Правда, и здесь можно возразить тем, что представители не только царствующей фамилии, но и высшего нобилитета имели допуск ко всем тайнам веры и, как правило, занимали высокие позиции в жреческой «табели о рангах». Но вспомним: Реформация поставила английских королей во главе национальной церкви, однако если теологические кафедры протестантских университетов при вынесении окончательного вердикта по каким-то спорным вопросам богословия и вынуждены были обращаться к авторитету царствующего монарха, то, вероятно, большей частью в силу условностей этикета, а вовсе не потому, что мнение венценосца могло быть экспертным.
Я не хочу утверждать, что приведенные доводы начисто опровергают гипотезу о первичности ритуала. Больше того, я убежден, что именно он является истинной первопричиной циклопических движений всех первых цивилизаций.
Целью же настоящей работы является отнюдь не отвержение давно вошедших в научный оборот идей, но, напротив, осмысление их, и я ставлю своей задачей понять существо именно этой таинственной категории.
Но для того, чтобы приблизиться к самому центру проблемы, необходимо сформулировать своего рода вспомогательную лемму.
Вспомним: речь идет о самой заре человечества, и, вероятно, наиболее поразительным фактом является то обстоятельство, что уже здесь, подобно тому, как броненосная Афина Паллада в полном вооружении вышла из головы Зевса-вседержителя, первые цивилизации внезапно появляются на освещенной письменностью исторической арене едва ли не со всеми атрибутами государственности. Понятно, что этому парадному выходу обязан предшествовать долгий период становления: законы функционирования уже институировавшегося государства радикально отличаются от жизненного уклада все еще варварских сообществ. И вот здесь уместно задаться вопросом: каков «механизм запуска» цивилизации? Ведь даже выделившееся из царства животных двуногое еще не становится человеком, если не сформировались законы, регулирующие развитие социума; законы биологической эволюции отнюдь не автоматически преобразуются в законы истории. Что-то обязано разделять естественный отбор от механизмов, регулирующих жизнедеятельность принципиально новой общности, зарождающейся на нашей планете. Решение именно этого вопроса и должно составить существо нашей вспомогательной леммы, к изложению которой я приступаю.

2. «Механизм запуска»

Период исторического интермеццо, вмещает в себя многое: разложение родового строя, становление частной собственности, начал правового регулирования имущественных отношений, наконец, формирование политических институтов обеспечения сложившихся форм социального бытия. С чисто экономической точки зрения все это связано с трансформацией технологии простого присвоения, когда продуктом производства является только орудие, предмет же непосредственного потребления с его помощью большей частью находится готовым в окружающей среде, в технологию производства, где прямым результатом последнего оказывается также и предмет непосредственного потребления. Именно эта технология порождает феномен прибавочного продукта (или, прибегая к обобщенным категориям политической экономии, – расширенного воспроизводства). В свою очередь, именно прибавочный продукт предстает как ферментативное начало сложных процессов первичного социального брожения, дающего начало восхождению первобытного сообщества к вершинам цивилизации и культуры. Но десятилетиями повторяя ставшие едва ли не идиоматическими выражениями банальности, которые ассоциируются с этим понятием, задумываемся ли мы о том, что именно оно, как, впрочем, и все интуитивно ясные, но не имеющие точного определения категориальные штампы, скрывает в себе величайшие тайны начала человеческой истории? И вот одна из них: что вообще заставляет человека производить этот прибавочный продукт?
Именно так, заставляет! Что делает необходимым становление расширенного воспроизводства, что вынуждает экономический организм общества функционировать со все большим и большим напряжением? А ведь именно так должен формулироваться вопрос, если мы действительно хотим видеть в становлении цивилизации не какую-то редкую случайность, но строго закономерное, а значит – в определенной мере принудительное начало.
Говоря о принудительности, я имею в виду отнюдь не разрешаемый насилием конфликт противостоящих друг другу воль, я говорю о ней в том смысле, в каком под влиянием сезонных изменений принудительной является миграция перелетных птиц или сбрасывание деревьями листвы. Русский язык, правда, знает и общелитературное понятие закономерности, но смысловая аура этого слова не простирается далее простой констатации того, что в единой цепи обстоятельств, обусловивших какое-то явление, отсутствуют ничем не объяснимые пробелы. Здесь же важно подчеркнуть не столько аспект простой причинной обусловленности, сколько аспект неизбежности становления цивилизации при стечении соответствующих условий. Другими словами, речь идет вовсе не о том, почему событие может свершиться при стечении каких-то обстоятельств, но о том, почему оно не может не наступить. Согласимся, что это далеко не одно и то же.
Так все-таки что же лежит в первооснове исторического развития – физиологическая потребность погружающегося в совершенно новые формы бытия человека?
Но заметим одно важное в этом контексте обстоятельство. Структура прибавочного продукта сообществ, пусть еще и не вставших на путь цивилизации, но уже окончательно порвавших со своим стадным животным прошлым, в сущности ничем не отличается от структуры необходимого, то есть представляет собой все ту же совокупность (обязательно включающую в себя также и разумный запас) предметов непосредственного потребления. Сюда же необходимо отнести и орудия, требующиеся для их производства. Время для разложения интегрального результата общественного производства на долю, призванную покрывать абсолютную жизненную необходимость, и часть, традиционно ассоциирующуюся нами с излишеством и богатством, еще не пришло. И потом: если в основе прибавочного продукта лежит все та же физиологическая потребность человека, то уже в силу одного только этого обстоятельства он обязан определяться как строго необходимый, но никак не прибавочный.
Впрочем, будем точны: прибавочный продукт обыкновенно понимается как образование, производимое сверх меры потребностей человека (вернее сказать, не человека, но какой-то отдельной общины), то есть вещь, которая в принципе не может быть немедленно потреблена его непосредственным производителем. Но разумно предположить, что сверх меры потребностей какого-то одного социального объединения такой продукт может производиться только в том случае, если где-то рядом, какой-то другой социальной единицей (в силу ли микроклиматических условий обитания, специфики ли ландшафта, неблагоприятной ли половозрастной структуры общины, или вследствие каких-либо других обстоятельств), тот же самый продукт производится в явно недостаточных для выживания объемах.
Иначе говоря, прибавочным он является только для своего непосредственного производителя, но отнюдь не «вообще». Там же, где его «прибавочность» принимает не относительную, но абсолютную форму, он становится просто никому ненужным, а значит, ничто, кроме прямого неразумия, не может заставить человека тратить свои силы на его производство. Словом, прибавочный продукт, понятый как нечто производимое сверх меры потребностей, – это абсолютный экономический нонсенс. Кстати сказать, и сегодня таким образом понятая «прибавочность» влечет за собой разрушительный для любой экономики кризис перепроизводства. Впрочем, до кризисов перепроизводства обществу, не переступившему порог варварства, еще очень далеко.
Уяснение этого обстоятельства отнюдь не разрешает, но, напротив, обостряет поставленный выше вопрос. В самом деле, с какой стати одной социальной группе нужно производить продукт, который сама она в принципе не может потребить? Только из высших альтруистических принципов, то есть только для того, чтобы обеспечить им какую-то другую, испытывающую дефицит насущного? Но и до альтруизма человеческому обществу, еще не познавшему не только повелений нравственного закона, но и вполне прагматических норм родовой морали, предстоит долгий путь восхождения, до самоотречения же такого рода ни одно из так называемых цивилизованных государств не дошло и сегодня.
На первый взгляд, здесь допустимо было бы говорить о том, что прибавочный для своего непосредственного производителя продукт может использоваться в качестве инструмента экономического принуждения всех тех, кто испытывает нужду в нем. Легко видеть, что вывод о принципиальной возможности такого применения напрашивается сам собой. В самом деле, нетрудно предположить, что если рядом с экономически процветающим социумом существует общность, которая испытывает – пусть даже временный – дефицит насущного, то этот прибавочный продукт вполне может быть употреблен для получения какой-то пользы. Но вновь вопрос: какой именно, инструментом принуждения к чему он может быть использован?
Ясно, что модель социальной организации, когда одни оказываются вынужденными работать на других, в то время как эти другие получают возможность праздно благодушествовать на каком-то аналоге современного дивана, необходимо отбросить сразу. Форма такого социального «симбиоза» требует хорошо развитых институтов правового и политического регулирования, ибо при полном их отсутствии любая попытка реализации даже отдаленного – полностью лишенного всех признаков гиперболы – подобия такой модели неизбежно приведет к изменению социальных полюсов. Ведь даже сегодня полноправный собственник, отходящий от дел, очень быстро попадает в зависимость от того, кому передается оперативное управление его имуществом. Между тем ни о каком правовом регулировании имущественных отношений на рассматриваемых ступенях исторического развития не может быть и речи, ибо варварским племенам еще только предстоит объединиться в составе какого-то целостного организационно-политического формирования, государства.
Таким образом, уже только на основе сказанного можно видеть, что метафизика прибавочного продукта представляет собой (как, впрочем, и положено всякой метафизике) действительно тонкую и с трудом уловимую материю, уяснение которой требует значительных усилий абстрагирующей мысли. Но одно уже можно сказать со всей определенностью: историческая роль прибавочного продукта состоит в принудительном объединении изначально разобщенных автаркией примитивного собирательного хозяйства племен.
Здесь важно понять, что обеспеченное место и под солнцем политико-экономической теории, и в реально свершившейся истории прибавочный продукт мог получить только при условии своевременного радикального изменения всей его исходной номенклатуры. Ведь если по своему содержанию прибавочный продукт будет оставаться тождественными составу необходимого, другими словами, если прибавочный продукт будет составлять все ту же совокупность предметов удовлетворения первичных потребностей человека, никаких изменений в социальной организации он вызвать не сможет. Да, назначение этого продукта, как и назначение любого другого, состоит в том, чтобы в конечном счете быть потребленным. Но если он полностью «проедается» только для того, чтобы произвести точно такую же массу в точности тех же вещей, то, независимо от того, кем и в какой форме будет осуществляться это производство, структура общества рано или поздно кристаллизуется и история человечества застынет в раз навсегда заданных формах. Структура первобытного сообщества так и не получит никакого импульса к совершенствованию и развитию. Единственное изменение, о каком можно будет говорить в этих условиях, – это медленное колебание масштабов производства, повторяющее собой динамику численности населения.
Иное дело, если мы предположим радикальное изменение структуры потребления, формирование каких-то новых, ранее неведомых животному, потребностей. Допустить такое и означает собой предположить изменение структуры производства на уровне целого региона.
Человеческое общество может получить импульс к качественному развитию только при наличии хронического дефицита продукта, призванного удовлетворять его базовые физиологические потребности. Там, где полное самообеспечение не составляет трудностей, никакое совершенствование невозможно, – поэтому если дефицита нет, его нужно организовать. Иначе говоря, ускорение может быть получено только в том случае, если какая-то часть всего, что производится коллективными усилиями, будет постоянно выпадать из процессов непосредственного жизнеобеспечения и превращаться в нечто такое, что в сугубо биологическом контексте лишено всякого положительного смысла. Эта часть может принимать какую угодно форму, лишь бы (в рамках первично сформировавшегося круга физических потребностей индивидов) она была начисто лишена всякой сиюминутной целесообразности. Сокровенная тайна прибавочного продукта вообще не может быть осознана в виде индивидуальной пользы или частного интереса.
Таким образом, первичный импульс, преобразующий (все еще стадное) бытие предчеловека в собственно исторический процесс, может быть дан только омертвлением известной части совокупного труда, только направлением ее на производство чего-то бессмысленного и ненужного никому из тех, кто еще не отравлен никакими мифологемами социальности. Действительное объединение первично разобщенных групп и формирование более высокой общности людей может произойти только в процессе совместного производства таких абсолютно лишенных утилитарного прикладного смысла вещей, и чем масштабней будет процесс кажущегося омертвления живого труда, воплощенного в них, тем интенсивней станет процесс социального синтеза.
Вглядимся пристальней.
Мы говорим о принудительном развитии человеческого общества, и можем видеть, что уже самые первые цивилизации обладают хорошо развитым инструментом государственного управления. Бросается в глаза, что центры сосредоточения политической власти и центры сосредоточения первичных богатств совпадают, и едва ли способен вызвать возражения тезис о том, что первые постепенно эволюционировали из вторых. Другими словами, доминирование одних над другими, принуждение одних другими к чему бы то ни было может впервые возникнуть только там, где впервые же создается прибавочный продукт. Само собой разумеется, что политическое принуждение в его классическом виде (полиция, армия, тюрьмы) не может взяться ниоткуда, поэтому ясно, что весь его инструментарий обязан претерпеть долгую эволюцию, в ходе которой одни (исходные) механизмы заменяются какими-то другими, более развитыми и совершенными, а самое главное – белее функциональными в новых условиях, которые вовлекают в орбиту совместного существования куда более широкие общности. Поэтому логично заключить, что, как полюса концентрации политической власти могут развиться лишь из первичных полюсов концентрации необходимого продукта, так и политическое принуждение в исходном пункте своей истории может быть только продолжением древней экономики.
Любая форма принуждения – не только политического – нуждается в каком-то специальном инструменте, в этом смысле не является исключением и экономическое. Его инструментом как раз и предстает закономерно осаждающийся на катодах социальной структуры излишек необходимого продукта. При этом, повторюсь, роль инструмента принуждения он может играть только и только потому, что в рамках хозяйства каких-то смежных социумов этот продукт производится в значительно меньшей, чем необходимо для выживания, мере. Именно поэтому все те, кто испытывает недостаток, со временем оказываются в известной зависимости от того, кто производит больше необходимого ему самому. Но парадокс состоит в том, что полная материальная зависимость решительно невозможна там, где излишек полностью перекрывает собой образующийся рядом с ним дефицит. Здесь очень важно понять, что устойчивая зависимость одних от других может быть гарантирована только в том случае, если излишек продукта будет, хотя бы отчасти, выпадать из сферы удовлетворения первичных физиологических потребностей и формировать собою какой-то новый, если так можно выразиться, «надстроечный» круг потребления. Проще говоря, трудно предположить, что принуждаемый станет подчиняться чужой победительной воле, если будет уверен, что избытку продукта, который производится успешным и сильным, нет никакого иного применения, кроме как оставить в полном распоряжении того, кто испытывает дефицит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11