я здесь!
Все правильно. Вы чувствуете страх,
все правильно - вы прячете свой взор,
вы шепчете вослед ему - дурак,
бормочете - все глупости и вздор.
Друзья мои, я вам в лицо смотрю,
друзья мои, а вас колотоит дрожь,
друзья мои, я правду говорю,
но дьявольски похожую на ложь.

11. / КОММЕНТАРИЙ /
Шаги и шорох утренних газет,
и шум дождя, и вспышки сигарет,
и утреннего света пелена,
пустые тени пасмурного дня,
и ложь, и правда, что-нибудь возьми,
что движет невеселыми людьми.
Так чувствуешь все чаще в сентябре,
что все мы приближаемся к поре
безмерной одинокости души,
когда дела все также хороши,
когда все также искренни слова
и помыслы, но прежние права,
которые ты выдумал в любви
к своим друзьям - зови их, не зови,
звони им - начинают увядать
и больше не отрадно увидать
в иной зиме такой знакомый след,
в знакомых новых тот же вечный свет.
Ты облетаешь, дерево любви,
моей не задевая головы,
слетают листья к замершей земле,
к моим ногам, расставленным во мгле.
Ты все шумишь, и шум твой не ослаб,
но вижу я в ветвях твоих октябрь,
все кажется, кого-то ты зовешь,
но с новою весной не оживешь.
Да, многое дала тебе любовь,
теперь вовеки не получишь вновь
такой же свет, хоть до смерти ищи
другую жизнь, как новый хлеб души.
Да, о Лжеце. Там современный слог
и легкий крик, но не возьму я в толк,
зачем он так не сдержан на язык,
ведь он-то уже понял и привык
к тому, хоть это дьявольски смешно,
что ложь и правда, кажется, одно,
что лживые и честные слова
одна изобретает голова,
одни уста способны их сказать,
чему же предпочтенье оказать.
Как мало смысла в искренних словах,
цените ложь за равенство в правах
с правдивостью, за минимум возни,
а искренность - за привкус новизны.
Всего не понимая до конца,
я целиком на стороне Лжеца.
Мое повествование, вперед.
Вот шествие по улице идет,
и кто-то в переулках отстает, -
и дождь над головами льет и льет.
Какая беспредельная тоска,
стирая струйки с влажного виска,
взглянуть наверх среди обвисших шляп
и увидать разверзшуюся хлябь
дневных небес - и то же впереди.
не все ль равно, куда, мой друг, иди,
прижмись, прижмись к соседу своему,
все хуже и все лучше потому
в такую же погоду одному.
Так наступает иногда предел
любым страстям, и думаешь - удел
единственный, а все-таки не свой
вот так брести с печальною толпой
и лужу обходить у фонаря,
и вдруг понять, что столько прожил зря,
что больше никогда не наверстать,
и где-то от процессии отстать.
И как всегда, твой утомленный ум
задержит исполненье новых дум.
Когда б ни оказался ты в толпе,
я все равно не удивлюсь тебе.
Пусть говорит Усталый Человек,
чего мне ждать от этаких калек,
опять пойдут неловкие стихи,
чуть-чуть литературщины, тоски;
когда-нибудь коснешься тех же мук,
и городских элегий новый звук
опять взлетит. Ну вот и цель, и хлеб:
к своим шагам примеривать их цепь,
к своей судьбе - и поперек, и вдоль
у всех у них одна и та же боль.

12. ГОРОДСКАЯ ЭЛЕГИЯ
 / РОМАНС УСТАЛОГО ЧЕЛОВЕКА /
Осенний сумрак листья шевелит
и новыми газетами белеет,
и цинковыми урнами сереет,
и облаком над городом парит,
и на мосту троллейбус тарахтит,
вдали река прерывисто светлеет,
и аленький комок в тебе белеет
и маленькими залпами палит.
И снова наступает забытье,
и льется свет от лампы до бумаги,
глядят в окно на странное житье
пугающие уличные знаки.
Комком бумажным катится твой век
вдоль подворотен, вдоль по диабазу,
и в закоулках пропадает сразу.
А ты смотри, ты все смотри наверх.
Хоть что-нибудь увидишь в небесах,
за новыми заметишь облаками...
Как страшно обнаружить на часах
всю жизнь свою с разжатыми руками
и вот понять: она как в забытье,
что, не прожив ее четвертой части,
внезапно оказался ты во власти
и вовсе отказаться от нее.

13. / КОММЕНТАРИЙ /
Читатель мой, куда тв запропал.
Ты пару монологов переспал,
теперь ты посвежел, сидишь, остришь,
а вечером за преф или за бридж
от нового романса улизнешь,
конечно, если раньше не заснешь.
Так, видимо, угоднее судьбе.
О чем же я горюю, о себе?
Пожалуй, нет. Привычно говорю.
Ведь я и сам немногое дарю,
привычно хлопочу: читатель где?
И, кажется, читаю в пустоте.
Горюй, горюй, попробуем сберечь
всех персонажей сбивчивую речь,
что легче, чем сулить и обещать,
чем автора с героями смешать,
чем вздрагивая, хныкая, сопя,
в других искать и находить себя.
Горюй, горюй, сквозь наши времена
плывут и проплывают имена
других людей, которых нам не знать,
которым суждено нас обогнать
хотя бы потому, что и до нас
трудней любить все больше каждый раз.
Итак, за сценой нарастает джаз,
и красные софиты в три луча
выносят к рампе песню Скрипача.

14. РОМАНС СКРИПАЧА
Тогда, когда любовей с нами нет,
тогда, когда от холода горбат,
достань из чемодана пистолет,
достань и волоки его в ломбард.
Купи на эти деньги патефон
и где-нибудь на свете потанцуй
/в затылке нарастает перезвон/,
ах, ручку патефона поцелуй.
Па-а-слушайте совета Скрипача,
как следует стреляться сгоряча.
Не в голову, а около плеча!
Живите только плача и крича!
На блюдечке я сердце понесу
и где-нибудь оставлю во дворе.
Друзья, ах, догадайтесь по лицу,
что сердца не отыщется в дыре,
про-
деланной на розовой груди,
и только патефоны впереди,
и только струны - струны, провода,
и только в горле красная вода.

15. /КОММЕНТАРИЙ/
Он отнимает скрипку от плеча.
Друзья, благодарите Скрипача.
Так завернем в бумажку пятаки
и - в форточку. И взмах руки
на дне двора беспомощно мелькнет,
он медленно наклонится, вздохнет
и, растянув в полуулыбке рот,
упавшие монеты подберет.
Вот вспоминай года после войны.
По всем дворам скитаются они,
и музыка ползет вдоль темных стен
то дважды в день, а то и трижды в день.
Свистят, свистят весь день смычки калек,
как будто наступает новый век,
сплошное пенье, крики, кутерьма,
и струнами опутаны дома,
и все смычки военные свистят,
и пятаки по воздуху летят.
Как учит нас столетье выбирать
тот возраст, где удачней умирать,
где целый дом роняет из окна
тот возраст, где кончается война,
тот возраст, где ты шествовал меж пуль.
И голову просовываешь в нуль,
просовываешь новую тоску
в нуль с хвостиком, а хвостик - к потолку.
Но где они, куда они ушли,
и где твои слова их не нашли.
Ведь это все звучало не вчера,
и, слыша только скрипки со двора,
сквозь эти дни все рушится вода.
К каким делам мы перешли тогда?
Был ли это правда или ложь,
теперь наверняка не разберешь,
но кто-то был правдив, а кто-то лжив,
но кто-то застрелился, кто-то жив,
а кто играет до сих пор в кино,
но остальные умерли давно.
Но был другой - таким и нужно быть -
кто ухитрился обо всем забыть,
своей игрой столовые пленяв.
Живи, живи. Мы встретимся на днях.
Живи в послевоенных городах,
играй в столовых, вечером - в садах,
играй, играй провинциальный вальс,
и мальчикам подмигивай - для вас.
Твой день пройдет, мелькнет, как легкий тур,
среди смычков, огней, клавиатур,
провинциальный клен прошелестит,
и женщина знакомая простит,
и бог простит, бездумный краткий век
военных и заслуженных калек,
и ты уйдешь, не задолжав за хлеб,
но искус у окна преодолев...

16.
И продолжать осмеливаюсь я.
Вперед, моя громоздкая ладья,
читатель мой, медлительность прости, -
мне одному приходится грести.
Вот Арлекин в проулок повернул,
а Лжец Поэту ловко подмигнул
и, за руку схватив, повлек в проход,
за ними увязался Дон-Кихот.
И вот они уже у входа в бар.
Усталый Человек на тротуар
бессильно опустился и заснул,
а дождь все лил и разносился гул
дневных забот, Скрипач висел в петле.
А мы поговорим о Короле.

17. БАЛЛАДА И РОМАНС КОРОЛЯ
БАЛЛАДА
Жил-был король, жил-был король,
он храбрый был, как лев,
жил-был колроль, жил-был король,
король без королев.
Он кроме хлеба ничего
не ел, не пил вина,
одна отрада у него
была: война, война.
И день, и ночь в седле, в седле,
и день, и ночь с мечом,
он мчался, мчался по земле,
и кровь лилась ручьем
за ним, за ним, а впереди
рассветный ореол,
а на закованной груди
во мгле мерцал орел.
Летели дни, неслись года,
он не смыкал очей,
о, что гнало его туда,
где вечный лязг мечей,
о, что гнало его в поход, -
вперед, как лошадь - плеть,
о, что гнало его вперед
искать огонь и смерть.
И сеять гибель каждый раз,
топтать чужой посев...
То было что-то выше нас,
то было выше всех.
Ответь, ответь, найди ответ,
тотчас его забудь,
ответь, ответь, найди ответ,
но сам таким не будь.
Он пред врагами честь свою
и шпагу не сложил,
он жизнь свою прожил в бою,
он жизнь свою прожил!
Гони коней, гони коней!
Богатство, смерть и власть,
но что на свете есть сильней,
но что сильней, чем страсть.
Враги поймут, глупцы простят,
а кто заучит роль,
тот страстотерпец, тот солдат,
солдат, мертвец, король.
Простись, простись, простимся с ним,
простимся, чья вина,
что тишь да гладь нужна одним,
другим нужна война,
и дробь копыт, и жизни дробь,
походные костры.
Одним - удар земли о гроб,
другим - кларнет зари.

РОМАНС
- Памятью убитых, памятью всех,
если не забытых, так все ж без вех,
лежащих беззлобно, пусты уста,
без песенки надгробной, без креста,
я-то уж, наверное, ею не храним,
кто-нибудь, наверное, плачет над ним,
плачет, поминает, земля в горсти,
меня проклинает. Господь, прости.
Нет мне изгнанья ни в рай, ни в ад,
долгое дознанье, кто виноват,
дело-то простое, гора костей,
Господи, не стоит судить людей.
Если ты выжил - садись на коня,
что-то было выше, выше меня,
я-то проезжаю вперед к огню,
я-то продолжаю свою войну.
Я проезжаю. В конце - одно.
Я-то продолжаю, не все ли равно.
Все-то на свете в говне, в огне,
саксофоны смерти поют во мне.
Радость или злобу сотри с лица,
орлик мой, орлик, крылья на груди,
жизни и смерти нет конца,
где-нибудь на свете лети, лети.

18. /КОММЕНТАРИЙ/
Как нравится романс его тебе.
Гадай, как оказался он в толпе,
но только слишком в дебри не залезь,
и в самом деле, что он делал здесь,
среди дождя, гудков автомашин,
кто может быть здесь более чужим,
среди обвисших канотье, манжет,
и старых пузырящихся газет,
чем вылезший на монотонный фон
несчастливый, смятенный салдафон.
Кошмар столетья - ядерный грибок,
но мы привыкли к топоту сапог,
привыкли к ограниченной еде,
годами лишь на хлебе и воде,
иного ничего не бравши в рот,
мы умудрились продолжать свой род,
твердили генералов имена,
и модно хаки в наши времена;
всегда и терпеливы и скромны,
мы жили от войны и до войны,
от маленькой войны и до большой,
мы все в крови - своей или чужой.
Не привыкать. Вот взрыв издалека.
Еще планета слишком велика
и нелегко все то, что нам грозит,
не только осознать - вообразить.
Но оборву. Я далеко залез.
Политика. Какой-то темный лес.
И жизнь, и смерть, и скука до небес.
Что далее? А далее зима.
Пока пишу, остывшие дома
на кухнях заворачивают кран,
прокладывают вату между рам,
теперь ты домосед и звездочет,
октябрьский воздух в форточки течет,
к зиме, к зиме все движется в умах,
и я гляжу, как за церковным садом
железо крыш на выцветших домах
волнуется, готовясь к снегопадам.
Читатель мой, сентябрь миновал,
и я все больше чувствую провал
меж временем, что движется бегом,
меж временем и собственным стихом.
Читатель мой, ты так нетерпелив,
но скоро мы устроим перерыв,
и ты опять приляжешь на кровать,
а может быть, пойдешь потанцевать.
Читатель мой, любитель перемен,
ты слишком много требуешь взамен
поспешного вниманья твоего.
И мне не остается ничего,
как выдумать какой-то новый ход,
чтоб избежать обилия невзгод,
полна которых косвенная речь:
все для того, чтобы тебя увлечь.
Что далее? Известная игра.
Я продолжаю. Начали. Пора.
Нравоучений целая гора
из детективной песенки Вора.

19. РОМАНС ВОРА
- Откуда взять, откуда взять,
куда потом сложить?
Рукою в глаз, коленом в зад,
и так всю жизнь прожить.
И день бежит, и дождь идет,
во мгле летит авто,
и кто-то жизнь у нас крадет,
но непонятно, кто.
Держи-лови, вперед-назад,
подонок, сука, тать!
Отсюда взять, оттуда взять,
куда потом продать?
Звонки, гудки, свистки, дела,
в конце всего - погост.
И смерть пришла, и жизнь прошла,
как будто псу под хвост.
Свистеть щеглом и сыто жить,
а также лезть в ярмо,
потом и то, и то сложить
и получить дерьмо.
И льется дождь, и град летит,
везде огни, вода,
но чей-то взгляд следит, следит
за мной всегда, всегда.
Влезай, влезай в окно, птенец,
вдыхай амбре дерьма,
стрельба и смерть - один конец,
а на худой - тюрьма.
И жизнь, и смерть в одних часах.
О, странное родство!
Всевышний сыщик в небесах
и чье-то воровство.
Тебе меня не взять, не взять,
не вдеть кольца в ноздрю,
рукою - в глаз, коленом - в зад
и головой - в петлю!

20. /КОММЕНТАРИЙ/
Поэты утомительно поют.
А воры нам загадки задают.
Куда девался прежний герметизм.
На что теперь похожей стала жизнь.
Сплошной бордель.
Но мы проявим такт:
объявим-ка обещанный антракт.
Танцуйте все и выбирайте дам,
осмеливаюсь я напомнить вам:
не любят дамы скучного лица.
Теперь уж недалеко до конца.
/уходит, следует десятиминутный
джазовый проигрыш/

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
21
Уже дома пустеют до зари,
листва внизу и только ветер дует,
уже октябрь, читатели мои,
приходит время новых поцелуев.
Спешат, спешат над ними облака,
куда-то вдаль, к затихшей непогоде.
О чем писать, об этом ли уходе.
И новый свет бежит издалека,
и нам не миновать его лучей.
И может быть, покажется скучней
мое повествование, чем прежде.
Но, Боже мой, останемся в надежде,
что все же нам удастся преуспеть:
вам - поумнеть, а мне - не поглупеть.
Я продолжаю. Начали. Вперед.
Вот шествие по улице идет.
Уж вечереет. Город кроет тень.
Все тот же град, все тот же год и день,
и тот же дождь и гул, и та же мгла,
и тот же тусклый свет из-за угла,
и улица все та ж, и магазин,
и вот толпа гогочущих разинь.
А вечер зажигает фонари.
Студентики, фарцмены, тихари,
грузины, блядуны, инженера
и потаскушки - вечная пора,
вечерняя пора по городам,
полупарад ежевечерних дам,
солдатики, курсантики - крупа...
Однообразна русская толпа.
О них еще продолжим разговор,
впоследствии мы назовем их - хор.
Бредет сомнамбулический отряд.
Самим себе о чем-то говорят
князь Мышкин, Плач, Честняга, Крысолов,
о чем-то говорят, не слышно слов,
и только шум. Бредут, бредут, хрипя,
навеки погруженные в себя,
и над Счастливцем зонтик распростерт,
и прижимается к Торговцу Чорт,
принц Гамлет руки сложит на груди,
любовники белеют позади.
Читатель мой, внимательней гляди:
завесою дождя отделены
от нас с тобою десять человек.
Забудь на миг свой торопливый бег
и недоверчивость на время спрячь,
и в улицу шагни, накинув плащ
и втягивая голову меж плеч,
и попытайся разобрать их речь.

22. РОМАНС КНЯЗЯ МЫШКИНА
В Петербурге снег и непогода,
в Петербурге горестные мысли,
проживая больше год от года,
удивляться в Петербурге жизни.
Приезжать на Родину в карете,
приезжать на Родину в несчастье,
приезжать на Родину для смерти,
умирать на Родине со страстью.
Умираешь, ну и Бог с тобою,
во гробу, как в колыбельке чистой,
привыкать на Родине к любови,
привыкать на Родине к убийству.
Боже мой, любимых, пережитых,
уничтожить хочешь - уничтожишь,
подними мне руки для защиты,
если пощадить меня не можешь.
Если ты не хочешь. И не надо.
И в любви, испуганно ловимой,
поскользнись на Родине и падай,
оказавшись во крови любимой.
Уезжать, бежать из Петербурга,
и всю жизнь летит до поворота
до любви, до сна, до переулка
зимняя карета идиота.

23. /КОММЕНТАРИЙ/
А все октябрь за окнами шумит,
и переулок за ночь перемыт
не раз, не два холодною водой,
и подворотни дышат пустотой.
Теперь все позже гаснут фонари,
неясный свет октябрьской зари
не затопляет мерзлые предместья,
и все ползет по фабрикам туман,
еще не прояснившимся умам
мерещатся последние известья,
и, тарахтя и стеклами, и жестью,
трамваи проезжают по домам.
/В такой-то час я продолжал рассказ,
недоуменье непротертых глаз,
и невниманье полусонных душ,
и торопливость, как холодный душ,
сливались в леденящую струю
и рушились в мистерию мою./
Читатель мой, мы в октябре живем.
В твоем воображении живом
теперь легко представится тоска
несчастного российского князька.
1 2 3 4