая на меня их бледную детскую синеву, внезапно наливающуюся упорством, и говорит, говорит мне, его сыну, сидящему у его смертного ложа и ожидающему его по-следнего вздоха, он говорит: — Это ты, Пиноккио?
Его первая великая любовь
Огромной радостью и несчастьем для моего отца было влюбиться в самую красивую женщину Оберна, а может, и всего штата Алабама, мисс Сандру Кей Темплтон.
Почему несчастьем? Потому что он был не один такой в Оберне, а может, и во всем штате Алабама, кто влюбился в нее. Он получил номер и занял место в конце очереди.
Ее красота уже была воспета в куплетах, которые сочинил один ее талантливый поклонник:
Нет краше тебя, Сэнди,
Обыщи хоть все кругом.
Прыгай, Сэнди, ко мне в машину,
Прокачу с ветерком…
Ну и дальше в том же роде.
Чтобы завоевать ее сердце, устраивались дуэли, автомобильные гонки, молодые люди уходили в запой, устраивали кулачные бои, ее именем назвали по крайней мере одну собаку, а могли бы и больше.
Сандре вовсе не хотелось быть такой красивой. Она не жаждала, чтобы ее любило столько мужчин, — вполне достаточно было бы одного. Но что она могла поделать со своей красотой, которой восхищались все вокруг, и едва она отвечала отказом
какому— то из поклонников, как на его месте тут же возникал другой, с цветами, песенками в честь ее красоты и готовностью сражаться за нее. Так что она была просто сама по себе, а ее поклонники -сами по себе и образовали очередь, настоящий клуб, наподобие братства питающих надежду или разбитых сердец.
Эдвард песенок не сочинял. Долгое время он вообще ничего не делал. Разве что заглядывался на нее, это, конечно, было. Не мог не любоваться ею, когда она шла мимо; стоило ей появиться, и его охватывало неизъяснимое волнение. Она как будто светилась изнутри, потому что, куда бы ни шла, она озаряла собой все вокруг.
Эдвард любил изредка ловить это сияние.
Его легендарные ноги
Эдвард был так резв, что не успевал он подумать, как оказывался в том месте, куда хотел попасть. Он не столько бежал, сколько летел, его ноги, казалось, не касаются земли, а движутся в воздухе. Он никогда никого не вызывал бежать с ним наперегонки, но его многие вызывали, и хотя он старался отговорить их, бывало, что насмешки и издевки какого-нибудь парня, бросавшего вызов, выводили его из себя. Дело неизменно кончалось тем, что он разувался — потому что никогда не бегал в обуви — и ждал, когда его самоуверенный противник приготовится. И тогда они начинали бег — или, вернее, заканчивали, потому что ни о каком состязании не приходилось и говорить. Прежде чем парень, которому так не терпелось поспорить в быстроте с моим отцом, успевал сделать хотя бы шаг, смутная фигура того, кого он надеялся перегнать, уже маячила на финише.
Он начинает действовать
Короче говоря, скоро ему стало мало только видеть ее. Хотелось подойти к ней, поболтать, прикоснуться.
Какое— то время он всюду следовал за ней по пятам. То есть на переменах в школе, в коридорах. Задевал, как бы случайно. В кафетерии касался ее руки. И всегда при этом говорил: -Извини, это я нечаянно.
Он только о ней и думал, сходил по ней с ума. Однажды он смотрел, как она чинит карандаш. На ее нежные ручки, которые держали длинную желтую палочку карандаша. Потом подобрал с полу стружку и долго тер между большим и указательным
пальцами. Как-то он заметил, что она болтает с парнем, показавшимся ему знакомым. Прежде он никогда не видал, чтобы она кому-нибудь так улыбалась. Он несколько минут наблюдал, как они болтают и смеются, а потом сердце у него упало, когда у него на глазах она оглянулась, нет ли кого поблизости, и медленно подставила губы для поцелуя. Увидев это, он едва не решил больше не думать о ней, но тут вспомнил это лицо. Парень из амбара! Тот самый, который украл глаз у старой женщины. Звали его Дон Прайс.
Мой отец был уверен, что если он справился с ним один раз, то справится и в другой.
Такой случай представился на следующий же день. Его тело готово было взорваться от желания. Крови было тесно в жилах. Требовалось как-то снять напряжение. В школьном коридоре он увидел Сандру.
— Сандра, — сказал он, хотя момент был не слишком подходящий — он остановил ее, как раз когда входила в женский туалет. — Ты не знаешь меня. Может, никогда раньше и не видела. Но я хотел предложить, то есть если тебя это заинтересует, ну гак вот, мы могли бы сходить куда-нибудь вместе в эту пятницу. Если хочешь.
Неудивительно, что она мгновенно почувствовала то же, что и он: тело было готово взорваться, кро-ни стало тесно в жилах, и нужно было снять напряжение.
— Я не против, — ответила она, не особо задумываясь. — Пятница меня устраивает. — И так же быстро скрылась за дверью туалета.
Она согласилась, несмотря на то что в этот же день утром Дон Прайс предложил ей выйти за него замуж. Тогда в первый момент она тоже едва не сказала «да», но словно некий голос велел ей подождать несколько дней и подумать, как будто до нее долетел шепот надежды, посланный моим отцом.
Схватка
Эдвард Блум не был драчуном. Он слишком ценил радости нормальной человеческой беседы, чтобы прибегать к такому примитивному, а частенько и болезненному способу улаживания споров. Но он умел защитить себя, когда его вынуждали, как в тот вечер, когда он повез Сандру Кей Темплтон кататься в машине по шоссе на Пайни-Маунтин.
С их первого свидания прошло три недели, и за это время между Эдвардом и Сандрой было сказано много слов. Они вместе ходили в кино, распили пару бутылочек пива, он даже рассказал ей одну-другую смешную историю. Просто оставаясь таким, каким он был, — не больше, но и не меньше, — он завоевал сердце моей матери. Дело приобретало серьезный оборот: когда он касался ее руки, ее лицо вспыхивало. Она начинала фразу и замолкала, забывая, о чем хотела сказать. Она не влюбилась в моего отца, пока еще. Но видела, что это может произойти.
Наверно, ей нужно было еще как следует подумать.
Эта ночь повлияет на ее думание самым решительным образом. Ночь Автомобильной Прогулки. Они просто ехали вперед и вперед и наконец оказались в конце какой-то проселочной дороги, одни среди темного леса, и, когда их обступила тишина, он качнулся к ней, она — незаметно к нему, и они слились в поцелуе. И тут мой отец увидел в зеркальце заднего вида свет фар, поначалу далекий, но быстро приближавшийся к ним по узкой и извилистой дороге на Пайни-Маунтин. Эдвард не знал, что это Дон Прайс. Он знал только, что это машина, которая приближается к ним на опасной скорости, и потому он поехал помедленней, соображая, что предпринять в случае каких-то неприятностей.
Вдруг неизвестная машина оказалась прямо позади них, ее фары ослепительно горели в зеркальце. Эдвард опустил стекло и жестом показал, что пропускает ее вперед, но машина ударила его в заднее крыло. Сандра охнула, и мой отец, успокаивая ее, коснулся ее ноги.
— Не волнуйся, — сказал он. — Наверно, просто какой-нибудь подвыпивший парень.
— Нет, это Дон.
И мой отец понял. Без дальнейших объяснений ситуация стала ясной: так произошло бы сто лет назад в каком-нибудь городке на Диком Западе и Дон встречал бы его посреди пыльной улицы, держа руку на кобуре. Это был вызов.
Раздался новый удар по заднему крылу, и мой отец вдавил педаль газа. Эдвард должен был доказать, что если Дон Прайс хочет испытать его бесстрашие, то он может быть бесстрашным, и, будучи бесстрашным, он на полной скорости прошел следующий поворот, оставив Дона Прайса далеко позади. Однако тот в несколько секунд снова нагнал Эдварда, но уже не бил сзади, а несся сбоку рядом; обе машины заняли всю ширину дороги, на полной скорости преодолевая холмы и крутые повороты, которые заставили бы более робкие натуры немедленно остановиться и прекратить гонку. Дон Прайс прижимал свою машину к машине отца, стараясь столкнуть его с дороги, отец отвечал тем же, и так они мчались, со скрежетом задевая друг друга дверцами. Мой отец знал, что может нестись по этой дороге столько, сколько будет необходимо, но не был уверен, способен ли на это Дон Прайс, чье лицо он мельком увидел, когда их машины летели бок о бок вперед, сотрясаясь от взаимных ударов. Парень явно был пьян.
Отец до упора выжал педаль газа, вырвался вперед и резко вывернул руль, перегородив дорогу. Дон Прайс едва успел затормозить, остановившись в футе от него, оба мгновенно выскочили из машин и стали друг против друга.
— Она моя, — сказал Дон Прайс.
Он был такой же высокий, как Эдвард, и даже шире его в плечах. Его отец владел компанией, занимавшейся автоперевозками, и Дон работал у него в летние каникулы, грузя и разгружая тягачи с прицепами, что было видно по его мускулатуре.
— Не знал, что она чья-то собственность, — ответил мой отец.
— Теперь будешь знать, деревенщина, — сказал Дон.
Он посмотрел на нее, по-прежнему сидевшую в машине, и позвал:
— Сандра!
Но Сандра не двинулась с места. Просто сидела и думала.
— Мы собираемся пожениться, — сказал Дон моему отцу. — Я попросил ее выйти за меня, деревенщина. Или она тебе этого не говорила?
— Вопрос в том, что она тебе ответила.
Дон Прайс промолчал, лишь засопел и прищурился, как собирающийся наброситься бык.
— Да я могу тебя на кусочки разорвать, как бумаж-ную куклу, — наконец пригрозил он.
— Вроде бы не за что, — ответил мой отец.
— Будет за что, — сказал Дон Прайс. — Если только Сэнди не пересядет в мою машину. Немедленно.
— Она не собирается пересаживаться, Дон.
Дон Прайс рассмеялся:
— Кто ты, к черту, такой, чтобы отвечать за нее?
— Ты пьян, Дон, — сказал мой отец. — Я отвезу ее с горы вниз, а дальше она сможет ехать с тобой, если захочет. Ну как, договорились?
Но Дон Прайс только еще громче засмеялся. Хотя он и помнил, что увидел в стеклянном глазу старой женщины несколько недель назад, он все равно смеялся.
Спасибо за предложение, деревенщина, — сказал он. — Спасибо, но так не пойдет.
Дон Прайс бросился на моего отца, как бешеный бык, но мой отец был еще сильней, и какое-то время они дрались, не жалея друг друга. Их лица были в крови, которая текла из разбитых носов и губ, но в конце концов Дон Прайс рухнул наземь и не поднимался, а мой отец с победоносным видом стоял над ним. Затем он втащил обмякшее и болящее тело поверженного соперника на заднее сиденье своей машины и повез Дона Прайса и мою мать обратно в город. Он довез ее до дома и остановился во тьме глубокой ночи, а на заднем сиденье продолжал тихо стонать Дон Прайс.
Отец и мать долго сидели, не говоря ни слова. Тишина стояла такая, что они могли слышать мысли друг Друга. Потом мой отец сказал:
— Он просил твоей руки, Сэнди?
— Да, — ответила моя мать. — Просил.
— И что же ты ему ответила?
— Я ответила, что мне надо подумать.
— И?
— И, подумав, я решила, — сказала она, беря в свои ладони окровавленную руку моего отца.
И они слились в поцелуе.
Знакомство с ее родителями
Как рассказывал мой отец, у ее отца не было ни единого волоска на всем теле. Он имел ферму за городом, где жил со своей женой, к тому времени прикованной к постели уже десять лет и не способной говорить и есть самостоятельно; он ездил на огромной лошади, огромной, как все лошади в тех местах, вороной, с белыми отметинами на всех четырех ногах чуть выше копыт.
Он обожал мою мать, свою дочь. Когда она была маленькой, он рассказывал ей невероятные истории, в которые теперь, страдая на старости лет забывчивостью, похоже, начал верить сам.
Он думал, что это она повесила на небо луну. Время от времени он действительно верил в это. Думал, что раньше луны там не было, но она ее там повесила. Он верил, что звезды — это желания и в один прекрасный день они сбудутся. Те, которые загадала она, его дочь. Он говорил ей это, чтобы она чувствовала себя счастливой, когда была маленькой, и теперь, состарившись, сам поверил в это, потому что это делало его счастливым и еще потому, что был таким старым.
Его не позвали на бракосочетание. А почему, очень просто: никого не позвали. Бракосочетание было больше похоже на судебную процедуру в Обернском городском суде, с незнакомыми людьми в качестве свидетелей и дряхлым судьей вместо священника, слабым голосом объявившим, при этом у него в уголках губ проступили белые пузырьки слюны, что отныне и впредь они муж и жена, покуда смерть не разлучит их и так далее. Вот так это и свершилось.
Предстояло поставить в известность мистера Темплтона — задача непростая, но мой отец хотел все же попробовать это сделать. Он подъехал к воротам фермы, на которых висела доска с надписью: «НЕ СИГНАЛИТЬ», и так совпало, что в этот момент отец его молодой жены оказался поблизости, верхом на лошади, невероятно огромной, и он подозрительно смотрел на длинный автомобиль, из которого ему застенчиво махала дочь. Он открыл ворота, вытащив толстую жердь из шестидюймовой прорези в столбе, и мой отец медленно, чтобы не напугать лошадь, въехал во двор.
Он направил машину к дому, а мистер Темпл-тон следовал позади на своей лошади. Мои отец и мать были спокойны. Он посмотрел на нее и улыбнулся.
— Тебе не о чем беспокоиться, — сказал он.
— А кто беспокоится? — засмеялась она в ответ.
Хотя оба чувствовали себя не слишком уверенно.
— Папа, — сказала она, едва войдя в дом, — я хочу познакомить тебя с Эдвардом Блумом. Эдвард, Сет Темплтон. Теперь пожмите друг другу руку.
Что они и сделали.
Мистер Темплтон посмотрел на дочь и спросил:
— Почему я должен это делать?
— Делать что?
— Пожимать ему руку?
— Потому что он мой муж, — ответила она. — Мы поженились, папочка.
Он еще раз потряс Эдварду руку, пристально глядя ему в глаза. Потом рассмеялся — оглушительно, словно шутиха взорвалась.
— Поженились! — сказал он и направился в комнаты. Молодожены последовали за ним.
Он принес им из холодильника пару баночек кока-колы, и они уселись в гостиной, где мистер Темплтон набил трубку с черенком из слоновой кости дешевым табаком и закурил, отчего вся комната сразу наполнилась дымом, который тонким слоем повис прямо над их головами.
— Так о чем идет речь? — спросил он, выпуская дым и кашляя.
Вопрос был из тех, на которые не просто ответить, поэтому они промолчали. Только улыбались. Эдвард досмотрел на его гладкую, как яйцо, голову, потом ему в глаза и сказал:
— Я люблю вашу дочь, мистер Темплтон. И буду любить ее и заботиться о ней, покуда живу.
Мой отец долго размышлял над тем, что ему сказать, и наконец нашел эти простые, но проникновенные слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
— Что такое шутка? — возражаю я. — Минуту-другую смешно, и все. Потом остаешься ни с чем. Даже если ты каждый день меняешь свое мнение, я бы предпочел… мне бы хотелось, чтобы ты поделился со мной своими мыслями о некоторых из этих вещей. Даже твои сомнения все же лучше, чем постоянные шутки.
— Ты прав, — говорит он, тяжело откидываясь на подушки и глядя на потолок, словно не может поверить, что я выбрал такой момент, чтобы поставить ему подобную задачу. Это тяжкое бремя, и я вижу, как оно гнетет его, буквально выдавливая из него жизнь, и сам потрясен, что я это сделал, сказал такое.
— Все равно, — говорит он, — если я и поделился бы с тобой своими сомнениями — относительно Бога, и жизни, и смерти, то ты бы с этим и остался: с массой сомнений. А так, понимаешь, у тебя есть все эти прекрасные шутки.
— Они вовсе не такие уж прекрасные, — говорю я. Жужжит кондиционер, и шторы расходятся
внизу у пола. Солнце пробивается сквозь жалюзи, и в его лучах плавают пылинки. В комнате стоит легкий смрад, к которому, мне казалось, я уже привык, но нет, не привык. Меня всегда поташнивает от него, а теперь мне кажется, что запах становится сильней. Или это и впрямь так, или виной тому неудача моей попытки за последние секунды узнать о моем отце больше, чем смог узнать за всю предшествующую жизнь.
Его глаза закрыты, и я пугаюсь, сердце скачет у меня в груди, чувствую, надо, наверно, позвать мать, но только я собрался сделать шаг к двери, как он легко сжимает мою руку. — Я был хорошим отцом, — говорит он.
Не столь уж неопровержимое утверждение повисает в воздухе, словно ждет, чтобы я подтвердил его. Я смотрю на него, смотрю на отца. Ты и теперь хороший отец, — говорю я. Спасибо. — Его веки едва заметно дрожат, будто он услышал то, что должен был услышать. А назначение его последних слов вот каково: это ключ к жизни после смерти. Не последние слова, а пароль, и как только они произнесены — врата отворяются пред тобой.
— И все-таки. Как насчет сегодня, папа?
— Что «насчет сегодня?» — полусонно спрашивает он.
— Бог, небо и прочее. Как думаешь: есть они или нет? Я понимаю, может быть, завтра ты будешь думать иначе. Но сегодня, сейчас, что ты думаешь? Я очень хочу знать, папа. Папа? — окликаю я его, потому что он как будто уплывает от меня в самый глубокий из снов. — Папа?
И он открывает глаза, обращая на меня их бледную детскую синеву, внезапно наливающуюся упорством, и говорит, говорит мне, его сыну, сидящему у его смертного ложа и ожидающему его по-следнего вздоха, он говорит: — Это ты, Пиноккио?
Его первая великая любовь
Огромной радостью и несчастьем для моего отца было влюбиться в самую красивую женщину Оберна, а может, и всего штата Алабама, мисс Сандру Кей Темплтон.
Почему несчастьем? Потому что он был не один такой в Оберне, а может, и во всем штате Алабама, кто влюбился в нее. Он получил номер и занял место в конце очереди.
Ее красота уже была воспета в куплетах, которые сочинил один ее талантливый поклонник:
Нет краше тебя, Сэнди,
Обыщи хоть все кругом.
Прыгай, Сэнди, ко мне в машину,
Прокачу с ветерком…
Ну и дальше в том же роде.
Чтобы завоевать ее сердце, устраивались дуэли, автомобильные гонки, молодые люди уходили в запой, устраивали кулачные бои, ее именем назвали по крайней мере одну собаку, а могли бы и больше.
Сандре вовсе не хотелось быть такой красивой. Она не жаждала, чтобы ее любило столько мужчин, — вполне достаточно было бы одного. Но что она могла поделать со своей красотой, которой восхищались все вокруг, и едва она отвечала отказом
какому— то из поклонников, как на его месте тут же возникал другой, с цветами, песенками в честь ее красоты и готовностью сражаться за нее. Так что она была просто сама по себе, а ее поклонники -сами по себе и образовали очередь, настоящий клуб, наподобие братства питающих надежду или разбитых сердец.
Эдвард песенок не сочинял. Долгое время он вообще ничего не делал. Разве что заглядывался на нее, это, конечно, было. Не мог не любоваться ею, когда она шла мимо; стоило ей появиться, и его охватывало неизъяснимое волнение. Она как будто светилась изнутри, потому что, куда бы ни шла, она озаряла собой все вокруг.
Эдвард любил изредка ловить это сияние.
Его легендарные ноги
Эдвард был так резв, что не успевал он подумать, как оказывался в том месте, куда хотел попасть. Он не столько бежал, сколько летел, его ноги, казалось, не касаются земли, а движутся в воздухе. Он никогда никого не вызывал бежать с ним наперегонки, но его многие вызывали, и хотя он старался отговорить их, бывало, что насмешки и издевки какого-нибудь парня, бросавшего вызов, выводили его из себя. Дело неизменно кончалось тем, что он разувался — потому что никогда не бегал в обуви — и ждал, когда его самоуверенный противник приготовится. И тогда они начинали бег — или, вернее, заканчивали, потому что ни о каком состязании не приходилось и говорить. Прежде чем парень, которому так не терпелось поспорить в быстроте с моим отцом, успевал сделать хотя бы шаг, смутная фигура того, кого он надеялся перегнать, уже маячила на финише.
Он начинает действовать
Короче говоря, скоро ему стало мало только видеть ее. Хотелось подойти к ней, поболтать, прикоснуться.
Какое— то время он всюду следовал за ней по пятам. То есть на переменах в школе, в коридорах. Задевал, как бы случайно. В кафетерии касался ее руки. И всегда при этом говорил: -Извини, это я нечаянно.
Он только о ней и думал, сходил по ней с ума. Однажды он смотрел, как она чинит карандаш. На ее нежные ручки, которые держали длинную желтую палочку карандаша. Потом подобрал с полу стружку и долго тер между большим и указательным
пальцами. Как-то он заметил, что она болтает с парнем, показавшимся ему знакомым. Прежде он никогда не видал, чтобы она кому-нибудь так улыбалась. Он несколько минут наблюдал, как они болтают и смеются, а потом сердце у него упало, когда у него на глазах она оглянулась, нет ли кого поблизости, и медленно подставила губы для поцелуя. Увидев это, он едва не решил больше не думать о ней, но тут вспомнил это лицо. Парень из амбара! Тот самый, который украл глаз у старой женщины. Звали его Дон Прайс.
Мой отец был уверен, что если он справился с ним один раз, то справится и в другой.
Такой случай представился на следующий же день. Его тело готово было взорваться от желания. Крови было тесно в жилах. Требовалось как-то снять напряжение. В школьном коридоре он увидел Сандру.
— Сандра, — сказал он, хотя момент был не слишком подходящий — он остановил ее, как раз когда входила в женский туалет. — Ты не знаешь меня. Может, никогда раньше и не видела. Но я хотел предложить, то есть если тебя это заинтересует, ну гак вот, мы могли бы сходить куда-нибудь вместе в эту пятницу. Если хочешь.
Неудивительно, что она мгновенно почувствовала то же, что и он: тело было готово взорваться, кро-ни стало тесно в жилах, и нужно было снять напряжение.
— Я не против, — ответила она, не особо задумываясь. — Пятница меня устраивает. — И так же быстро скрылась за дверью туалета.
Она согласилась, несмотря на то что в этот же день утром Дон Прайс предложил ей выйти за него замуж. Тогда в первый момент она тоже едва не сказала «да», но словно некий голос велел ей подождать несколько дней и подумать, как будто до нее долетел шепот надежды, посланный моим отцом.
Схватка
Эдвард Блум не был драчуном. Он слишком ценил радости нормальной человеческой беседы, чтобы прибегать к такому примитивному, а частенько и болезненному способу улаживания споров. Но он умел защитить себя, когда его вынуждали, как в тот вечер, когда он повез Сандру Кей Темплтон кататься в машине по шоссе на Пайни-Маунтин.
С их первого свидания прошло три недели, и за это время между Эдвардом и Сандрой было сказано много слов. Они вместе ходили в кино, распили пару бутылочек пива, он даже рассказал ей одну-другую смешную историю. Просто оставаясь таким, каким он был, — не больше, но и не меньше, — он завоевал сердце моей матери. Дело приобретало серьезный оборот: когда он касался ее руки, ее лицо вспыхивало. Она начинала фразу и замолкала, забывая, о чем хотела сказать. Она не влюбилась в моего отца, пока еще. Но видела, что это может произойти.
Наверно, ей нужно было еще как следует подумать.
Эта ночь повлияет на ее думание самым решительным образом. Ночь Автомобильной Прогулки. Они просто ехали вперед и вперед и наконец оказались в конце какой-то проселочной дороги, одни среди темного леса, и, когда их обступила тишина, он качнулся к ней, она — незаметно к нему, и они слились в поцелуе. И тут мой отец увидел в зеркальце заднего вида свет фар, поначалу далекий, но быстро приближавшийся к ним по узкой и извилистой дороге на Пайни-Маунтин. Эдвард не знал, что это Дон Прайс. Он знал только, что это машина, которая приближается к ним на опасной скорости, и потому он поехал помедленней, соображая, что предпринять в случае каких-то неприятностей.
Вдруг неизвестная машина оказалась прямо позади них, ее фары ослепительно горели в зеркальце. Эдвард опустил стекло и жестом показал, что пропускает ее вперед, но машина ударила его в заднее крыло. Сандра охнула, и мой отец, успокаивая ее, коснулся ее ноги.
— Не волнуйся, — сказал он. — Наверно, просто какой-нибудь подвыпивший парень.
— Нет, это Дон.
И мой отец понял. Без дальнейших объяснений ситуация стала ясной: так произошло бы сто лет назад в каком-нибудь городке на Диком Западе и Дон встречал бы его посреди пыльной улицы, держа руку на кобуре. Это был вызов.
Раздался новый удар по заднему крылу, и мой отец вдавил педаль газа. Эдвард должен был доказать, что если Дон Прайс хочет испытать его бесстрашие, то он может быть бесстрашным, и, будучи бесстрашным, он на полной скорости прошел следующий поворот, оставив Дона Прайса далеко позади. Однако тот в несколько секунд снова нагнал Эдварда, но уже не бил сзади, а несся сбоку рядом; обе машины заняли всю ширину дороги, на полной скорости преодолевая холмы и крутые повороты, которые заставили бы более робкие натуры немедленно остановиться и прекратить гонку. Дон Прайс прижимал свою машину к машине отца, стараясь столкнуть его с дороги, отец отвечал тем же, и так они мчались, со скрежетом задевая друг друга дверцами. Мой отец знал, что может нестись по этой дороге столько, сколько будет необходимо, но не был уверен, способен ли на это Дон Прайс, чье лицо он мельком увидел, когда их машины летели бок о бок вперед, сотрясаясь от взаимных ударов. Парень явно был пьян.
Отец до упора выжал педаль газа, вырвался вперед и резко вывернул руль, перегородив дорогу. Дон Прайс едва успел затормозить, остановившись в футе от него, оба мгновенно выскочили из машин и стали друг против друга.
— Она моя, — сказал Дон Прайс.
Он был такой же высокий, как Эдвард, и даже шире его в плечах. Его отец владел компанией, занимавшейся автоперевозками, и Дон работал у него в летние каникулы, грузя и разгружая тягачи с прицепами, что было видно по его мускулатуре.
— Не знал, что она чья-то собственность, — ответил мой отец.
— Теперь будешь знать, деревенщина, — сказал Дон.
Он посмотрел на нее, по-прежнему сидевшую в машине, и позвал:
— Сандра!
Но Сандра не двинулась с места. Просто сидела и думала.
— Мы собираемся пожениться, — сказал Дон моему отцу. — Я попросил ее выйти за меня, деревенщина. Или она тебе этого не говорила?
— Вопрос в том, что она тебе ответила.
Дон Прайс промолчал, лишь засопел и прищурился, как собирающийся наброситься бык.
— Да я могу тебя на кусочки разорвать, как бумаж-ную куклу, — наконец пригрозил он.
— Вроде бы не за что, — ответил мой отец.
— Будет за что, — сказал Дон Прайс. — Если только Сэнди не пересядет в мою машину. Немедленно.
— Она не собирается пересаживаться, Дон.
Дон Прайс рассмеялся:
— Кто ты, к черту, такой, чтобы отвечать за нее?
— Ты пьян, Дон, — сказал мой отец. — Я отвезу ее с горы вниз, а дальше она сможет ехать с тобой, если захочет. Ну как, договорились?
Но Дон Прайс только еще громче засмеялся. Хотя он и помнил, что увидел в стеклянном глазу старой женщины несколько недель назад, он все равно смеялся.
Спасибо за предложение, деревенщина, — сказал он. — Спасибо, но так не пойдет.
Дон Прайс бросился на моего отца, как бешеный бык, но мой отец был еще сильней, и какое-то время они дрались, не жалея друг друга. Их лица были в крови, которая текла из разбитых носов и губ, но в конце концов Дон Прайс рухнул наземь и не поднимался, а мой отец с победоносным видом стоял над ним. Затем он втащил обмякшее и болящее тело поверженного соперника на заднее сиденье своей машины и повез Дона Прайса и мою мать обратно в город. Он довез ее до дома и остановился во тьме глубокой ночи, а на заднем сиденье продолжал тихо стонать Дон Прайс.
Отец и мать долго сидели, не говоря ни слова. Тишина стояла такая, что они могли слышать мысли друг Друга. Потом мой отец сказал:
— Он просил твоей руки, Сэнди?
— Да, — ответила моя мать. — Просил.
— И что же ты ему ответила?
— Я ответила, что мне надо подумать.
— И?
— И, подумав, я решила, — сказала она, беря в свои ладони окровавленную руку моего отца.
И они слились в поцелуе.
Знакомство с ее родителями
Как рассказывал мой отец, у ее отца не было ни единого волоска на всем теле. Он имел ферму за городом, где жил со своей женой, к тому времени прикованной к постели уже десять лет и не способной говорить и есть самостоятельно; он ездил на огромной лошади, огромной, как все лошади в тех местах, вороной, с белыми отметинами на всех четырех ногах чуть выше копыт.
Он обожал мою мать, свою дочь. Когда она была маленькой, он рассказывал ей невероятные истории, в которые теперь, страдая на старости лет забывчивостью, похоже, начал верить сам.
Он думал, что это она повесила на небо луну. Время от времени он действительно верил в это. Думал, что раньше луны там не было, но она ее там повесила. Он верил, что звезды — это желания и в один прекрасный день они сбудутся. Те, которые загадала она, его дочь. Он говорил ей это, чтобы она чувствовала себя счастливой, когда была маленькой, и теперь, состарившись, сам поверил в это, потому что это делало его счастливым и еще потому, что был таким старым.
Его не позвали на бракосочетание. А почему, очень просто: никого не позвали. Бракосочетание было больше похоже на судебную процедуру в Обернском городском суде, с незнакомыми людьми в качестве свидетелей и дряхлым судьей вместо священника, слабым голосом объявившим, при этом у него в уголках губ проступили белые пузырьки слюны, что отныне и впредь они муж и жена, покуда смерть не разлучит их и так далее. Вот так это и свершилось.
Предстояло поставить в известность мистера Темплтона — задача непростая, но мой отец хотел все же попробовать это сделать. Он подъехал к воротам фермы, на которых висела доска с надписью: «НЕ СИГНАЛИТЬ», и так совпало, что в этот момент отец его молодой жены оказался поблизости, верхом на лошади, невероятно огромной, и он подозрительно смотрел на длинный автомобиль, из которого ему застенчиво махала дочь. Он открыл ворота, вытащив толстую жердь из шестидюймовой прорези в столбе, и мой отец медленно, чтобы не напугать лошадь, въехал во двор.
Он направил машину к дому, а мистер Темпл-тон следовал позади на своей лошади. Мои отец и мать были спокойны. Он посмотрел на нее и улыбнулся.
— Тебе не о чем беспокоиться, — сказал он.
— А кто беспокоится? — засмеялась она в ответ.
Хотя оба чувствовали себя не слишком уверенно.
— Папа, — сказала она, едва войдя в дом, — я хочу познакомить тебя с Эдвардом Блумом. Эдвард, Сет Темплтон. Теперь пожмите друг другу руку.
Что они и сделали.
Мистер Темплтон посмотрел на дочь и спросил:
— Почему я должен это делать?
— Делать что?
— Пожимать ему руку?
— Потому что он мой муж, — ответила она. — Мы поженились, папочка.
Он еще раз потряс Эдварду руку, пристально глядя ему в глаза. Потом рассмеялся — оглушительно, словно шутиха взорвалась.
— Поженились! — сказал он и направился в комнаты. Молодожены последовали за ним.
Он принес им из холодильника пару баночек кока-колы, и они уселись в гостиной, где мистер Темплтон набил трубку с черенком из слоновой кости дешевым табаком и закурил, отчего вся комната сразу наполнилась дымом, который тонким слоем повис прямо над их головами.
— Так о чем идет речь? — спросил он, выпуская дым и кашляя.
Вопрос был из тех, на которые не просто ответить, поэтому они промолчали. Только улыбались. Эдвард досмотрел на его гладкую, как яйцо, голову, потом ему в глаза и сказал:
— Я люблю вашу дочь, мистер Темплтон. И буду любить ее и заботиться о ней, покуда живу.
Мой отец долго размышлял над тем, что ему сказать, и наконец нашел эти простые, но проникновенные слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13