Мы, говорит, из таких юных добровольцев решили создать особый отряд десантников. Завтра собираем всех, и ты приходи.
- Значит, ты, дядя Андрей, и во Вьетнаме воевал? А я и не знал!
- Нет, Владимир, ты слушай дальше. Собрались мы, посадили нас в машину, военком с нами, всю дорогу боевые песни пели, радовались - думали, оружие получать едем. И правда, приехали в воинскую часть. Построили нас и повели на полигон, где десантники тренируются. Смотрим - впереди чего только не настроено: и какие-то бревна на разной высоте, и лестницы всякие, и проволока колючая накручена, и, знаешь, такая стенка в виде дома с окошками. Военком говорит: "Это, ребята, полоса препятствий". И тут видим - выскакивает из окопа солдат в берете и с автоматом и на эту самую полосу. Как он начал по ней мелькать - преодолевать - ловко так, быстро: с бревна на бревно, под проволоку, на какие-то качели, а с них как даст очередь, а потом к дому - в одно окошко гранату, в другое и сам туда же, будто и себя в это окно бросил. Выскакивает, а рядом вражеские солдаты стоят - манекены, куклы такие, - он одного штыком, другого прикладом, третьего ногой в пузо и - дальше. Вдруг впереди как вспыхнет, и он прямо в огонь, проскочил, пламя с одежды сбил - и к машине. Завел и помчался, по канавам, по мосткам, разогнал ее и прямо в машине через окоп перепрыгнул мы все ахнули. Смотрит на нас военком, улыбается. Кто, говорит, повторить может? Один из нас попробовал - с первого же бревна свалился. "Все понятно, ребята?" - говорит военком...
- Дядя Андрей, - отчаянно завопил Вовка. - Я ведь тоже все понимаю, я ведь и учебники с собой взял, даже за два класса! Батя мой на границе служил, два раза нарушителей задерживал и товарища, который поранился, спас! А я за всю жизнь еще ни одного подвига не совершил!
Андрей положил ему руку на плечо, сказал серьезно:
- Хороший ты человек, Вовка. Если останешься таким, обязательно подвиг совершишь.
Вовка опустил голову, с каким-то тихим отчаянием покачал ею:
- Не совершу. Боязливый я, темноты боюсь. И пьяниц. Я для того и уезжать собрался, чтобы закалить себя от страха...
- Постой, постой, - удивился Андрей. - Это ты-то боязливый? Ничего себе! А с Куманьком кто подрался? Он же насколько старше и сильнее, а?
- Подраться любой дурак сможет. Особенно за справедливость...
- Ах ты, Вовка, Вовка, - не удержался Андрей и, обняв, притянул его к себе. - Пойдем-ка, Вовка, домой - мать-то волнуется.
Они встали. Вовка безропотно отдал Андрею тяжеленный рюкзак, а сам вызвался нести его планшетку.
- Тебе хорошо, дядя Андрей, у тебя работа вон какая. И не боишься ты никого - ни пьяных, ни хулиганов, ни бандитов.
- Не боюсь, - твердо ответил Андрей. - Не боюсь, потому что я тоже за справедливость, потому что со мной рядом много таких, как ты, - они в беде не оставят, помогут, если надо.
Вовка не сдержал улыбки, потерпел - и все-таки засмеялся от радости.
- Хочешь нам помогать?
- А как? Меня ведь и в дружину не приняли. Богатырев говорит: мал еще, а сам, хоть и старый, а все еще с меня ростом.
- Не в росте дело, Вовка, а в характере. Будешь у меня помощником?
- Дядя Андрей, - Вовка остановился, поднял руку, будто хотел отдать пионерский салют. - Дядя Андрей, что ни попроси - все выполню, ничего не испугаюсь!
Глава 3
Церковь в Синеречье была очень красивая. Стояла она, как и положено, на горушке, в кольце речной излучины, отовсюду видная, радовала глаз свежим золотом сквозных крестов, легкостью затейливой, в два цвета кладки - белым и ярко-красным, чуть ли не алым кирпичом. Издалека, как смотришь на село, то будто плывет над ним, сверкая, белое облако, окрашенное солнечными лучами, и сбегаются поглядеть на это чудо маленькие домишки, толпятся под ним, с наивным каким-то восхищением задирая неказистые крыши.
Церковь на все Синеречье осталась одна, ходили в нее со всей округи, так что средств на содержание храма доставало, тем более что он был признан памятником старины, образцом какого-то зодчества какого-то века толком никто не знал, и охранялся государством. Да и правление колхоза не отказывало отцу Леониду, если в чем была нужда: где-то подкрасить, где-то крышу залатать - материал и рабочие руки всегда находились.
Отец Леонид был молод, приветливо-улыбчив, хорошо, добротно образован. Ходил с красивой бородкой и кудрями до плеч, по утрам занимался во дворе полезной для тела гимнастикой и ловко колол дрова, что "церковным уставом не возбранялось". В сенокос он выходил вместе со всеми в луга, не избегал субботников и пел в самодеятельности старинные русские песни, которых знал множество, - к нему даже ездили из областного хора для консультации, а также "записать слова". Отец Леонид был уважаем верующими, но и не вызывал раздражения у атеистов; он правильно нашел свое место в селе, не держался в сторонке от общественной жизни, кичась духовным званием, не упускал случая внести посильный вклад в дело воспитания молодежи. Застав как-то Мишку Куманькова, когда тот царапал на церковной ограде гадкое слово, отец Леонид не стал призывать кару небесную на голову осквернителя храма божия, но, перекинув того через колено, по-простому, по-земному отделал его зад мощной дланью - благо был силен и молод и, само собой, - не пил, не курил.
Мишка сдуру побежал жаловаться "батяньке", да в недобрый час попал батянька пребывал в очередном жестоком похмелье, жадно ища случая разрядиться. Мишка ему вовремя подвернулся. Куманьков-старший мрачно одобрил меру воспитания, избранную отцом Леонидом, но, посчитав ее недостаточной, со своей стороны добавил Мишке "до полного уровня". С той поры вспыхнула и посейчас не угасла тайная вражда между православной церковью и Мишкой Куманьковым, который отца Леонида теперь иначе, как мракобесом, не называл.
Прошлым летом Мишкина компания, дернув с фермы килограммовый брикет кормовых дрожжей, плюхнула его в сортир служителя культа. Дело было в самую жару, и пожарная команда, прибывшая ликвидировать последствия, только постояла с наветренной стороны, поморщилась и уехала.
Отец Леонид у себя во дворе смиренно улыбался в бороду, потому что Куманьковы были его соседями, и все забродившее, закипевшее дерьмо неудержимым зловонным половодьем поплыло на их усадьбу. Мишка два дня прятался где-то в лесу, подкармливаемый дружками, батянька, намотав на руку ремень, рыскал по окрестностям в его поисках, а отец Леонид, смиренно улыбаясь в бороду, стал с той поры запирать свой сортир на ключ, дабы не искушать неразумных отроков, не ведающих, что творят.
С утра нехотя, будто кто-то его силой заставил, побрызгал дождик освежил желтеющую потихоньку травку, чуть смочил крыши - и спрятался.
Скользкой, петлявшей по горушке тропкой Андрей поднимался к церкви. Издалека увидел отца Леонида. Тот, помахав ему рукой в широком рукаве, стал, задрав подол рясы, вытаскивать из кармана брюк далеко и звонко бренчащую связку ключей. Рядом с ним стояла, вздыхая, опустив заплаканные глаза, бабуся Корзинкина. Отец Леонид что-то тихо говорил ей, отпирая двери. Временами до Андрея доносился его ласковый басок: "Его же бо любит господь, того и наказует... Не тот праведен, кто, начав хорошо, худо окончил, но тот, кто до конца совершит добродетель..." Бабуся согласно кивала, крестилась. Потом чмокнула отцову белую руку и пошла. Выйдя за ограду, обернулась и снова крестилась на купола, кланялась, что-то беззвучно повторяя губами.
- Ну, дал утешение, батюшка? С три короба наобещал? - спросил Андрей, подходя и садясь на самую верхнюю - сухую - ступеньку крыльца. - С чем приходила, если не секрет?
Отец Леонид улыбнулся - охотно показал ровные чистые зубы. Они с Андреем были почти одного возраста (Андрей даже чуть помладше), относились друг к другу с симпатией, правда, и с обоюдной усмешкой. Но если отец Леонид усмехался снисходительно, то Андрей - сердито. Андрей говорил ему "ты", отец Леонид вежливо "выкал". А вообще-то, вполне могли бы быть друзьями.
- На зятя сетовала. До сей поры поминает ей загубленное сатанинское зелье. Уста свои оскверняет непотребной бранью и рукоприкладство дозволяет.
Андрей покачал головой, нахмурился. Ему очень не понравилось, даже огорчило, что именно с этой бедой бабуся Корзинкина пошла не к нему, а в церковь.
- Ну и какие меры ты принял, пресвятой отец? Восстановил справедливость?
Отец Леонид с шутливой строгостью погрозил пальцем:
- Не дразнитесь, Андрей Сергеевич, ибо всяк имеет свои меры - кто действом, кто словом божиим, но несет людям свет и добро.
- А как со злом? Подберешь цитатку?
- Подберу, - спокойно кивнул отец Леонид. - Не раз уже говорил и в том утвердился: кто же зло творит с умыслом и не ведая, да воздаст ему господь по делам его!
- А кто здесь терпит скорби и страдания, - в тон ему подхватил Андрей когда-то слышанное, - таковой там водворяется в радости. Или обретается, не помню? Вот я водворю этого зятька суток на пятнадцать - пусть пообретается в радости!
- О чем дискуссия, молодые люди? - подошел Великий, помахивая тросточкой. Поклонился отцу Леониду, хлопнул привставшего Андрея по плечу: сиди, мол, сиди - не обижусь.
Он за эти дни стал уже совсем своим человеком в селе. Особенно тянулась к нему молодежь, ходила за ним, как выводок молодых волчат за смелым и опытным вожаком. Вот и сейчас за оградой осталась, видно, дожидаясь его, неразлучная троица - Челюкан, Куманьков и Кролик. Стояли, неумело потягивая папироски, сплевывая часто и небрежно, и тоже - с ореховыми палочками, вроде с тросточками. Челюкан даже шляпу на голову положил; при его драной и прожженной у костров телогрейке она особенно здорово смотрелась - как телевизор на телеге.
- Ну-ка, бросьте! - строго прикрикнул Андрей, вставая. - Уши надеру!
Переглянулись, усмехнулись, взглядами поспорили - кто первый, и, сделав вид, что уже докурили, щелчками послали окурки на дорогу, одновременно сплюнули - независимо и пренебрежительно.
- Это с ними у вас инцидент произошел на речке? - спросил Андрей Великого. - Я сразу не поинтересовался...
- Да что ты, шериф, какой там инцидент - не стоит твоего беспокойства. Я не в претензии. Как говорит мой знакомый слесарь-сантехник, не будем ломать копья об эту тему. Ребята у вас хорошие, шустрые. Мы уже подружились. Люблю этот возраст - трудный, но благодатный и счастливый. Все мы через это прошли, и, к сожалению, безвозвратно. Кто из нас не вспоминает с теплой грустью свою первую сигарету, первую рюмку вина, первый романтический поцелуй? А, отче Леонид?
- Я некурящ, непьющ.
- Простите великодушно, - развел руки Великий, - немного зарвался по инерции. Не откажите в любезности - позвольте осмотреть ваш храм работнику искусств, специалисту по фрескам - живейший интерес питаю к подобного рода творчеству.
- Это не мой, это божий храм, - ответствовал несколько смягченный отец Леонид. - Осмотр его никаким образом гражданским лицам не возбраняется. Прошу! - Он посторонился, пропустил его в двери и, оставив их открытыми, спустился к Андрею, заговорил, понизив голос:
- Я в некотором недоумении, Андрей Сергеевич, относительно вашего прискорбного невнимания к церкви.
- Как это? - ошарашенно сморгнув, уставился на него Андрей. - Ко всенощной, что ли, не хожу?
- Я имею в виду ваше профессиональное, должностное внимание, - не принял шутки отец Леонид. - Да, да. Вы обязаны добиться организации постоянного милицейского поста у церкви. Или какого-то другого вида охраны. Для верующих - это храм, а для всех остальных - музей. Музей с бесценными, невосполнимыми при утрате произведениями искусства. Ведь у нас почти все иконы старинного письма, есть Дионисий, есть школы Феофана Грека. А книги? Евангелию в чеканном по меди футляре поистине нет цены, нет равного. Впрочем, в Дубровническом музее имеется подробная опись - вы бы ознакомились с ней при случае, если моя тревога вас не убеждает. Меня удручает, как быстро вы забыли печальную историю с иконами, которые чуть было не попали в чужие руки. Вы тогда вовремя вмешались - отдаю должное, но в следующий раз вы можете опоздать...
- А в чем дело? - обеспокоенно перебил его Андрей. - Есть тревожные сигналы?
- Да нет, какие там сигналы. Просто вполне естественное беспокойство о народном достоянии. Ведь все эти истинные сокровища принадлежат государству, церковь, если можно так выразиться, взяла их напрокат.
- Я понимаю... Ну, может быть, самое ценное - книги там, подсвечники и всякое такое - возьмешь домой? - неуверенно посоветовал Андрей.
- Что вы! Дом деревянный, решеток на окнах нет - я не могу позволить такой риск. Здесь все-таки безопаснее, запоры хорошие, окна забраны, по ночам в боковушке сторож спит. Спит, Андрей Сергеевич! Сном праведника!
- Да не волнуйся ты так сильно. Кто у нас на такое решится?..
- Как знать... В ближайшие дни - я уточню, когда именно, - мне предстоит быть в отъезде. Направляюсь, по-мирскому говоря, на краткосрочные курсы повышения квалификации. Хотелось бы иметь спокойное сердце...
Андрей сдвинул фуражку на лоб, поскреб затылок:
- Да, задачка... Ну что - будем думать.
Из церкви вышел Великий. Щурясь после полумрака от солнца, оскаливая зубы, чем-то очень довольный, засовывал в нагрудный карман плаща записную книжку. Обратился к отцу Леониду:
- Благодарю за доставленное наслаждение. Имею честь и откланиваюсь с надеждой на повторный визит, - приподнял шляпу и спустился по ступенькам к ожидавшим его ребятам, пошел, окруженный ими, красиво покуривая длинную сигарету, похлопывая тросточкой по ноге.
На усадьбе колхозного пастуха Силантьева стояли двумя рядами громадные старые липы - видно, когда-то была аллея - и каждую осень щедро засыпали тяжелой листвой двор, огород и крышу дома. А летом из-за густой, не пробиваемой солнечными лучами тени ничего у Силантьева на огороде и в палисаднике не росло. Но липы он не трогал. Осенью терпеливо собирал подсохшую листву в громадные кучи, и, пока не сжег, со всего села сбегались покувыркаться в них ребятишки - не было для них лучшего удовольствия.
Андрей, прикрывая за собой косую - на одной петле - калитку, вспомнил, как совсем, кажется, недавно и он вот так же беззаботно барахтался и визжал в сухих палых листьях и с необъяснимой, какой-то тревожной грустью, будто зная, что скоро это кончится и никогда уже не повторится, вдыхал их незабываемый, горький и сильный запах.
Мальчишки (и Вовка-беглец среди них) сидели в этот раз спокойно на самой высокой куче, как грачи на копне, и, замерев, слушали бородатого Силантьева, который что-то рассказывал неторопливо, постукивая по земле старенькими деревянными граблями. Рядом на скамейке стоял самовар, и голубой дым из него пластами, похожими на ложащийся туман, неподвижно держался в сыром и сумрачном от лип воздухе, висел на голых ветках, цеплялся за крыльцо. Прямо, как у старого колдуна, подумалось Андрею.
Никто не заметил его, и он, подойдя ближе, услышал конец страшной сказки: "Теперь-то так не бывает, а в старину случалось... Этот самый упырь, он встает из могилы и ходит ночью по земле с закрытыми глазами и ищет ощупью детишек или кого помоложе, чтобы высосать кровь. И тогда, как насосется, он снова оживает и может жить среди людей, пока, значит, этой крови ему хватает. Ему, выходит, чтобы жить, нужна молодая кровь. Потом снова позеленеет, в могилу прячется, а по ночам опять встает, ищет. Вот в этот самый момент, как он ляжет, так надо до полночи вырыть его из могилы, отрезать голову, между ног ему положить да и вогнать в самое сердце кол, непременно осиновый. Тогда уж он - раз в сердце дыра, крови-то держаться негде - упырничать больше не сможет, сдохнет..."
Вовка тихонько повернулся и гаркнул соседу в ухо. Тот подскочил и бросился на него. Через минуту из кучи уже неслись вопли и торчали, дрыгаясь, одни руки да ноги, и уж не разобрать было, где чье.
- Здоров, Сергеич, - поднялся навстречу Андрею Силантьев. - Чайку попьешь? С сайкой. У меня и конфеты есть - для огольцов держу.
Андрей не отказался - когда он еще домой попадет - и сел рядом на скамью.
- Ты ведь по делу, конечно? Или навестить?
Андрей взял стакан, отломил кусок мягкой булки.
- Считай, как тебе приятнее, - не стал врать Андрей, хоть и стыдно ему было.
- Да и то сказать, - согласился старик, - нынче навещать не принято. Все дела да случаи, всем некогда. Один я на все село в свободном времени нахожусь. Да еще этот, приезжий. Шибко интересный мужик. Он не из спортсменов будет?
- Да нет, по искусству...
- А... Я ведь почему так сказал - все по утрам вижу, как он бегает, тренируется. В костюме таком - красном, с лампасами, как у генерала, только белые они, а на спине не по-нашему написано. Красивый костюм. И сам он немолодой уже вроде, а здоровый такой.
Андрей как-то и сам его видел, когда рано утром - к первой дойке ходил на ферму (поговаривали, что нет-нет да потечет молочко мимо колхозных фляг). Андрею-то теперь не до зарядки - и он с завистью смотрел, как Великий - плотный, сильный, тяжелый - неумолимо летел сквозь орешник, как хорошо тренированный кулак.
1 2 3 4 5 6 7