– Жизнью пользуйся живущий, – сказал Коммерсант.– Это правда, – вздохнула Бакалейщица. Это была нелегкая для нее правда. Ей было искренне жаль этого мальчика, этого Почтальона, но ведь они, в сущности, только начали жить. Они с Коммерсантом только начали жить.Она придвинулась к Коммерсанту, но он отодвинулся от нее: разница лет встала между ними, как стена, и было не преодолеть возрастного барьера. И не только возрастного. У него была своя семья, у нее своя. У нее своя бакалея, у него своя коммерция. Все, что их еще недавно сближало, выпорхнуло, как бабочка, в открытую дверь, за которой простирались их разные жизненные дороги… У каждого своя дорога. Своя ли? Жизнь, которая ждала их за дверью, стала для них чужой за этот месяц – за эти века и тысячелетия. Все, что они здесь обрели, все, что дала им вечность – пусть небольшая, пусть бабочкина, но все-таки вечность, – теперь было безвозвратно утрачено. Профессор не допишет своей монографии о жизни бабочек в условиях закрытых помещений, Старуха вернется к своей старости, а Парикмахерша – в дамский зал, отделенный, отгороженный от мужского. Стихи, переписанные Студенткой, будут напрасно взывать о любви, и стопка пеленок не дождется своего хозяина… Бакалейщица это поняла и отодвинулась от Коммерсанта.Все стали друг другу чужими, словно они не прожили вечность под одной крышей, и близок им был только тот, ушедший, создавший и разрушивший их маленький бабочкин мир. Он был им близок, хотя он-то ушел особенно далеко – так далеко, что не хватит и вечности, чтобы вернуться.Студентка встала.– Хватит с меня вашей энтомологии! Он там сейчас умирает, чтобы мы могли еще немножко поползать, попорхать!Она отбросила свой аккуратный конспект – почему-то не в сторону Профессора, имевшего прямое отношение к энтомологии, а в сторону Коммерсанта, который никакого отношения к этой науке не имел.– Счастливо оставаться. Приятной вам вечности. Я не хочу, чтоб за меня умирали другие.– Как будто только за вас, – сказала Парикмахерша, а Коммерсант выразил эту мысль более четко и доказательно:– Человек умирает за коллектив. Это нормально. Ненормально, когда коллектив гибнет ради одного человека.Старуха чуть не бросилась на него с кулаками:– Он считает это нормальным! За него умирает человек, а он считает это нормальным!– Не за меня, – терпеливо объяснил Коммерсант. – Он умирает за коллектив, а каждый из нас – всего лишь частичка коллектива.– Я не частичка, – сказала Студентка. – я человек. И я имею право умереть сама за себя, как положено человеку.Парикмахерша возразила:– Что значит – за себя? Ведь не вы же…– Именно я. Мне стыдно, что я не сказала об этом раньше, но это я, я утопила этого боша.Она была похожа на Старуху в молодости: такая же непреклонность, такая же решимость идти до конца, не думая о последствиях. А Старуха давно уже привыкла думать о последствиях, и в данном случае она их ясно себе представляла. И когда Студентка поднялась, чтоб уйти, Старухе показалось, что это уходит ее молодость, уходит, чтобы больше не возвращаться.– Этого не может быть, – сказала Парикмахерша. – Я видела, как вы плескались в воде – осторожно, чтобы не замочить прическу.– И тем не менее я это сделала. Профессор покачал головой:– Не думаю, чтоб вы были способны убить человека.– Вы меня плохо знаете.Профессор улыбнулся. Как он может плохо ее знать, если она прослушала у него курс лекций? Манера слушать у каждого своя, поэтому, если хочешь человека узнать, посади его слушать лекцию.Заговорил Коммерсант, пытаясь внести здравый смысл в эту эмоциональную неразбериху.– Вероятно, у вас был повод его утопить? Он, наверно, вас оскорбил, унизил ваше достоинство?Он, как преподаватель на экзамене, подсказывал ей ответы. Несмотря на ее враждебность, он все-таки хотел ей помочь.Студентка подтвердила, что офицер унизил ее достоинство. Нет, лично ей он ничего не сделал, он даже ее не заметил. И все же он унизил ее достоинство.Здравый смысл исчез, опять началась какая-то путаница. Как можно унизить достоинство девушки, не видя ее и не подозревая о ее существовании? Профессор сказал, что сам факт оккупации унижает достоинство каждого человека. Но, конечно, не до такой степени…– Так вы из политических соображений? – догадалась Парикмахерша. Она была далека от этих соображений, да и вообще от оккупационных властей: все они стриглись не у нее, а в соседнем зале.– Как бы ни было, я одна буду за это отвечать. – Студентка шагнула к выходу, но Старуха оказалась там раньше.– Это не вы утопили офицера.– Откуда вам это известно?Старуха улыбнулась своей возвращенной молодости:– Мне известно. Потому что его утопила я.– Вы? Пожалуйста, не смешите! С вашим ревматизмом, радикулитом, с вашими спазмами… – Бакалейщица перечисляла болезни, на которые Старуха жаловалась не раз, и каждая была весомым аргументом и наповал сражала болящую, как сражают только болезни.– Ну и что, что радикулит? – отбивалась Старуха. – Стоит мне собраться с силами…– В вашем возрасте это не так просто.Он был молод, Коммерсант, и не выбирал выражений, говоря о чужом возрасте. Но Старуха больше не стеснялась своего возраста: ее возраст давал ей право выйти первой, удержать эту молодость, отдав вместо нее свою старость. Отдать старость взамен молодости – это значит снова стать молодой… Студентка обняла Старуху за плечи:– Ну, пожалуйста… Они вам все равно не поверят. А мне поверят, я скажу, что он меня оскорбил, унизил мое достоинство…Как будто Старуха этого не может сказать. Как будто у нее нет достоинства, которое можно унизить.– Женщины! – воскликнул Профессор. – Почему вы берете на себя неженские дела? Разве там не было мужчин? Разве некому было утопить офицера?– Кого вы имеете в виду? – сухо спросил Коммерсант.Возникло молчание, которое сначала было неловким и беспомощным, но потом, крепчая, становилось все более выразительным, уверенным и могучим. И, нарушая это торжественное молчание, Профессор сказал:– Я имею в виду себя.В минуту опасности медляк-вещатель становится на голову и начинает вещать. Другие жуки разлетаются, а он медлит, потому что ему нужно оповестить… всех, кому грозит опасность, оповестить…– Что, не похоже? Кабинетный ученый, книжный червь, и вдруг – такая партизанщина. А между тем… – Профессор говорил быстро, не так, как на лекциях, как будто боялся, что сейчас прозвенит звонок. – Я его сразу заметил. Когда он разделся и вошел в воду, я последовал за ним… В молодости я был неплохим пловцом да и сейчас… В общем, я решил его утопить…– Из политических соображений? – поинтересовалась Парикмахерша.– Из политических. Из государственных. Из каких хотите. Решил использовать неиспользованные возможности, как говорил приятель мой Психиатр прививая своим пациентам истинное величие. Я хоть и занимаюсь насекомыми, но в человеке этого не люблю… – Он говорил вдохновенно, и в глазах его, появился отблеск того огня, на который он в данную минуту летел, как ночная бабочка» Но бабочка не видит, куда летит, а он видел.Он говорил о каком-то партизанском отряде, с которым был связан и от имени которого действовал, он признался, что получил задание уничтожить представителя оккупационных властей и не только этого представителя оккупационных властей, но и всех остальных представителей оккупационных властей…– Неужели всех? – ахнула Парикмахерша.– Ну, не всех, возможно. Я ведь тоже там не один… у нас целый отряд, если хотите, целая армия…Он спешил. Он боялся, что, если он остановится, вся эта история лопнет, как мыльный пузырь, и он торопливо надувал этот пузырь, расцвечивая его всеми красками спектра.– Настоящий мужчина! – сказала Бакалейщица, тем самым отделив Профессора от Коммерсанта, давая тому понять, что из них, двоих мужчин, именно он, Коммерсант, – не настоящий.Это его задело. Даже внимание женщины, безразличной нам, нам, мужчинам, вовсе не безразлично. И хотя Коммерсант не собирался пожинать лавры, так щедро посеянные Профессором, но и созерцать их на чужой голове тоже было не очень приятно»– Чепуха! – сказал Коммерсант. – Я один знаю, как было дело. Все это случилось на моих глазах.Да, все произошло на его глазах, потому что он был ближе всех к этому офицеру. Офицера просто схватила судорога. Коммерсант видел, как исказилось от боли его лицо, как он открыл рот, чтобы крикнуть о помощи, но не успел крикнуть: его захлестнула волна. После этого он еще несколько раз появлялся на поверхности, тараща на Коммерсанта умоляющие глаза, но Коммерсант предпочел остаться в стороне, чтобы не быть, замешанным в гибели офицера»– Почему же вы им не сказали, что он сам утонул?Профессор – наивный человек. Если бы Коммерсант это сказал, ему бы пришлось отвечать за то, что он не спас оккупационного офицера. Офицер, таким образом; стал жертвой подозрительности и недоверия оккупантов к населению оккупированной ими страны.– Вы просто негодяй, – сказала Бакалейщица, – Боже, и я любила этого негодяя!Так всегда бывает, когда здравый смысл приносится в жертву эмоциям. Поступок Коммерсанта был безукоризнен с точки зрения логики, а если нас нельзя упрекнуть с точки зрения логики, то все остальные упреки беспочвенны и нелепы.– Я пойду, – сказала Старуха. – Вы не бойтесь, я вас не выдам, я скажу, что сама видела, как он тонул.Может, еще удастся спасти Почтальона, этого мальчика… Ее старость никому не нужна, а его юность многим еще пригодится.– Я пойду с вами, – сказал Профессор. – Два свидетеля лучше, чем один.– И я пойду, – сказала Студентка.Парикмахерша колебалась. Она бы тоже пошла, но ведь она ничего не видела… Ее могут привлечь за лжесвидетельство…– Все равно вам никто не поверит, – сказал Коммерсант. – Воинская доблесть требует, чтоб офицер погибал от руки врага, а не тонул, как мокрая курица. Я это тоже взвесил, Я все хорошо взвесил, поэтому я молчал.– Какой же вы негодяй!Коммерсант оставил без ответа замечание Бакалейщицы.– Давайте рассуждать логично: мальчишка хочет умереть как герой, а вы хотите, чтоб он умер просто как лживый мальчишка. Живым его не выпустят – хотя бы за то, что он обманул оккупационные власти. Зачем же отнимать у него единственный подвиг, пусть даже он его не совершил? Будьте снисходительны к мальчику, дайте ему умереть героем!Еще недавно они жили в этом доме, надежно запертые, отгороженные от всех проблем, от необходимости принимать решения. И потолок над их головой был хоть и ниже, но надежнее неба, и весь их маленький мир был хоть и меньше, чем тот, большой, но гораздо надежней и благоустроенней. Теснота пространства и времени – это еще не обида. Пусть вокруг необъятность вселенной, безграничность времени, но есть у нас своя точка, своя малая величина, которая помогает нам видеть себя большими. Во вселенной это трудно – для этого нужна теснота: теснота Земли, теснота города и квартиры. Мы все великие, разница лишь в степени тесноты: один велик в пределах Земли, другой – в пределах своей квартиры. И у каждого своя вечность – большая или маленькая…Они стояли на пороге своей маленькой вечности и смотрели в ту огромную вечность, которую нельзя ни подчинить, ни присвоить, которая, как свободная стихия, любит отважных пловцов, уходящих в ее глубину, не цепляясь за часы и минуты. Мы привыкли к часам, и минутам, и к месяцам, и к годам, но мы должны их покидать, потому что каждый из нас – пловец в океане Вечности. И мы не просто пловцы, брошенные как попало в пучину, мы сами выбираем свой путь, и из наших коротких часов и лет созидается Вечность…В эту Вечность ушел Почтальон, изобретатель Вечности, и теперь стало ясно, что изобрел он эту, большую вечность, а не ту, бабочкину. Хоть она и до него существовала, но он ее изобрел наново, потому что Большую Вечность нужно снова и снова изобретать, чтоб она не превратилась в пустую, бессмысленную стихию. Совсем нетрудно превратить Вечность в бессмысленную стихию: для этого нужно только цепляться за собственные года, за собственные часы и минуты…Профессор шагнул навстречу распахнутой Вечности, Коммерсант остановился, пропуская женщин вперед: все-таки он был воспитанным человеком.

1 2 3