- Какой сверток?
- Длинный, вроде коробки, но разве сквозь бумагу разглядишь? В такси садился, так стукнул его об дверь и по-нашему выругался. И давай пальцем бумагу в этом месте ковырять, смотреть - не попортил ли. Видно, хорошо она отдарилась.
- У вас телефон есть?
- А как же? Нам положено иметь.
- Побудьте здесь с молодым человеком, пока я позвоню.
Стеша огорчилась ужасно, но спорить не решилась.
Яков отзвонился мгновенно, и мы поднялись к Ираиде Павловне.
Она встретила нас равнодушно, как человек, уставший ждать, волноваться и возмущаться. На Якова она, правда, взглянула не только с чуть заметным торжеством, но и с презрением - победа над таким противником не доставила ей заслуженного удовлетворения, слишком уж он для нее ничтожен, даже унизительно для ее достоинства с ним соперничать.
- Ну что, Ираида Павловна, - брякнул Яков, - наконец-то нашлась наша шпага? Ненадолго, к сожалению.
Она недоуменно подняла брови:
- Не понимаю вас, молодой человек. Даша, не смей, отойди от него! Это она строго крикнула болонке с шарфиком, которая наконец-то решилась обнюхать Яшкины ботинки.
Даша, дрожа лапками, подбежала к тахте и неловко, покряхтывая, взобралась на нее.
- А я вас прекрасно понимаю, мадам! Деньги у вас? Или у профессора?
Зря он так, нельзя было ему срываться. "Графиня" не тот человек, чтобы сдаться без боя, на условиях, предложенных противником. Если уж она сына не пожалела подставить под удар ради собственного благополучия...
Ираида Павловна встала, выпрямилась во весь свой прекрасный рост; из широкого рукава халата величественно выползла сухая и гибкая, покрытая венами рука и повелительно указала нам на дверь:
- Оставьте мой дом, молодые люди!
Кот Базиль подошел к хозяйке, небрежно потерся об ее ногу, сел, укутался хвостом и так холодно, такими пустыми глазами взглянул на нас, будто хотел сказать: "Я не понимаю, почему они еще здесь?" Болонка Даша залаяла и на всякий случай свалилась с тахты и исчезла.
- О вашем недостойном поведении я нынче сообщу куда следует. Поверьте, у меня есть возможности не только призвать вас к порядку, но изменить всю вашу дальнейшую карьеру. Прощайте! Навсегда! Глаша, проводи!
Яков поклонился насмешливо - я не ожидал, что у него это получится и поправил "графиню":
- Навсегда нам прощаться еще рано. В ближайшее время я буду счастлив принять вас у себя в департаменте. Желаю здравствовать!
Едва мы вернулись в райотдел, позвонил Павлик.
- Я из автомата, - сказал он. - Только что был у мамочки. Профессор тоже. И при мне ему кто-то позвонил.
- Так, не волнуйся, Паша, спокойнее. Кто звонил?
- Не знаю. Но профессор сначала испугался, потом стал оправдываться, а потом грустно сказал: "Хорошо, но мне нужно за ними заехать" - и положил трубку. И набросился на меня...
- То есть как?
- Орал всякое, и ногами топал, и слюной брызгал, и визжал, я чуть не испугался. - Павлик засмеялся.
- Что именно он орал?
- Да это неважно, Сергей Дмитрич.
- Очень важно, Паша, очень.
- Назвал меня пьяницей и... жуликом... И поддельщиком.
- Почему?
- Не знаю, я у него ничего не крал. Маман упала в обморок и придавила Дашу.
- А как она сейчас?
- Под тахтой сидит, скулит...
- Да не Даша, а... маман?
- Ты знаешь, жива. Голова в полотенце, глаза в слезах. "Боже мой! Боже мой!" А как с... этим?
- Порядок, Паша, он у нас.
- Отлично. Я рад за вас. И за себя - тоже. А с профессором я уж сам разберусь!
- Я тебе разберусь! Сиди как мышка!
- Что вам еще надо? - спросил Егор Михайлович.
- Пока ничего.
- Желаю удачи!
- Бритва у вас с собой? Или в парикмахерскую пойдете?
Профессор выскочил из дома и сел в такси, которое, видимо, ждало его. В руке он держал портфель.
Мы спокойно поехали следом.
- Знаешь, Серега, - сказал Яков. - Я хочу начальству бумагу написать. Большую такую и серьезную.
- В отставку собрался?
- Не, погожу еще. Вот просеивал я коллекционеров, чего только не насмотрелся. Ты знаешь, в музеях того нет, что содержится в частных коллекциях. И все это без конца тасуется, меняется, продается. Ну ладно бы вещи, так сказать, безымянные, какие-нибудь смокинги и лапоточки, прялочки и колокольчики... А то, представляешь, показывают мне (я к примеру): табакерка Дениса Давыдова, бальная книжка Гончаровой, письма Чехова, трубка Алексея Толстого... И ни у кого не возникает ни тени сомнения в том, что эти вещи принадлежат им по праву. Им, а не всему народу, не государству. Добро бы еще - прямые наследники, так нет: все куплено, или выпрошено, или явно похищено. Надо, мне кажется, всерьез этим заняться. Я первый раз с этим столкнулся и никак не пойму, почему мы допускаем такое?.. Валя, ближе не подъезжай.
В тихом, малолюдном переулке, недалеко от гостиницы, профессор вышел из такси и стал в сторонке на тротуаре.
Почти сразу же подъехала дипломатическая машина. Из нее выскочил худенький, но жилистый на вид, рыжеватый иностранец, что-то резко сказал профессору, передал ему длинный неудобный сверток и принял от него сверток поменьше, который профессор достал из портфеля. Профессор стал что-то заискивающе объяснять, но иностранец не отвечал ему, сел в машину и уехал.
Мы терпеливо наблюдали эту милую сценку. Профессор понуро побрел по улице со свертком и портфелем в руках. Сверток был похож на футляр музыкального инструмента.
Такси тронулось за ним, водитель приоткрыл дверцу и что-то сказал. Профессор, как проснувшись, посмотрел на него и покорно сел в машину.
- Поехали дальше, Валя, - сказал Яков. - В гости к профессору Пахомову, на... как это... файв-о-клок. Во, научился в таком блестящем обществе.
Профессор действительно поехал домой.
Мы подождали немного и вошли за ним в подъезд.
Табло над лифтом показывало цифру 3.
- Пешком? - спросил Яков. - Пешком!
Где-то между первым и вторым этажом мы услышали наверху злую ругань и побежали, прыгая через ступеньки.
Дверь в квартиру Пахомова была приоткрыта, и я было уже вошел туда, но Яков придержал меня:
- Постой, неудобно, - семейная сцена.
- Мерзавец! - орал профессор. - Откуда ты это взял?
Голос Павлика мы тоже слышали, но слов разобрать не могли, он говорил гораздо спокойнее. Услышали только одну фразу:
- По сравнению с вами - артист благородный человек, он хоть и шкодил, но не торговал шпагами на вынос!
- Пошел вон! - завизжал профессор. - Подонок!
Послышался звук пощечины, и я нажал кнопку звонка.
Профессор стоял в прихожей, прижавшись спиной к стене, и держался за щеку. Павлик, бледный и решительный, стоял рядом.
На столике лежал в куче разорванной бумаги футляр, обтянутый черной кожей и обитый медными уголками.
- Забирайте ваши вещи, гражданин Пахомов, - сказал Яков. - Поедете с нами.
Шпага лежала на столе Егора Михайловича, рядом с бритвой, которую злорадно подсунул Яков.
- Красавица, - пропел наш начальник довольно верно и приятным тенорком. - Богиня! Ангел! Было из-за чего копья ломать. Молодцы, опята! Но это без обмана? Это она на сей раз, точно она?
- "Лезвие плоское, узкое, сжатого ромбовидного сечения, гравированное с обеих сторон клинка узорами растительного характера, - начал размеренно цитировать Яков. - Ближе к рукоятке - девизы... Эфес оригинального исполнения и тонкой работы..."
- Хватит! Хватит! Ублажили старика, теперь и в отставку можно.
- Усики уберите, прежде чем рапорт писать, Егор Михайлович, - ехидно напомнил Яков.
- А ты жестокий человек, Щитцов. Я тебе это припомню, - пригрозил наш лютый начальник. - Заключение по делу о хищении детской площадки где? То-то. Делаю вам замечание. За работу, ребятки.
Работы действительно было еще очень много. Собственно говоря, она ведь только началась. Много еще было неясного, многое еще предстояло раскапывать, восстанавливать, выстраивать, чтобы каждый получил то, что ему причиталось.
Очень скоро выяснилось, кто вместе с Мишкой Полупановым по заданию Бурого искал в квартире профессора шпагу и доллары. Подтвердилось также и наше предположение о том, что профессор давно уже стремился выйти на покупателей и ни о каком бескорыстии не могло быть и речи. Напротив, он пытался подороже продать то, что десятилетиями хранилось в его семье как драгоценная память о прошлом, как интересная строка из вековой истории народа.
И покупателя он нашел. Пока я не знаю точно - кто на кого вышел. По-видимому, господин Трахтенберг имел какие-то сведения о шпаге и сам разыскал профессора, для которого это было большой удачей - он давно уже почувствовал вкус валюты.
С Ираидой Павловной ему было нетрудно сговориться - она вполне созрела для такого альянса. Возможно, что и навести подозрения (на всякий случай) на Павлика они тоже решили вместе.
Почему же господин Трахтенберг вернул профессору шпагу? Совесть? Едва ли. Боязнь осложнений в таможне? Вряд ли. Если уж он поехал за очень нужной ему вещью, то, конечно же, предусмотрел возможности для надежной ее переправки за границу.
Так в чем же дело? Почему они так недружелюбно расстались?
Это мы узнали гораздо позже. И вот каким образом.
Яков в процессе следствия по делу Н. Пахомова высмотрел где-то монографию известного советского ученого, который занимался историей первой Отечественной войны и, в частности, личностью императора Франции Наполеона Бонапарта. В этой интересной статье дается перевод частного письма одного французского офицера, видимо, близкого к императору, где он много пишет о нем самом, характеризуя его как человека, даже слабости которого лишь подтверждают его величие.
Привожу здесь ту часть письма, где имеются сведения, касающиеся нашего вопроса.
"...Настроение ужасное, мой друг. Я постепенно теряю надежду увидеть милую моему сердцу Францию, ее солнечные поля и тенистые дубравы... В армии разброд и моральный упадок... Император, желая поднять дух в войсках, устраивает им почти ежедневные смотры. Это дьявольски жалкое зрелище. Где наше былое величие? Его нет, и, похоже, оно утрачено навсегда. Трогательно видеть, как император обходит строй своих славных ветеранов и лично раздает награды тем, кто отличился в этой кампании и кто, как и я, стремится теперь лишь к одной заветной цели - скорее покинуть эту негостеприимную страну. Я всей душой сострадаю императору. Если бы я мог взять на себя хотя бы малую часть его тревоги, его неустанных забот! Боже, с какой бы радостью я это сделал! Но каждому из нас определена судьбой своя доля, своя ноша. Тем более что император не принял бы сочувствия и утешения. С мужеством воина, с гордостью истинного сына Франции он пьет горькую чашу поражения (да, я уже не боюсь признать это за факт), несет всю тяжесть ответственности за судьбу своей армии, своего народа.
Сообщу интересное событие, происшедшее на одном из смотров, о которых я писал тебе выше. Раздавая награды и даруя ласковые слова, император неосторожно проходил слишком близко к строю австрийских вояк, что чуть было не привело к несчастью, могущему оказать влияние на судьбу Франции и всего мира. Какой-то перепившийся гренадер, качнувшись, едва не ранил его багинетом в лицо. К счастью, стоящий рядом прусский гусар, салютовавший в этот момент императору шпагой, успел отвести роковой удар. Но при этом прекрасный толедский клинок оказался зажатым между шейкой штыка и ружейным стволом - он хрустнул и переломился. Растроганный император приказал повесить пьяного мерзавца и сам подобрал с земли и передал своему оружейнику обломанное лезвие с наказом поставить новый клинок взамен изломанного, так как последний починить никакой возможности не было даже самому искусному мастеру. Клинок нашелся из трофейного русского оружия и, надо быть справедливым, оказался ничуть не уступающим прежнему, испанскому. Дикая Россия богата замечательными умельцами. И дальнейшее развитие событий лишь укрепило меня в этом мнении. Суть дела такова, что во всей нашей Великой армии не нашлось гравировщика столь искусного, который бы отважился в точности и в весьма короткое время перенести рисунок на новый клинок. И, знаешь, мой друг, это сделал русский неграмотный ремесленник какими-то примитивными инструментами, но с таким тщанием, что отличить новый клинок от старого не смог бы уже и сам его обладатель! Поистине загадочная страна, непостижимый для западного ума народ.
Прусский гусар со слезами на глазах поцеловал всемогущую руку императора. Из его бессвязных слов благодарности я понял, что он очень дорожил своею шпагой (впрочем, как и каждый из нас) как неким символом гордости и силы древнего прусского рода..."
Заканчивалось письмо такими грустными словами: "Итак, друг мой, остается только признать, что ваши ожидания не оправдались, как не сбылись и наши надежды..."
Теми же словами могла завершиться и несостоявшаяся сделка между профессором Пахомовым и господином Трахтенбергом, главой фирмы газонокосилок "Кюхель и сыновья". И не в них ли кроется разгадка этой истории?
По всей вероятности, искусный русский мастер, не знавший не только французского, а тем более латыни, но даже своего родного языка, срисовывая девизы с поломанного клинка, допустил в волнении и спешке небольшую ошибку - пропустил одну букву. Эта ошибка, оставшаяся незамеченной и в то далекое время, и не привлекшая особого внимания спустя много лет, вероятно, не ускользнула от бдительного ока господина Трахтенберга, невезучего отпрыска рода фон Хольтиц, и он заподозрил подделку.
Подозрение могло перерасти в уверенность, если он разглядел на клинке, у самого его основания, две чуть заметные славянские буквы, неровные, сделанные рукой, привыкшей больше создавать прекрасные узоры, чем ставить на работе свое клеймо. Русскому человеку не свойственно тщеславие. Неизвестный мастер, оставляя на клинке свои инициалы, мог иметь какие-то другие соображения, о которых нам никогда не узнать, но можно только догадываться.
Но это лишь наше предположение, не больше.
Остается сказать несколько слов, чтобы завершить рассказ о наших приключениях со шпагой. Следствие было закончено, и каждый из подследственных получил положенное - не то, на что надеялся, а то, что заслужил. В полной мере. Не больше, но и не меньше.
Прошло несколько лет. Мы с Яковом иногда бываем в гостях у Павлика, его жены, их детей.
В большой комнате у них висит на стене, рядом с фехтовальной маской и перчаткой, красивая шпага, весьма похожая на оригинал, сделанная, судя по всему, очень талантливой рукой.
Когда младший сын Павлика спрашивает маму, почему здесь висит эта шпага, она, немного смущаясь, отвечает ему, что этой шпагой выиграла свой самый главный приз...
Вот так и закончилась эта поучительная и, надеюсь, интересная история.



1 2 3 4 5 6 7 8 9