Ведь в октябре несложно тосковать,
морозный воздух молча целовать,
листать мою поэму...
Боже мой,
что, если ты прочтешь ее зимой
иль в августе воротишься домой
из южных путешествий, загорев,
и только во вступленье, надоев,
довольством и вниманием убит,
я буду брошен в угол и забыт,
чтоб поразмыслить над своей судьбой,
читатель мой... А впрочем, чорт с тобой!
Прекрасным душам счастья не дано.
Счастливое рассветное вино,
давно кружить в их душах перестав,
мгновенно высыхает на устах,
и снова погружается во мрак
прекраснодушный идиот, дурак,
и дверь любви запорами гремит,
и в горле горечь тягостно шумит,
так пей вино тоски и нелюбви
и смерть к себе испуганно зови,
чужие души робко теребя.
Но хватит комментариев с тебя,
читатель мой, я надоел давно,
но все же посоветую одно:
когда придет октябрь - уходи,
по сторонам презрительно гляди,
кого угодно можешь целовать,
обманывать, губить и блядовать
до омерзенья, до безумья пить.
Но в октябре не начинай любить.
/Я умудрен, как змей или отец./
Но перейдем к Честняге, наконец.

24. РОМАНС ДЛЯ ЧЕСТНЯГИ И ХОРА
Хор. Здесь дождь и дым, и улица,
туман и блеск огня.
Честняга. Глупцы, придурки, умники,
послушайте меня,
как честностью прославиться,
живя в добре и зле,
что сделать, чтоб понравиться
на небе и земле.
Я знал четыре способа:
-Покуда не умрешь,
надеяться на Господа...
Хор. -Ха-ха, приятель, врешь!
Честняга. Я слышу смех, иль кажется
мне этот жуткий смех.
Друзья, любите каждого,
друзья, любите всех -
- и дальнего, и ближнего,
детей и стариков...
Хор. Ха-ха, он выпил лишнего,
он ищет дураков!
Честняга. Я слышу смех. Наверное,
я слышу шум машин;
друзья, вот средство верное,
вот идеал мужчин:
-берите весла длинные,
топор, пилу, перо,
и за добро творимое
получите добро,
стучите в твердь лопатами,
марайте белый лист.
- Воздастся и заплатится...
Хор. Ха-ха, приятель, свист!
Ты нас считаешь дурнями,
считаешь за детей.
Честняга. Я слышу смех. Я думаю,
что это смех людей.
И я скажу, что думаю,
пускай в конце концов
я не достану курева
у этих наглецов.
О, как они куражатся,
но я скажу им всем,
четвертое и, кажется,
ненужное совсем,
четвертое /и лишнее/,
души /и тела/ лень.
-За ваши чувства высшие
цепляйтесь каждый день,
за ваши чувства сильные,
за горький кавардак
цепляйтесь крепче, милые...
Хор. А ну заткнись, чудак!
Чего ты добиваешься,
ты хлебало заткни,
чего ты дорываешься
над русскими людьми?
Земля и небо - господа,
но нам дано одно.
Ты знал четыре способа,
но все они - говно.
Но что-то проворонил ты:
чтоб сыто есть и пить,
ты должен построннему
на горло наступить.
Прости, мы извиняемся,
но знал ли ты когда,
как запросто меняются
на перегной года,
взамен обеда сытного,
взамен "лююблю -люблю" -
труда - но непосильного,
с любовью - по рублю.
И нам дано от Господа
немногое суметь,
но ключ любого способа,
но главное - посметь,
посметь заехать в рожу
и обмануть посметь,
и жизнь на жизнь похожа!
Честняга. Но более - на смерть.

25. /КОММЕНТАРИЙ/
Предоставляю каждому судить
кого здесь надо просто посадить
на цепь и за решетку. Чудеса.
Не лучше ль будет отвести глаза
и вновь увидеть золото аллей,
закат, который пламени алей,
и шум ветвей, и листья у виска,
и чей-то слабый взор издалека,
и над Невою воздух голубой,
и голубое небо над собой.
И сердце бьется медленней в груди,
и кажется, все беды позади,
и даже голоса их не слышны.
И посредине этой тишины
им не связать оборванную нить,
не выйти у тебя из-за спины,
чтоб сад, и жизнь, и осень заслонить.
Стихи мои, как бедная листва.
К какой зиме торопятся слова?
Но как листку - испуганно лови
вокруг слова из прожитой любви
и прижимай ладони к голове,
и по газонной согнутой траве
спеши назад - они бегут вослед,
но кажется, что впереди их нет.
Живи, живи под шум календаря,
о чем-то непрерывно говоря,
чтоб добежать до самого конца
и, руки отнимая от лица,
увидеть, что попал в знакомый сад,
и обернуться в ужасе назад:
- Как велики страдания твои.
Но как всегда, не зная для кого,
твори себя и жизнь свою твори
всей силою несчастья своего.

26.
Средь шумных расставаний городских,
гудков авто и гулов заводских,
и теплых магазинных площадей
опять встречать потерянных людей,
в какое-то мгновенье вспоминать
и всплескивать руками, догонять,
едва ли не попав под колесо.
Да, догонять, заглядывать в лицо,
и узнавать, и тут же целовать,
от радости на месте танцевать,
и говорить о перемене дел,
"да-да, я замечаю, похудел",
"да-да, пора заглядывать к врачу",
и дружелюбно хлопать по плечу,
и вдруг, заметив время на часах,
и телефон с ошибкой записав,
опять переминаться и спешить,
приятеля в объятьях придушить
и торопиться за трамваем вслед
теряя человека на пять лет.
Так обойдется время и со мной.
Мы встретимся однажды на Сенной
и, пары предложений не связав,
раздвинув рты и зубы показав,
расстанемся опять - не навсегда ль -
и по Садовой зашагает вдаль
мой грозный век, а я, как и всегда,
через канал, неведомо куда.

27.
Вот шествие по улице идет
и нас с тобою за собой ведет,
да, нас с тобой, мой невеселый стих.
И все понятней мне желанье их
по улице куда-нибудь плестись,
все отставать и где-то разойтись
уже навек, чтоб затерялся след,
чтоб вроде бы их не было и нет,
и это не насмешка и не трюк,
но это проще, чем петля и крюк,
а цель одна и в тот, и в этот раз,
да, цель одна: пусть не тревожат нас.
Пусть не тревожат нас в осенний день.
Нам нелегко, ведь мы и плоть, и тень
одновременно, вместе тень и свет,
считайте так, что нас на свете нет,
что вас толкнула тень, а не плечо.
А нам прожить хотя бы день еще;
мы не помеха, мы забьемся в щель.
А может быть, у них иная цель.
Перед тобою восемь человек,
забудь на миг свой торопливый век
и недоверчивость на время спрячь.
Вон, посмотри: проходит мимо Плач.

28. РОМАНС ПЛАЧА
В Петербурге сутолока и дрожь,
в переулках судорожный дождь,
вдоль реки по выбоинам скул
пробегает сумеречный гул.
Это плач по каждому из нас,
это город валится из глаз,
это пролетают у аллей
сломанные луны фонарей.
Это крик по собственной судьбе,
это плач и слезы по себе,
это плач, рыдание без слов,
погребальный гром колоколов.
Словно смерть и жизнь по временам,
это служба вечная по нам,
это вырастают у лица,
как деревья, песенки конца.
Погребальный белый пароход
с полюбовным венчиком из роз,
похоронный хор и хоровод,
как Харону дань за перевоз.
Это стук по нынешним гробам,
это самый новый барабан,
это саксафоны за рекой,
это общий крик за упокой.
Ничего от смерти не убрать.
Отчего так страшно умирать,
неподвижно лежа на спине
в освещенной вечером стране.
Оттого, что жизни нет конца,
оттого, что сколько ни зови,
все равно ты видишь у лица
тот же лик с глазами нелюбви.

29. /КОММЕНТАРИЙ/
Тоска, тоска. Хоть закричать в окно.
На улице становится темно
и все труднее лица различать,
и все трудней фигуры замечать:
не все ль равно. И нарастает злость.
Перед тобой не шествие, а горсть
измученных и вымокших людей.
И различать их лица все трудней.
Все те же струйки около висков,
все то же тарахтенье башмаков,
тоска ложится поперек лица.
Далеко ли, читатель, до конца.
Тоска, тоска. То тише, то быстрей
вдоль тысячи горящих фонарей,
дождевиков, накидок и пальто,
поблескивая, мечутся авто,
подъезды освещенные шумят,
как десять лет вперед или назад,
и залы театральные поют,
по-прежнему ища себе приют,
по улицам бездомные снуют.
А что бы ты здесь выбрал для себя.
По переулкам истово трубя
нестись в автомобиле или вдруг
в знакомый дом, где счастливый твой друг
в прихожей пальцем радостно грозит
за милый неожиданный визит,
а может, - с торопливостью дыша,
на хоры подниматься не спеша,
а может быть, оплакивать меня,
по тем же переулкам семеня.
Но плакать о себе - какая ложь!
Как выберешь ты, так и проживешь.
Так научись минутой дорожить,
которую дано тебе прожить,
не успевая все предусмотреть,
в которой можно даже умереть.
Побольше думай, друг мой, о себе,
оказываясь в гуще и гурьбе,
быстрее выбирайся и взгляни
хоть раз не изнутри - со стороны.
Так выбирай светящийся подъезд
или пластмассу театральных мест,
иль дом друзей, былое возлюбя.
Но одного не забывай - себя.
Окончен день. Но это для него,
да, для полугероя моего.
А здесь все те же длятся чудеса,
здесь, как и прежде, время три часа,
а может быть, - часы мои не лгут -
здесь вечность без пятнадцати минут.
Здесь время врет, а рядом вечность бьет,
и льется дождь, и шествие идет
куда-нибудь по-прежнему вперед,
и наш Торговец открывает рот.

30. РОМАНС ТОРГОВЦА
На свете можно все разбить,
возможно все создать,
на свете можно все купить
и столько же продать.
Как просто ставить жизнь в актив,
в пассив поставив кровь,
купив большой презерватив,
любовь и нелюбовь.
Но как бы долго ни корпел,
но сколько б ни копил,
смотри, как мало ты успел,
как мало ты купил.
Твой дом торговый прогорит,
ты выпрыгнешь в окно,
но кто-то сверху говорит,
что это все равно.
Ох, если б он не наезжал
по нескольку недель
в бордель, похожий на базар,
и в город - на бордель.
Когда б он здесь и не бывал,
но приходил во сны,
когда б Господь не набивал
стране моей цены,
то кто бы взглядывал вперед,
а кто по сторонам,
смотрел бы счастливый народ
назад по временам,
и кто-то думал обо мне,
и кто-нибудь звонил,
когда бы смерть пришла - в огне
меня бы схоронил,
и пепел по ветру! Как пыль,
не ладанку на грудь!
Как будто не было. НО БЫЛ,
но сам таким не будь.
Прощай, мой пасынок, мой сын,
смотри, как я горю,
и взором взглядывай косым
на родину свою.
Над нами время промолчит,
пройдет, не говоря,
и чья-то слава закричит
немая, не моя.
В погонах века своего,
мой маленький простак,
вступай, мой пасынок, в него
с улыбкой на устах,
вдыхая сперму и бензин
посередине дня,
входи в великий магазин,
не вспоминай меня.

31. /КОММЕНТАРИЙ/
Увы, несчастливый пример
для тех, кто помнить и любить умел
свои несовершенные дела...
Но к нам идет жестокая пора,
идет пора безумного огня.
/О, стилизованный галоп коня,
и пена по летящим стременам,
и всадник Апокалипсиса - к нам!/
Идет пора... Становится темней,
вхгляни на полуплоть полутеней,
взгляни на шевелящиеся рты -
о если б хоть таким остался ты.
Ведь может быть они - сквозь сотни лет -
каких-то полных жизней полусвет.
Огонь. Элементарная стрельба.
Какая элегантная судьба:
лицо на фоне общего гриба,
и небольшая плата, наконец,
за современный атомный венец
и за прелестный водородный гром...
О, человек, наедине со злом!
Вы редко были честными, друзья.
Ни сожалеть, ни плакать - здесь нельзя,
отходную столетию не спеть,
хотя бы потому, что не успеть,
хоть потому, что, вот мы говорим,
а с одного конца уже горим
и, может статься, завтра этот день.
И кто прочет мою поэму. Тень.
Огонь, огонь. Ты чувствуешь испуг.
...Но темнота - и юной плоти стук
в ночи, как современный барабан
перед атакой, и выходит Пан
и не свирель, а флейту достает,
и лес полуразрушенный поет
растут грибы и плещутся ручьи
сквозь сонные зачатия в ночи.
Играй, играй, тревогу и печаль, -
кого-нибудь оказывалось жаль,
но было поздно. Видимо, судьба.
И флейта, как Архангела труба,
на Страшный суд меня на позовет.
Вот шествие по улице идет,
и остается пятеро уже.
Так что там у Счастливца на душе?

32. РОМАНС СЧАСТЛИВЦА
Ни родины, ни дома, ни изгнанья,
забвенья - нет и нет - воспоминанья,
и боли, вызывающей усталость,
из прожитой любови не осталось.
Как быстро возвращаются обратно
встревоженные чувства, и отрадно,
что можно снова радостно и нервно
знакомцам улыбать ежедневно.
Прекрасная, изысканная мука -
смотреть в глаза возлюбленного друга
на освещенной вечером отчизне
и удивляться продолженью жизни.
Я с каждым днем все чаще замечаю,
что все, что я обратно возвращаю -
то в августе, то летом, то весною, -
какой-то странной блещет новизною.
Но по зиме и по земле холодной
пустым, самоуверенным свободным
куда как легче, как невозмутимей
искать следы любви невозвратимой.
Но находить - полузнакомых женщин,
тела, дома и голоса без трещин,
себя - бегущим по снегу спортсменом,
всегда себя таким же неизменным.
Какое удивительное счастье
узнать, что ты над прожитым не властен,
что то и называется судьбою,
что где-то протянулось за тобою:
моря и горы - те, что переехал,
твои друзья, которых ты оставил,
и теплый день посередине века,
который твою молодость состарил -
все потому, что, чувствуя поспешность,
с которой смерть приходит временами,
фальшивая и искренняя нежность
кричит, как жизнь, бегущая за нами.

33. /КОММЕНТАРИЙ/
Волнение чернеющей листвы,
волненье душ и невское волненье,
и запах загнивающей травы,
и облаков белесое гоненье,
и странная вечерняя тоска,
живущая и замкнуто, и немо,
и ровное дыхание стиха,
нежданно посетившее поэму
в осенние недели в октябре -
мне радостно их чувствовать и слышать,
и снова расставаться на заре,
когда светлеет облако над крышей,
и посредине грязного двора
блестит вода, пролившаяся за ночь.
Люблю тебя, рассветная пора
и облаков стремительную рваность
над непокрытой влажной головой,
и молчаливость окон над Невой,
где все вода вдоль набережных мчится,
и вновь не происходит ничего
и далеко, мне кажется, вершится
мой Страшный Суд, суд сердца моего.
Я затянул, что дальше и нельзя.
Но скоро все окончится, друзья.
Да, слишком долго длится мой рассказ,
часы не остановятся для вас.
Что ж, хорошо. И этому я рад,
мои часы два месяца стоят,
и шествие по улице идет.
Толпа то убывает, то растет,
и, не переставая, дождик льет,
и жизнь шумит, и зажигает свет,
и заболевших навещает смерть,
распахивая форточки квартир,
и комнаты с багетами картин,
с пюпитрами роялей, с тишиной,
где Дочь с Отцом, где Бедный Муж с Женой
прощаются. И привыкаешь сам
судить по чувствам, а не по часам
бегущий день. И вот уже легко
понять, что до любви недалеко,
что, кажется, войны нам не достать,
до брошенных друзей - рукой подать.
Как мало чувств, как мало слез из глаз
меж прочих нас и современных нас.
Так чем же мы теперь разделены
с вчерашним днем? Лишь чувством новизны,
когда над прожитым поплачешь всласть,
над временем захватывая власть.
Октябрь, октябрь, и колотье в боку,
и саме несносное, наверно,
вдруг умереть на левом берегу
реки, среди которой ежедневно
искал и находил кричащих птиц
и сызнова по набережным бледым
вдоль улочек и выцветших больниц
ты проносился, вздрагивал и медлил.
Октябрь, октябрь. Пойти недалеко
и одинокость выдать за свободу.
Октябрь, октябрь, на родине легко
и без любви прожить четыре года,
цепляться рукавом за каждый куст,
в пустом саду оказываться лишним.
И это описанье правды чувств
опять считать занятием невысшим.
34
Все холоднее в комнате моей,
все реже хлопанье дверей
в квартире, засыпающей к обеду,
все чаще письма сыплются к соседу,
а у меня - сквозь приступы тоски -
все реже телефонные звонки.
Теперь полгода жить при темноте,
ладони согревать на животе,
писать в обед, пока еще светло,
смотреть в заиндевелое стекло,
и, как ребенку, радоваться дням,
когда знакомцы приезжают к нам.
Настали дни, прозрачные, как свист
свирели или флейты. Мертвый лист
настойчиво желтеет меж стволов,
и с пересохших теннисных столбов
на берегу среди финляндских дач
слетает век, как целлулойдный мяч.
Так в пригород и сызнова назад.
Приятно возвращаться в Ленинград
из путешествий получасовых
среди кашне, платочков носовых,
среди газет, пальто и пиджаков,
приподнятых до глаз воротников
и с цинковым заливом в голове
пройти у освещенного кафе.
Закончим нашу басню в ноябре.
В осточертевшей, тягостной игре
не те заводики и выкрики не те,
прощай - прощай, мое моралитэ
/и мысль моя, как белочка и круг/.
Какого черта, в самом деле, друг!
Ведь не затем же, чтоб любитель книг
тебе вослед мигнул философик
и хохотнул, а кто-нибудь с тоской
сочувственно промолвил бы: "на кой..."
Так что там о заливе - цвет воды,
и по песку замерзшему следы,
рассохшиеся дачные столы,
вода, песок, сосновые стволы,
и ветер все елозит по коре.
1 2 3 4