Добавим сюда ещё и то обстоятельство, что, кроме интенсивности общественных контактов, немаловажную (если не сказать решающую) роль играет разнообразие хозяйственных связей; между тем недостаточный уровень разделения труда замедляет их диверсификацию. Поэтому ожидать, что степень политизации населения остающегося аграрным полиса будет такой же, как в крупном портовом городе, ориентирующемся на международную торговлю и к тому же сравнительно насыщенном ремесленным производством, не следует.Степень политизации Рима ещё будет возрастать и в этом отношении он намного превзойдёт любой другой город, не исключая даже и Афины. Кстати, младший Гракх, который ставил одной из своих задач сокрушить всемогущий римский Сенат и требовал передать всю полноту власти народному собранию в лице избираемого им народного трибуна, видел идеал государственного политического устройства именно в Афинах времён Перикла. Но всё это будет значительно позднее, когда государственная власть уже консолидируется и окрепнут традиции аристократической республики.Второй фактор – это состав населения. В Риме значительную его часть составляют переселенцы, люди, выведенные им из завоёванных когда-то земель, и, следовательно, не слишком преданные ни ценностям римской общины, ни римским властям. Бывшие враги, немало досадившие Риму своими набегами (собственная агрессия, как правило, облекается в форму справедливого отмщения), они ещё долго будут вызывать насторожённость и природных римлян, и даже тех, кто уже несколько поколений назад ассимилировался им, воспринял его дух, его культуру, проникся мистикой этого города. В греческих полисах их аналог – это рабы и вольноотпущенники (отчасти метеки), и по вполне понятным причинам, на первых порах, они практически полностью исключены из всей политической жизни Рима, как вне политической жизни греческих полисов оставались перечисленные категории их обитателей. Поэтому не только там, в вынесенных далеко за пределы столичных стен колониях, между полноправными римскими гражданами и чужеплеменниками, но и здесь, в самом сердце города, между потомками последних и высокомерными римскими патрициями лежит пусть и не столь глубокая, как в Афинах, но всё же до поры непреодолимая пропасть. Да, в отличие от греческих городов, молодой Рим не порабощает своих пленных; он признает за ними известные права, иногда даже присваивает какие-то дополнительные, но все равно сохраняется отчуждение, иногда насторожённость, даже враждебность. Последнее же обстоятельство и служит основанием для ограничения прав этого контингента на участие в управлении полисом. Таким образом, не одни только классовые предрассудки исключают из политической жизни городской плебс – не последнюю роль играет исторический «шлейф», что долгое время тянется за ним. Мы ведь помним, что в социуме того времени центральное место в политической жизни получает тот, кто занимает ключевые позиции в едином военном строю государства, а этот «шлейф» не позволяет доверить плебеям решающий пункт сражения, другими словами, вручить судьбу самого города.Заметим и другое. Этническая неоднородность, включение в состав городского населения явно враждебных ему масс, которые поклоняются иным богам, выполняют иные обряды, соблюдают иные традиции, затрудняют, больше того, до времени делают решительно невозможной для Рима ту степень мобилизации его внутреннего потенциала, которая выделит из общего ряда греческих городов Афины. Это и понятно, формирование единой системы ценностей, единой морали, единой психологии города там, где не преодолена этническая разобщённость, весьма затруднительное дело. Ему не дано поставить себе на службу нравственную составляющую того незримого микрокосма, в котором растворено существование всех его граждан. Между тем предельное расширение демократических начал государственного устройства и мобилизация внутреннего потенциала индивида – это две взаимосвязанные и в значительной мере обусловливающие друг друга вещи, и все, стоящее на пути этих процессов, обязано уничтожаться (вспомним судьбу Сократа). Предельное развитие обеих тенденций совершенно немыслимо там, где не сформирована единая культура. Риму же недоступна та степень этнического единства свободнорождённых, которая отличает Афины (речь, конечно же, идёт только о них, а не обо всём населении вообще), а значит, о единой культуре долгое время говорить не приходится. Вследствие этого он не знает того удивительного гражданского духа, который впервые пробуждается именно в Греции, вернее сказать, той степени экзальтации этого духа. Словом, нет ничего удивительного в том, что Рим не знает той степени демократизации, которая отличает Афины. Нет ничего удивительного и в том, что он явно проигрывает Греции в темпах всеобщей тотальной мобилизации своих ресурсов, и, может быть, именно это – не последней важности – обстоятельство обусловливает тот факт, что он будет собираться с силами более трехсот лет.Ещё раз подчеркнём: дело, конечно же, не в этнической однородности, как таковой, а в единстве духа; иной цвет кожи, иной разрез глаз – не препятствие к тому, чтобы быть принятым в общину, а вот различие исповеданий служит непреодолимым барьером. Однако единство государственной веры легче всего достигается среди носителей одного и того же языка, одной и той же культуры, словом, там, где с самого детства впитываются одни и те же общественные ценности. Община же, скроенная из разноцветных этнических лоскутов, не обладает монолитным сознанием, и это мешает до конца использовать весь скрытый в ней ресурс.Но как бы то ни было, и в Риме фактическим источником власти становится сословие, на которое (как в греческом полисе на касту гоплитов) падает основная тяжесть военного бремени. В самом деле, высшее сословие города обязывается к формированию 98 центурий полновооруженных воинов, в то время как все остальные поставляют в строй лишь 95, и это – при том что численность первого значительно меньше суммы остальных. Правда, впоследствии окажется, что численность центурий, формируемых разными слоями населения, имеет свойство варьировать в довольно широких пределах, но это будет позднее, когда масштабы военной экспансии существенно возрастут. Впрочем, роль в обеспечении побед и доля в общей численности войсковых формирований – это не всегда одно и то же.
§ 8. Патриции и плебеи Все римляне, входящие в родовую организацию, представляли собой патрициев, то есть людей имеющих свой совет отцов (patres). В свою очередь, плебеи – это те самые переселенцы, о которых уже было сказано (потом к ним стали добавляться и те, кто добровольно переселился сюда).При этом римские плебеи первоначально совсем не мелкие крестьяне, не знающие чем прокормить свою семью. Многие из них составляли собой довольно зажиточный класс землевладельцев, ибо были способны носить (приобретаемое поначалу за свой счёт) оружие. Больше того, значительная их часть проживала в городе. Хроники республиканского времени изобилуют сведениями о борьбе римских сословий (и мы ещё будем говорить об этом в следующем параграфе), но политическое влияние нельзя было обрести живя вне его. Словом, всё это свидетельствует о том, что борющемуся за участие во власти римскому плебею было кого оставить обрабатывать свой надел. Это, конечно, не значит, что Рим не знал бедноты, но неимущая часть стояла вне политической жизни, и вообще не принималась в расчёт никем.Впрочем, даже имеющие достаточные средства к существованию люди только в самом начале включались в состав трёх римских триб, со временем доступ в неё был прекращён, поэтому новые поселенцы оказались на положении неполноправных граждан, ибо были лишены права участия в куриатных комициях и в Сенате. Число их быстро увеличивалось, тогда-то их и стали называть плебсом (от plebe – наполнять). Но в силу того, что семьи переселенцев не входили в римские трибы, они не подлежали наделению землёй, за исключением небольшого участка при доме; кроме того, у них не было прав и на пользование общинной землёй. Поэтому на долю плебса, как правило, доставались ремесло и торговля. Здесь, конечно, существовала возможность разбогатеть, но, как и во всяком бизнесе, гораздо легче было скатиться на самое дно. Развивающаяся среди этого сословия имущественная несостоятельность, проще сказать нищета, и сопровождающее последнюю политическое бесправие делали римских плебеев мало обязанными не ставшему родным полису. В свою очередь политическая неблагонадёжность не позволяла вооружить это сословие (а значит, обеспечить ключевые позиции в военной структуре государства и тем обосновать его претензии на участие во власти), поэтому они получают право формировать только 30, к тому же легковооружённых, вспомогательных центурий. Вследствие всего этого здесь возникает некий замкнутый круг: обезземеленное, плебейство (за вычетом, может быть, тех, кому выпала удача) не испытывает никаких патриотических чувств и часто проявляет склонность к уклонению от воинского долга, а то и просто к откровенному дезертирству. В свою очередь, отсутствие преданности идеалам города, готовности разделить с патрициями все жертвы, на которые их обрекает военное ремесло, и, как следствие, лишь вспомогательная, второстепенная роль в армии, не даёт им права претендовать на землю. Вернее сказать не даёт Риму основания удовлетворить их претензии. Неудовлетворённые же претензии лишь усиливают политическую неблагонадёжность… Поэтому, точно так же, как и греческие низы, они оказываются на самой периферии имущественной иерархии, военной структуры, а значит, – и вне политической власти. А вместе с ними вне политической власти оказывается и вполне состоятельная часть плебейства.Можно было бы утверждать, что отличия систем государственного управления в большой мере обусловлены объективными факторами и мало зависят от воли и сознания народных масс, от идеалов общественного устройства. Но вряд ли это было бы правильно: гражданская ответственность, готовность служить в армии и уважение к закону со временем прочно укоренились в римском обществе; Рим поры судьбоносного для него противостояния патрициев и плебеев уже не то разбойное гнездо, каким он был в начале своей истории. Поэтому аксиоматика того далёкого времени, которая запрещает вооружать (а значит, и учитывать при разделе трофеев) сословие, не выражающее беспрекословной готовности пожертвовать собой ради защиты отечества, – это ведь тоже властная воля народа, который защищает какой-то свой идеал общественной справедливости. И потом не следует забывать, что явное отсутствие патриотизма, нежелание разделить римские ценности, неспособность плебейства к той – тотальной – мобилизации, которая с давних пор отличает римского патриция, точно так же, как и греческий гоплит, вручавшего отечеству не только собственную жизнь, но собственную душу, не может остаться незамеченной общиной. А ведь она в конечном счёте стремится утвердить какой-то свой идеал справедливости. Поэтому вряд ли было бы честным по отношению к ней требовать принятия во власть тех, кто не готов без рассуждений пожертвовать собой за процветание родного города.Между тем, мы можем говорить не только об отсутствии патриотизма, нам известны случаи прямой измены плебеев (о них в своей «Истории Рима» говорит ещё Тит Ливий. Так, в 484 г. римлянам пришлось воевать на два фронта. Один из консулов, Фурий, действовал против эквов, другой, Фабий, – против вейентов, которые вторглись в римскую область и уже подступали к самому городу. Фабий сумел с помощью аристократической конницы оттеснить врагов, но плебейская пехота отказалась их преследовать вопреки увещеваниям и приказам полководца и, подвергнув Рим опасности, покинула поле боя: «Когда консул, уже показав себя превосходным полководцем в подготовке и ведении войны, так выстроил своё войско, что одною конницей рассеял вражеский строй, пехотинцы не захотели преследовать бегущих; ни призывы ненавистного им вождя, ни даже собственное бесчестье и позор перед лицом сограждан, ни даже опасность, что враг вновь воспрянет духом, не могли заставить их не только ускорить шаг, но хотя бы оставаться в строю: нет, они самовольно поворачивают…». Тит Ливий. История Рима от основания Города.II, 43, 7–9.
Правда, центурия – это, кроме всего прочего, ещё и голосующая единица, и именно от числа центурий зависело, сколько голосов получит тот или иной закон. Поэтому есть основание считать, что центурия «первого» класса могла быть менее ста человек, в то время как центурии низшего разряда насчитывали значительно больше (перепись 241 г. до н э. показала, что в 373 центуриях было 260 000 мужчин, то есть примерно по 700 человек в центурии). Но это тоже не противоречит общей линии ограничения доступа к власти плебеев.На первый взгляд, здесь явное противоречие. Мы ведь сказали, что рождение новой формы государственного устройства, становление начал народоправства в Греции имеет в своей основе преобразованный по уникальному в мировой истории образцу институт рабства. В то же время становление демократической республики в Риме опирается на какие-то иные устои, ибо этот институт практически чужд ему, во всяком случае более четырёх столетий он не играет сколько-нибудь серьёзной (и уж тем более ключевой) роли в жизни постепенно набирающего силу города. Однако в действительности и здесь мы имеем все ту же логику. Просто и Греция и Рим демонстрируют нам разные этапы становления, развития и совершенствования одного и того же начала – механизма принудительного вовлечения все больших и больших масс чужого труда в ту чудовищную своими размерами мясорубку, которая выдавливала из себя всё новые и новые ресурсы для обеспечения ещё большей экспансии. А будет ли это труд рабов или формально свободных, но при этом существенно поражённых в правах, людей, – совершенно неважно. Все это объясняется тем, что сумма отъятых прав всегда имеет свой экономический эквивалент, – поражение в правах в конечном счёте как раз и проявляется в том, что какая-то часть живого труда отчуждается от человека. Поэтому по большому счёту не столь важно, из чего сложится общий объем – из полностью отчуждаемых прав десятков тысяч невольников или из ограниченной части прав на порядок большей массы тех, кто насильственно включается в число союзников римского народа.Более того, второй путь открывает неведомые ранее возможности. Рим – это уже новый, более широкий, виток глобальной спирали военной экспансии; движение по нему требует мобилизации гораздо больших средств, чем те, которые сообщали импульс греческому полису. Между тем масштаб любых завоеваний в конечном счёте определяется только одним фактором – какое количество живого труда может быть привлечено для его обеспечения. Так было во все времена, и уж в особенности в те, когда научно-техническое превосходство Запада ещё и не начинало складываться. Бесконечное накопление рабов невозможно, ибо это слишком взрывоопасная материя, и мы помним, что уже Спарта была озабочена тем, чтобы поставить предел их максимальной численности. А значит, и предел своему собственному господству. Относиться к этому как к одной из легенд, нельзя, ибо превышение какого-то критического предела общей численности рабов, постоянно соприкасающихся с миром свободных, и в самом деле способно поставить под угрозу существование полиса. Ведь залог его военных побед, а значит, и залог самого существования как суверенного государственного образования – в единстве государственной веры, но именно этот-то монолит патриотического сознания и размывается неконтролируемой инфильтрацией иноплеменного элемента, которому к тому же глубоко враждебно всё, чему поклоняется поработивший его город.Словом, накопление рабов не может продолжаться до бесконечности не только потому, что возрастающие массы не поддаются управлению. Поэтому более масштабные завоевания нуждаются в принципиально ином ресурсе, а им может быть только труд свободных. Именно это интуитивно понимает Рим, ибо и после накопления критических масс невольников, которые создают первичный потенциал военной экспансии, он – пусть и не брезгуя обращением в рабство жителей покорённых земель – не спешит форсировать этот процесс. Более чем трёхсотлетняя война, предшествовавшая выходу на общеиталийскую арену, учит его многому, и в этом своём триумфальном шествии он демонстрирует не только дисциплину и выучку своих войск, не только торжество своей тщательно выверенной стратегии, но и высшую мудрость, которая только может быть доступна государству.Но как бы то ни было, крутить рукоять гигантской безжалостной государственной мясорубки – не так, как это делает безразличный ко всему холоп, а с самоотвержением и инициативой – могли только причастные к власти свободные граждане свободной от всякой тирании республики… Глава 7.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
§ 8. Патриции и плебеи Все римляне, входящие в родовую организацию, представляли собой патрициев, то есть людей имеющих свой совет отцов (patres). В свою очередь, плебеи – это те самые переселенцы, о которых уже было сказано (потом к ним стали добавляться и те, кто добровольно переселился сюда).При этом римские плебеи первоначально совсем не мелкие крестьяне, не знающие чем прокормить свою семью. Многие из них составляли собой довольно зажиточный класс землевладельцев, ибо были способны носить (приобретаемое поначалу за свой счёт) оружие. Больше того, значительная их часть проживала в городе. Хроники республиканского времени изобилуют сведениями о борьбе римских сословий (и мы ещё будем говорить об этом в следующем параграфе), но политическое влияние нельзя было обрести живя вне его. Словом, всё это свидетельствует о том, что борющемуся за участие во власти римскому плебею было кого оставить обрабатывать свой надел. Это, конечно, не значит, что Рим не знал бедноты, но неимущая часть стояла вне политической жизни, и вообще не принималась в расчёт никем.Впрочем, даже имеющие достаточные средства к существованию люди только в самом начале включались в состав трёх римских триб, со временем доступ в неё был прекращён, поэтому новые поселенцы оказались на положении неполноправных граждан, ибо были лишены права участия в куриатных комициях и в Сенате. Число их быстро увеличивалось, тогда-то их и стали называть плебсом (от plebe – наполнять). Но в силу того, что семьи переселенцев не входили в римские трибы, они не подлежали наделению землёй, за исключением небольшого участка при доме; кроме того, у них не было прав и на пользование общинной землёй. Поэтому на долю плебса, как правило, доставались ремесло и торговля. Здесь, конечно, существовала возможность разбогатеть, но, как и во всяком бизнесе, гораздо легче было скатиться на самое дно. Развивающаяся среди этого сословия имущественная несостоятельность, проще сказать нищета, и сопровождающее последнюю политическое бесправие делали римских плебеев мало обязанными не ставшему родным полису. В свою очередь политическая неблагонадёжность не позволяла вооружить это сословие (а значит, обеспечить ключевые позиции в военной структуре государства и тем обосновать его претензии на участие во власти), поэтому они получают право формировать только 30, к тому же легковооружённых, вспомогательных центурий. Вследствие всего этого здесь возникает некий замкнутый круг: обезземеленное, плебейство (за вычетом, может быть, тех, кому выпала удача) не испытывает никаких патриотических чувств и часто проявляет склонность к уклонению от воинского долга, а то и просто к откровенному дезертирству. В свою очередь, отсутствие преданности идеалам города, готовности разделить с патрициями все жертвы, на которые их обрекает военное ремесло, и, как следствие, лишь вспомогательная, второстепенная роль в армии, не даёт им права претендовать на землю. Вернее сказать не даёт Риму основания удовлетворить их претензии. Неудовлетворённые же претензии лишь усиливают политическую неблагонадёжность… Поэтому, точно так же, как и греческие низы, они оказываются на самой периферии имущественной иерархии, военной структуры, а значит, – и вне политической власти. А вместе с ними вне политической власти оказывается и вполне состоятельная часть плебейства.Можно было бы утверждать, что отличия систем государственного управления в большой мере обусловлены объективными факторами и мало зависят от воли и сознания народных масс, от идеалов общественного устройства. Но вряд ли это было бы правильно: гражданская ответственность, готовность служить в армии и уважение к закону со временем прочно укоренились в римском обществе; Рим поры судьбоносного для него противостояния патрициев и плебеев уже не то разбойное гнездо, каким он был в начале своей истории. Поэтому аксиоматика того далёкого времени, которая запрещает вооружать (а значит, и учитывать при разделе трофеев) сословие, не выражающее беспрекословной готовности пожертвовать собой ради защиты отечества, – это ведь тоже властная воля народа, который защищает какой-то свой идеал общественной справедливости. И потом не следует забывать, что явное отсутствие патриотизма, нежелание разделить римские ценности, неспособность плебейства к той – тотальной – мобилизации, которая с давних пор отличает римского патриция, точно так же, как и греческий гоплит, вручавшего отечеству не только собственную жизнь, но собственную душу, не может остаться незамеченной общиной. А ведь она в конечном счёте стремится утвердить какой-то свой идеал справедливости. Поэтому вряд ли было бы честным по отношению к ней требовать принятия во власть тех, кто не готов без рассуждений пожертвовать собой за процветание родного города.Между тем, мы можем говорить не только об отсутствии патриотизма, нам известны случаи прямой измены плебеев (о них в своей «Истории Рима» говорит ещё Тит Ливий. Так, в 484 г. римлянам пришлось воевать на два фронта. Один из консулов, Фурий, действовал против эквов, другой, Фабий, – против вейентов, которые вторглись в римскую область и уже подступали к самому городу. Фабий сумел с помощью аристократической конницы оттеснить врагов, но плебейская пехота отказалась их преследовать вопреки увещеваниям и приказам полководца и, подвергнув Рим опасности, покинула поле боя: «Когда консул, уже показав себя превосходным полководцем в подготовке и ведении войны, так выстроил своё войско, что одною конницей рассеял вражеский строй, пехотинцы не захотели преследовать бегущих; ни призывы ненавистного им вождя, ни даже собственное бесчестье и позор перед лицом сограждан, ни даже опасность, что враг вновь воспрянет духом, не могли заставить их не только ускорить шаг, но хотя бы оставаться в строю: нет, они самовольно поворачивают…». Тит Ливий. История Рима от основания Города.II, 43, 7–9.
Правда, центурия – это, кроме всего прочего, ещё и голосующая единица, и именно от числа центурий зависело, сколько голосов получит тот или иной закон. Поэтому есть основание считать, что центурия «первого» класса могла быть менее ста человек, в то время как центурии низшего разряда насчитывали значительно больше (перепись 241 г. до н э. показала, что в 373 центуриях было 260 000 мужчин, то есть примерно по 700 человек в центурии). Но это тоже не противоречит общей линии ограничения доступа к власти плебеев.На первый взгляд, здесь явное противоречие. Мы ведь сказали, что рождение новой формы государственного устройства, становление начал народоправства в Греции имеет в своей основе преобразованный по уникальному в мировой истории образцу институт рабства. В то же время становление демократической республики в Риме опирается на какие-то иные устои, ибо этот институт практически чужд ему, во всяком случае более четырёх столетий он не играет сколько-нибудь серьёзной (и уж тем более ключевой) роли в жизни постепенно набирающего силу города. Однако в действительности и здесь мы имеем все ту же логику. Просто и Греция и Рим демонстрируют нам разные этапы становления, развития и совершенствования одного и того же начала – механизма принудительного вовлечения все больших и больших масс чужого труда в ту чудовищную своими размерами мясорубку, которая выдавливала из себя всё новые и новые ресурсы для обеспечения ещё большей экспансии. А будет ли это труд рабов или формально свободных, но при этом существенно поражённых в правах, людей, – совершенно неважно. Все это объясняется тем, что сумма отъятых прав всегда имеет свой экономический эквивалент, – поражение в правах в конечном счёте как раз и проявляется в том, что какая-то часть живого труда отчуждается от человека. Поэтому по большому счёту не столь важно, из чего сложится общий объем – из полностью отчуждаемых прав десятков тысяч невольников или из ограниченной части прав на порядок большей массы тех, кто насильственно включается в число союзников римского народа.Более того, второй путь открывает неведомые ранее возможности. Рим – это уже новый, более широкий, виток глобальной спирали военной экспансии; движение по нему требует мобилизации гораздо больших средств, чем те, которые сообщали импульс греческому полису. Между тем масштаб любых завоеваний в конечном счёте определяется только одним фактором – какое количество живого труда может быть привлечено для его обеспечения. Так было во все времена, и уж в особенности в те, когда научно-техническое превосходство Запада ещё и не начинало складываться. Бесконечное накопление рабов невозможно, ибо это слишком взрывоопасная материя, и мы помним, что уже Спарта была озабочена тем, чтобы поставить предел их максимальной численности. А значит, и предел своему собственному господству. Относиться к этому как к одной из легенд, нельзя, ибо превышение какого-то критического предела общей численности рабов, постоянно соприкасающихся с миром свободных, и в самом деле способно поставить под угрозу существование полиса. Ведь залог его военных побед, а значит, и залог самого существования как суверенного государственного образования – в единстве государственной веры, но именно этот-то монолит патриотического сознания и размывается неконтролируемой инфильтрацией иноплеменного элемента, которому к тому же глубоко враждебно всё, чему поклоняется поработивший его город.Словом, накопление рабов не может продолжаться до бесконечности не только потому, что возрастающие массы не поддаются управлению. Поэтому более масштабные завоевания нуждаются в принципиально ином ресурсе, а им может быть только труд свободных. Именно это интуитивно понимает Рим, ибо и после накопления критических масс невольников, которые создают первичный потенциал военной экспансии, он – пусть и не брезгуя обращением в рабство жителей покорённых земель – не спешит форсировать этот процесс. Более чем трёхсотлетняя война, предшествовавшая выходу на общеиталийскую арену, учит его многому, и в этом своём триумфальном шествии он демонстрирует не только дисциплину и выучку своих войск, не только торжество своей тщательно выверенной стратегии, но и высшую мудрость, которая только может быть доступна государству.Но как бы то ни было, крутить рукоять гигантской безжалостной государственной мясорубки – не так, как это делает безразличный ко всему холоп, а с самоотвержением и инициативой – могли только причастные к власти свободные граждане свободной от всякой тирании республики… Глава 7.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57