Ветер шуршал дубовыми листьями, раскачивал бороды тилландсии, повисшие на ветках, и я унюхал креозот – отчетливая струйка запаха на фоне морской соли и листвы. Листья пальметто взметнулись и закачались, точно в растительном экстазе.
– Как тут красиво, – сказала ты.
Мы собрались уходить, и меня прошибло ощущение, будто я могу что-то сказать, – будто существует словесная цепочка, которая с таинственной внезапностью разобьет наши оковы. Я чувствовал форму этих слов, но не мог вычленить их из туманности менее значительных, роившихся в мозгу. Но слова копошились там – а если и нет, раньше них явились их тени. Я коснулся твоей щеки, провел пальцами вдоль подбородка и ощутил ту же форму, поток слов, что я мог бы сказать, будто в истоке всех жизненных тайн – сигнал, звучащий простым ритмом, что живет в каждом изгибе света, каждой травинке, жесте и ласке. Самоосознание поблекло, оставив мне уверенность, что я хотел сообщить тебе нечто менее великолепное, но столь же правдивое, свежепостигнутую причину любви к тебе – потому что с тобой я хочу быть голосом правды, скручивающей меня, ибо правду эту я различаю лишь через твои линзы, ибо все, что я надеялся сказать, воплощено в женщине, которую обнимаю.
Аллигатор так и не пошевелился, но пестрые бумажки плавали на поверхности пруда. На аллигаторе не осталось ни одной. Словно держали их не кнопки, не клей, не изолента, вообще не канцелярский прибамбас и не клейкое вещество, но непостижимая сила, а теперь то ли закончилась доза энергии, выделенная каждой бумажке, то ли отключили генератор.
Спроси меня, сколько дней мы провели в Пирсолле, – я бы не ответил. Возможно, один сплошной день, исполосованный ночами, и ночи перетекали друг в друга. Беспредельная временная протяженность – в пределах того, что мы узнали и почувствовали, – но она казалась отсутствием времени вообще. Древние баснописцы о таком дне говорили «вечность и еще один день» – вот только вечности мы были лишены. День казался бесконечным, но конец близился, и, предчувствуя его, мы занимались любовью с нежной осмотрительностью, каждый миг запечатывая во флакон памяти, чтобы вспомнить потом глубины человека, которого узнали. Твой образ, что я лелеял, сменился более жизненным портретом: женщина-ребенок, которой я был одержим, скрылась в тени достойной женщины, которую я любил. Мы вместе стали сильнее, мы сбросили груз сомнений, взгляд наш – не столь загроможден, наша связь крепче, и все-таки основная проблема – признак твоей неполноценной воли или моей неполноценности – никуда не делась. В тот день я до вечера исследовал излучины твоего тела, подводную страну глаз, мягкие месторождения грудей и бедер, топографию влагалища, я наблюдал, как внешние губы вспыхивают и наливаются, краснота внутри темнеет до кораллового мерцания, а клитор выглядывает из-под капюшона, подчиняясь нашим химическим приливам. Долгую нитку минут я лежал без движения внутри тебя, блаженствуя, точно жаркое масло на бархате, а потом мы двигались медленно, почти тайком, смакуя каждый дюйм жидкого трения, каждый выдержанный поцелуй, словно добыча наша, весь мир, исчезнет, если задвигаемся быстрее. Мы шептали простые слова. Скорее, недослова. Умиротворяющее ворчание животного, что устраивается подле партнера. А ты, в своем самообладании самки, определяла пространство, где мы лежали в изобилии твоего приятия. Разговаривая, мы разговаривали о будущем.
– Я смогу вырваться в январе, – сказала ты. Мы лежали рядышком посреди серого вечера. – В Чикаго конференция, я туда собиралась.
– До января еще долго.
– Семь недель. Не так уж долго. Раньше не смогу, потому что праздники.
– Он ведь, кажется, не дает тебе праздновать Рождество… или теперь иначе?
– Мы дома не празднуем. Но к моим родным поедем.
Я изучал фактуру потолка.
– Я думала, ты обрадуешься, – сказала ты.
– Я буду скучать.
– Я тоже буду скучать. – И после вдоха: – Тебя же еще что-то тревожит?
– Да.
Ты оперлась на локоть, посмотрела на меня сверху:
– Я бы рада пообещать больше, – сказала ты. – Я знаю, ты хочешь больше.
– Чего мне хотеть? – спросил я. – Ну то есть – чего в таких случаях полагается хотеть? Какие правила?
Ты посмотрела с упреком.
– Я серьезно! Я пытаюсь понять. Чего мне хотеть… чего нам хотеть, двум людям, которые друг друга любят?
– В природе человека… – начала ты, но я перебил:
– На хуй природу человека. Мне обзоры не нужны. Я про нас с тобой.
– Я не знаю, что тебе сказать. Тебе кажется, ты все заранее знаешь.
– Понимаешь, мне вот ясно, чего я хочу, – сказал я, игнорируя твое замечание. – Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж! Но я не знаю, по правилам ли это… хотеть таких вещей.
Убитое выражение утекло с твоего лица, обратилось в смятение.
– У меня вздрогнуло, когда ты это сказал. – Ты двумя пальцами коснулась груди над сердцем. – Вот тут.
– Когда я что сказал?
– Что ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж.
Я пытался ожесточиться, вооружиться сомнением и чувствовал, что ранен, злость моя нейтрализована подлинностью твоего ответа.
– Когда ты в Мэдисоне просил меня выйти за тебя замуж, – сказала ты, – у меня так же было. Очень странно.
Я хотел было сказать, что не странно вовсе, но напрасная трата слов, подкрепление различия, которое мы так и не преодолели. Сердце твое колотилось быстро, точно ты пережила или предчувствуешь невероятный страх.
Ты что-то прошептала – я не расслышал, переспросил.
– Я хочу выйти за тебя замуж, – сказала ты и уже собралась продолжить, но я указательным пальцем запечатал твои губы, чтобы не выскользнуло «но».
– Может, на этом пока и остановишься? – предложил я.
Мы спали, занимались любовью, ты спала, а я лежал подле тебя, и голову мою заполонили мелочи, дела и звонки, что следовало совершить. А счета за сотовый телефон я оплатил? «Естествознание» и редактор «Роллинг Стоун», с которым я договорился насчет статьи об очередном голливудском актере, чье эго требовало стать вдобавок рок-звездой… – они наверняка не против со мной связаться. Я чувствовал, что заботы эти меня оскверняют, что беспокоиться о чем-то, кроме проблемы под рукой, – на грани святотатства. Все эти банальности – словно тараканы, которых прогнал сильный жар: чувствуют, что скоро он ослабеет, и вознамерились вновь завоевать свой питомник.
Ветер распахнул балконную дверь. Спускались сумерки, в тумане высвечивались зарницы. Несколько вспышек подряд, а затем мощный всполох, осветивший изломы в тумане, узор красновато-рыжих линий, точно расползающаяся трещина. Вроде знакомый узор. После нового всполоха я понял, что светящиеся линии напоминают незаконченный рисунок Берри. У меня побежали мурашки – такой момент осознания кошмара, слишком огромного, непостижимого, точно тень пала на весь мир, и, когда ты повернулась и улыбнулась мне, я сказал:
– Дико странное местечко.
– Пирсолл? – Ты села, потянулась к бутылке с водой. – В маленьких городах есть доля эксцентрики.
– Но Пирсолл, наверное, страннее всех.
– Может быть, – беззаботно ответила ты.
– Может быть, тут крайне странно. – Я напомнил тебе о неуклюжих гостях из Огайо на променаде.
– Ты преувеличиваешь.
– Да ладно! Ты же их видела. Даже если… если я вполовину преувеличиваю. Все равно дико. Будто у них здесь инвалидная олимпиада.
– Что все это значит? – Ты произнесла это весело, с почти британской отчетливостью.
– Опять надо мной потешаешься?
– Ну, явно.
– Ладно, тогда послушай.
Я неубедительно изобразил Пирсолл городом, где живут обычные люди и несколько лазутчиков, местом вторжения инопланетян или, может, тайного правительственного эксперимента. В качестве доказательств я привел необычный туман, городской щит от урагана и единогласное, без вопросов, признание такого положения дел; подростков, говорящих на незнакомом языке; инопланетный пинбольный автомат; неуклюжих людей; рисунки Берри со странной рыбоглазой перспективой, объединявшей их с художествами из номеров «Шангри-Ла»; беспрестанные прогулки лодок в туман; аллигатора и загадочное поведение бумажек; бездомного с такими же бумажками на рукаве; трещины молний и их копия на незаконченном рисунке Берри; минигольф…
– Гольф и правда был странный, – сказала ты. У меня появилась идея.
– То, что с нами случилось… ну, сначала как обдолбанные, потом координация испортилась. Может, с людьми на променаде то же самое. Психолучи вырубили, и все давай спотыкаться.
– Кроме нас – мы-то были нормальные.
– Мы уже получили дозу. У нас иммунитет.
– Ерунда какая-то.
– А ты как это объяснишь?
– Стресс. Скука.
– Людям на променаде было скучно?
– Я про гольф. Мы дурачились, стресс это усилил. Потом нам стало скучно. – Ты насупилась. – Ты же на самом деле не веришь, что нас запрограммировали?
– Просто предполагаю.
– Абсурд.
– Вовсе нет. Люди привыкли видеть то, что якобы видят, и все поразительное демистифицируют. Бог знает, что в действительности происходит. Мы всю жизнь болтаемся в глобальном заговоре, ни о чем не подозревая, хотя все у нас под носом творится.
– У меня противоположная точка зрения, – объявила ты.
– Ну кто бы мог подумать, а?
– Люди скорее склонны мифологизировать банальное, чем демистифицировать необъяснимое. Таблоиды почитай. Контакты с НЛО. На гараже пятна образуют лицо Иисуса.
– Да, Иисуса в последнее время и впрямь многовато, – согласился я. – Но, может, стремление видеть поразительное в банальном – симптом вытеснения. Мы знаем, что происходит нечто ужасное. Подозреваем, что нас окружили, подмяли без борьбы, мозги наши затуманены – и мы шарим в поисках какого-то объяснения для чувства, которое мы не в силах выразить.
– Если дела обстоят так, – заметила ты, – мы, наверное, обречены.
Внизу хлопнула дверь – Эд или Берри ушли. Мы заговорили разом, и я сказал:
– Давай.
– Нет, ты.
– Ты понимаешь, о чем мы на самом деле говорим?
– Ну, видимо, ты имеешь в виду, – после краткого раздумья сказала ты, – что эти точки зрения… что мы через них определяем себя.
– Да, но я имею в виду, что раньше нас в таких разговорах заклинивало. Мы ссорились, ходили по кругу. А сейчас мы с этим играем. Прогресс.
Ты открутила крышечку с бутылки – это занятие словно поглотило тебя целиком.
– Ты меня запутывал. Ты так прыгал с одного на другое, и притом все вроде связано. Мне теперь легче следить. Или ты научился излагать логичнее.
– Дешевый ход.
– Да нет же! Просто предполагаю.
– Ну, тебя я сейчас вижу яснее, это точно. Как работает твой мозг. Одно полушарие все препарирует, другое… сплошь дымка, и горы, и замки, а ты сидишь в башне, грезишь о том, что за горами, и вот является парень, менестрель какой или рыцарь, и ты кричишь: «Привет! Я тут, наверху!» – и машешь ему шарфом.
– То есть я наполовину чокнутая…
– Ага, вопрос только – на какую половину.
– … а твой мозг болен целиком.
– Это прекрасная болезнь. – Я притянул тебя к себе. – Из тех, что выигрывают состязания.
Я перебирал перышки волос у тебя за ухом.
– Знаешь, фабула рассказа, я тебе посылал давным-давно… про женщину, которая начинает получать изысканные подарки от неизвестного? Одежду, украшения.
– Помню… мне понравилось.
– У тебя были идеи. Ты мне послала такой… такую схему, расписала события и связки. Если герой X поступит так-то, герой Y должен быть там-то. Слушай, я был потрясен. Я ни о чем таком не думал. Совсем увяз, пока выбирал, какая из твоих идей лучше, и рассказ так и не дописал.
– Прости, – сказала ты.
– Ты расплатилась. Ты мне тут на днях подарила финал.
– Правда-а? – От твоего восторга слово стало трехсложным. – Расскажешь?
– Слишком заковыристо. Покажу, когда закончу. Я, собственно, об этом вот почему вспомнил: мы с тобой рыбачим в разных прудах.
– Ты все сыплешь деревенскими метафорами, – сказала ты. – И ссылками на рыбалку. Я чувствую, Антуан на тебя сильно повлиял.
– И Антуан, и Фри. Они прекрасны, они изменили мою жизнь. Им бы новости по телевизору читать.
Мы ненадолго лениво сплелись, а потом ты спросила:
– Ты что, по правде так меня видишь? Сижу в башне, шарфом машу, дарю прохожим шанс меня спасти?
– Не совсем. Мне кажется, ты пятнадцать лет пыталась спастись сама, и в итоге тебе понравился парень, что катается туда-сюда под окном.
Дом скрипнул под взревом ветра, но помимо этого оставались только наши звуки – дыхание и редкие жалобы пружин.
– Что ты хотела мне сказать? – спросил я.
– Я потом скажу, ладно?
– Я этого слышать не хочу?
– Да нет. Устала разговаривать просто. – Ты сложила чашечкой ладонь, обхватила мой затылок, глядя на меня чуть беспокойно, точно эффект тебя не вполне обрадовал.
– Так, значит, тебе все равно, что, может, приземлились космические захватчики? – спросил я. – Зомби из иного измерения тибрят наши лодки.
– Ага. – Ты улыбнулась. – Мне по-честному плевать.
– А аллигатор? Бумажки?
– Плевать.
– Туман?
– То же самое.
– Снежный человек, жабья чума и…
– Плевать, плевать, плевать.
– Мне тоже, – сообщил я. – И знаешь что?
– Не знаю, что?
– Получается, ты в беде.
Ты придвинулась ближе, сосками коснулась моей груди, закинула на меня ногу. Глубина темно-карих глаз – многие мили.
– Плевать, – сказала ты.
В следующий раз я посмотрел на небо, отправившись к холодильнику за апельсиновым соком, и сквозь балконную дверь увидел над морем звезды и почти полную луну. Я ждал возвращения к нормальности, но столь яркая и пугающая ее примета высверкнула во мне страхом – внезапно, будто спичка чиркнула в темной комнате. Я оглянулся – заметила ли ты небесные перемены. Ты сидела, окутанная тенями. Разум мой был чист, просто на удивление, но ясность хрупкая, в опасности.
– Иди в постель, – позвала ты.
Лежа там, прячась в тебе, я слышал гул в ушах – шепот крови, словно электрическая религия пела по нервам, обращала меня к вере в то, что, пускай тела наши и умы идут своими дорогами, все же странным образом мы неразделимы. Что-то вроде судьбы рождалось в нас. Не грандиозный план, но эпизод в большом сюжете, замечательный хотя бы своей неизменностью. Мы касались друг друга, точно духи или облака. Бесформенные, взаимопроникающие.
– Рассел, – сказала ты очень нескоро.
– М-мм, – отозвался я.
– Я думаю уйти от мужа.
Слова эти отчасти разрезали связь меж нами. Я уже не так дрейфовал с тобой; ветер холодил мне спину.
– Я уже некоторое время думаю. – Я не ответил, и ты прибавила: – Ничего не скажешь?
– Я надеюсь, ты действительно уйдешь. – Я сел, провел руками по волосам, посмотрел через балконную дверь, пытаясь прочесть небесные знаки.
– Я знаю, я раньше это говорила, и я еще не готова уйти, но…
– Тогда зачем говорить сейчас? – Прозвучало жестче, чем я хотел.
– Потому что я хочу тебя увидеть.
– Чикаго, январь, так?
Ты прижала пальцы к моему предплечью, отняла руку – медэксперт проверил окоченение.
– Я надеялась… – Ты смолкла, а когда заговорила снова, голос стал сильнее, решительнее. – Ты всегда говорил, тебе неважно, где работать, – ты где угодно можешь жить. Я надеялась, ты сможешь переехать поближе ко мне.
– Поближе? – Я не сознавал, в каком я напряжении, пока напряг не ушел из спины. – Насколько поближе?
– Может, в Калифорнию?
Ты однажды по телефону сказала, что уходишь от мужа. Когда ты повесила трубку, я поставил телефон и грохнулся в обморок. Сейчас было нечто похожее. Головокружение, боковым зрением я различал вспышки крошечных лампочек.
– Рассел?
– Я тут.
– По голосу не скажешь.
Я был словно человек, что посреди урагана пытается не упустить шляпу. Вокруг все мчалось.
– Сегодня днем, – сказал я, – ты ведь говорила… ты говорила, что не можешь больше ничего обещать.
– Я пока думаю.
– Правила… ты безостановочно меняешь правила.
– Я думала, ты свободный дух. Гибкий, – разочарованно сказала ты.
Беспредельно потрясенный, я отсчитал несколько секунд.
– Даже сильный тростник в зимний сезон вырастает хрупким. Дэвид Кэррадайн. «Кунфу».
– Не надо так! Я же серьезно.
– Калифорния. – Я снова лег, повернулся к тебе. – То есть Лос-Анджелес?
– Это было бы неплохо. – Ты говорила так тихо, что я расслышал шлепок твоих губ на букве «б». – Если б ты жил там, это помогло бы… если я уйду.
– И мы будем видеться?
– Конечно… да.
Тени окрасили твое лицо, но я различил тревогу.
– Хорошо? – Ты опять коснулась моей руки, твои пальцы замерли.
– Что?
– Переедешь в Лос-Анджелес?
– Я не сказал «да»? Да.
Соглашение достигнуто, за ним пустота – один из тех моментов, я думаю, когда ты переживаешь удар, нанесенный твоей совести. Я же пребывал в ошеломлении. Ты заговорила о Лос-Анджелесе, о местах, которые любила: маленький эквадорский район, Оливера-стрит, прекрасный отель с французским названием в Санта-Монике. Я представлял, как мы бродим там. Ты сказала, что не знаешь, как все повернется, может, ты сломаешься под бременем, что всегда руководило тобою в прошлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
– Как тут красиво, – сказала ты.
Мы собрались уходить, и меня прошибло ощущение, будто я могу что-то сказать, – будто существует словесная цепочка, которая с таинственной внезапностью разобьет наши оковы. Я чувствовал форму этих слов, но не мог вычленить их из туманности менее значительных, роившихся в мозгу. Но слова копошились там – а если и нет, раньше них явились их тени. Я коснулся твоей щеки, провел пальцами вдоль подбородка и ощутил ту же форму, поток слов, что я мог бы сказать, будто в истоке всех жизненных тайн – сигнал, звучащий простым ритмом, что живет в каждом изгибе света, каждой травинке, жесте и ласке. Самоосознание поблекло, оставив мне уверенность, что я хотел сообщить тебе нечто менее великолепное, но столь же правдивое, свежепостигнутую причину любви к тебе – потому что с тобой я хочу быть голосом правды, скручивающей меня, ибо правду эту я различаю лишь через твои линзы, ибо все, что я надеялся сказать, воплощено в женщине, которую обнимаю.
Аллигатор так и не пошевелился, но пестрые бумажки плавали на поверхности пруда. На аллигаторе не осталось ни одной. Словно держали их не кнопки, не клей, не изолента, вообще не канцелярский прибамбас и не клейкое вещество, но непостижимая сила, а теперь то ли закончилась доза энергии, выделенная каждой бумажке, то ли отключили генератор.
Спроси меня, сколько дней мы провели в Пирсолле, – я бы не ответил. Возможно, один сплошной день, исполосованный ночами, и ночи перетекали друг в друга. Беспредельная временная протяженность – в пределах того, что мы узнали и почувствовали, – но она казалась отсутствием времени вообще. Древние баснописцы о таком дне говорили «вечность и еще один день» – вот только вечности мы были лишены. День казался бесконечным, но конец близился, и, предчувствуя его, мы занимались любовью с нежной осмотрительностью, каждый миг запечатывая во флакон памяти, чтобы вспомнить потом глубины человека, которого узнали. Твой образ, что я лелеял, сменился более жизненным портретом: женщина-ребенок, которой я был одержим, скрылась в тени достойной женщины, которую я любил. Мы вместе стали сильнее, мы сбросили груз сомнений, взгляд наш – не столь загроможден, наша связь крепче, и все-таки основная проблема – признак твоей неполноценной воли или моей неполноценности – никуда не делась. В тот день я до вечера исследовал излучины твоего тела, подводную страну глаз, мягкие месторождения грудей и бедер, топографию влагалища, я наблюдал, как внешние губы вспыхивают и наливаются, краснота внутри темнеет до кораллового мерцания, а клитор выглядывает из-под капюшона, подчиняясь нашим химическим приливам. Долгую нитку минут я лежал без движения внутри тебя, блаженствуя, точно жаркое масло на бархате, а потом мы двигались медленно, почти тайком, смакуя каждый дюйм жидкого трения, каждый выдержанный поцелуй, словно добыча наша, весь мир, исчезнет, если задвигаемся быстрее. Мы шептали простые слова. Скорее, недослова. Умиротворяющее ворчание животного, что устраивается подле партнера. А ты, в своем самообладании самки, определяла пространство, где мы лежали в изобилии твоего приятия. Разговаривая, мы разговаривали о будущем.
– Я смогу вырваться в январе, – сказала ты. Мы лежали рядышком посреди серого вечера. – В Чикаго конференция, я туда собиралась.
– До января еще долго.
– Семь недель. Не так уж долго. Раньше не смогу, потому что праздники.
– Он ведь, кажется, не дает тебе праздновать Рождество… или теперь иначе?
– Мы дома не празднуем. Но к моим родным поедем.
Я изучал фактуру потолка.
– Я думала, ты обрадуешься, – сказала ты.
– Я буду скучать.
– Я тоже буду скучать. – И после вдоха: – Тебя же еще что-то тревожит?
– Да.
Ты оперлась на локоть, посмотрела на меня сверху:
– Я бы рада пообещать больше, – сказала ты. – Я знаю, ты хочешь больше.
– Чего мне хотеть? – спросил я. – Ну то есть – чего в таких случаях полагается хотеть? Какие правила?
Ты посмотрела с упреком.
– Я серьезно! Я пытаюсь понять. Чего мне хотеть… чего нам хотеть, двум людям, которые друг друга любят?
– В природе человека… – начала ты, но я перебил:
– На хуй природу человека. Мне обзоры не нужны. Я про нас с тобой.
– Я не знаю, что тебе сказать. Тебе кажется, ты все заранее знаешь.
– Понимаешь, мне вот ясно, чего я хочу, – сказал я, игнорируя твое замечание. – Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж! Но я не знаю, по правилам ли это… хотеть таких вещей.
Убитое выражение утекло с твоего лица, обратилось в смятение.
– У меня вздрогнуло, когда ты это сказал. – Ты двумя пальцами коснулась груди над сердцем. – Вот тут.
– Когда я что сказал?
– Что ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж.
Я пытался ожесточиться, вооружиться сомнением и чувствовал, что ранен, злость моя нейтрализована подлинностью твоего ответа.
– Когда ты в Мэдисоне просил меня выйти за тебя замуж, – сказала ты, – у меня так же было. Очень странно.
Я хотел было сказать, что не странно вовсе, но напрасная трата слов, подкрепление различия, которое мы так и не преодолели. Сердце твое колотилось быстро, точно ты пережила или предчувствуешь невероятный страх.
Ты что-то прошептала – я не расслышал, переспросил.
– Я хочу выйти за тебя замуж, – сказала ты и уже собралась продолжить, но я указательным пальцем запечатал твои губы, чтобы не выскользнуло «но».
– Может, на этом пока и остановишься? – предложил я.
Мы спали, занимались любовью, ты спала, а я лежал подле тебя, и голову мою заполонили мелочи, дела и звонки, что следовало совершить. А счета за сотовый телефон я оплатил? «Естествознание» и редактор «Роллинг Стоун», с которым я договорился насчет статьи об очередном голливудском актере, чье эго требовало стать вдобавок рок-звездой… – они наверняка не против со мной связаться. Я чувствовал, что заботы эти меня оскверняют, что беспокоиться о чем-то, кроме проблемы под рукой, – на грани святотатства. Все эти банальности – словно тараканы, которых прогнал сильный жар: чувствуют, что скоро он ослабеет, и вознамерились вновь завоевать свой питомник.
Ветер распахнул балконную дверь. Спускались сумерки, в тумане высвечивались зарницы. Несколько вспышек подряд, а затем мощный всполох, осветивший изломы в тумане, узор красновато-рыжих линий, точно расползающаяся трещина. Вроде знакомый узор. После нового всполоха я понял, что светящиеся линии напоминают незаконченный рисунок Берри. У меня побежали мурашки – такой момент осознания кошмара, слишком огромного, непостижимого, точно тень пала на весь мир, и, когда ты повернулась и улыбнулась мне, я сказал:
– Дико странное местечко.
– Пирсолл? – Ты села, потянулась к бутылке с водой. – В маленьких городах есть доля эксцентрики.
– Но Пирсолл, наверное, страннее всех.
– Может быть, – беззаботно ответила ты.
– Может быть, тут крайне странно. – Я напомнил тебе о неуклюжих гостях из Огайо на променаде.
– Ты преувеличиваешь.
– Да ладно! Ты же их видела. Даже если… если я вполовину преувеличиваю. Все равно дико. Будто у них здесь инвалидная олимпиада.
– Что все это значит? – Ты произнесла это весело, с почти британской отчетливостью.
– Опять надо мной потешаешься?
– Ну, явно.
– Ладно, тогда послушай.
Я неубедительно изобразил Пирсолл городом, где живут обычные люди и несколько лазутчиков, местом вторжения инопланетян или, может, тайного правительственного эксперимента. В качестве доказательств я привел необычный туман, городской щит от урагана и единогласное, без вопросов, признание такого положения дел; подростков, говорящих на незнакомом языке; инопланетный пинбольный автомат; неуклюжих людей; рисунки Берри со странной рыбоглазой перспективой, объединявшей их с художествами из номеров «Шангри-Ла»; беспрестанные прогулки лодок в туман; аллигатора и загадочное поведение бумажек; бездомного с такими же бумажками на рукаве; трещины молний и их копия на незаконченном рисунке Берри; минигольф…
– Гольф и правда был странный, – сказала ты. У меня появилась идея.
– То, что с нами случилось… ну, сначала как обдолбанные, потом координация испортилась. Может, с людьми на променаде то же самое. Психолучи вырубили, и все давай спотыкаться.
– Кроме нас – мы-то были нормальные.
– Мы уже получили дозу. У нас иммунитет.
– Ерунда какая-то.
– А ты как это объяснишь?
– Стресс. Скука.
– Людям на променаде было скучно?
– Я про гольф. Мы дурачились, стресс это усилил. Потом нам стало скучно. – Ты насупилась. – Ты же на самом деле не веришь, что нас запрограммировали?
– Просто предполагаю.
– Абсурд.
– Вовсе нет. Люди привыкли видеть то, что якобы видят, и все поразительное демистифицируют. Бог знает, что в действительности происходит. Мы всю жизнь болтаемся в глобальном заговоре, ни о чем не подозревая, хотя все у нас под носом творится.
– У меня противоположная точка зрения, – объявила ты.
– Ну кто бы мог подумать, а?
– Люди скорее склонны мифологизировать банальное, чем демистифицировать необъяснимое. Таблоиды почитай. Контакты с НЛО. На гараже пятна образуют лицо Иисуса.
– Да, Иисуса в последнее время и впрямь многовато, – согласился я. – Но, может, стремление видеть поразительное в банальном – симптом вытеснения. Мы знаем, что происходит нечто ужасное. Подозреваем, что нас окружили, подмяли без борьбы, мозги наши затуманены – и мы шарим в поисках какого-то объяснения для чувства, которое мы не в силах выразить.
– Если дела обстоят так, – заметила ты, – мы, наверное, обречены.
Внизу хлопнула дверь – Эд или Берри ушли. Мы заговорили разом, и я сказал:
– Давай.
– Нет, ты.
– Ты понимаешь, о чем мы на самом деле говорим?
– Ну, видимо, ты имеешь в виду, – после краткого раздумья сказала ты, – что эти точки зрения… что мы через них определяем себя.
– Да, но я имею в виду, что раньше нас в таких разговорах заклинивало. Мы ссорились, ходили по кругу. А сейчас мы с этим играем. Прогресс.
Ты открутила крышечку с бутылки – это занятие словно поглотило тебя целиком.
– Ты меня запутывал. Ты так прыгал с одного на другое, и притом все вроде связано. Мне теперь легче следить. Или ты научился излагать логичнее.
– Дешевый ход.
– Да нет же! Просто предполагаю.
– Ну, тебя я сейчас вижу яснее, это точно. Как работает твой мозг. Одно полушарие все препарирует, другое… сплошь дымка, и горы, и замки, а ты сидишь в башне, грезишь о том, что за горами, и вот является парень, менестрель какой или рыцарь, и ты кричишь: «Привет! Я тут, наверху!» – и машешь ему шарфом.
– То есть я наполовину чокнутая…
– Ага, вопрос только – на какую половину.
– … а твой мозг болен целиком.
– Это прекрасная болезнь. – Я притянул тебя к себе. – Из тех, что выигрывают состязания.
Я перебирал перышки волос у тебя за ухом.
– Знаешь, фабула рассказа, я тебе посылал давным-давно… про женщину, которая начинает получать изысканные подарки от неизвестного? Одежду, украшения.
– Помню… мне понравилось.
– У тебя были идеи. Ты мне послала такой… такую схему, расписала события и связки. Если герой X поступит так-то, герой Y должен быть там-то. Слушай, я был потрясен. Я ни о чем таком не думал. Совсем увяз, пока выбирал, какая из твоих идей лучше, и рассказ так и не дописал.
– Прости, – сказала ты.
– Ты расплатилась. Ты мне тут на днях подарила финал.
– Правда-а? – От твоего восторга слово стало трехсложным. – Расскажешь?
– Слишком заковыристо. Покажу, когда закончу. Я, собственно, об этом вот почему вспомнил: мы с тобой рыбачим в разных прудах.
– Ты все сыплешь деревенскими метафорами, – сказала ты. – И ссылками на рыбалку. Я чувствую, Антуан на тебя сильно повлиял.
– И Антуан, и Фри. Они прекрасны, они изменили мою жизнь. Им бы новости по телевизору читать.
Мы ненадолго лениво сплелись, а потом ты спросила:
– Ты что, по правде так меня видишь? Сижу в башне, шарфом машу, дарю прохожим шанс меня спасти?
– Не совсем. Мне кажется, ты пятнадцать лет пыталась спастись сама, и в итоге тебе понравился парень, что катается туда-сюда под окном.
Дом скрипнул под взревом ветра, но помимо этого оставались только наши звуки – дыхание и редкие жалобы пружин.
– Что ты хотела мне сказать? – спросил я.
– Я потом скажу, ладно?
– Я этого слышать не хочу?
– Да нет. Устала разговаривать просто. – Ты сложила чашечкой ладонь, обхватила мой затылок, глядя на меня чуть беспокойно, точно эффект тебя не вполне обрадовал.
– Так, значит, тебе все равно, что, может, приземлились космические захватчики? – спросил я. – Зомби из иного измерения тибрят наши лодки.
– Ага. – Ты улыбнулась. – Мне по-честному плевать.
– А аллигатор? Бумажки?
– Плевать.
– Туман?
– То же самое.
– Снежный человек, жабья чума и…
– Плевать, плевать, плевать.
– Мне тоже, – сообщил я. – И знаешь что?
– Не знаю, что?
– Получается, ты в беде.
Ты придвинулась ближе, сосками коснулась моей груди, закинула на меня ногу. Глубина темно-карих глаз – многие мили.
– Плевать, – сказала ты.
В следующий раз я посмотрел на небо, отправившись к холодильнику за апельсиновым соком, и сквозь балконную дверь увидел над морем звезды и почти полную луну. Я ждал возвращения к нормальности, но столь яркая и пугающая ее примета высверкнула во мне страхом – внезапно, будто спичка чиркнула в темной комнате. Я оглянулся – заметила ли ты небесные перемены. Ты сидела, окутанная тенями. Разум мой был чист, просто на удивление, но ясность хрупкая, в опасности.
– Иди в постель, – позвала ты.
Лежа там, прячась в тебе, я слышал гул в ушах – шепот крови, словно электрическая религия пела по нервам, обращала меня к вере в то, что, пускай тела наши и умы идут своими дорогами, все же странным образом мы неразделимы. Что-то вроде судьбы рождалось в нас. Не грандиозный план, но эпизод в большом сюжете, замечательный хотя бы своей неизменностью. Мы касались друг друга, точно духи или облака. Бесформенные, взаимопроникающие.
– Рассел, – сказала ты очень нескоро.
– М-мм, – отозвался я.
– Я думаю уйти от мужа.
Слова эти отчасти разрезали связь меж нами. Я уже не так дрейфовал с тобой; ветер холодил мне спину.
– Я уже некоторое время думаю. – Я не ответил, и ты прибавила: – Ничего не скажешь?
– Я надеюсь, ты действительно уйдешь. – Я сел, провел руками по волосам, посмотрел через балконную дверь, пытаясь прочесть небесные знаки.
– Я знаю, я раньше это говорила, и я еще не готова уйти, но…
– Тогда зачем говорить сейчас? – Прозвучало жестче, чем я хотел.
– Потому что я хочу тебя увидеть.
– Чикаго, январь, так?
Ты прижала пальцы к моему предплечью, отняла руку – медэксперт проверил окоченение.
– Я надеялась… – Ты смолкла, а когда заговорила снова, голос стал сильнее, решительнее. – Ты всегда говорил, тебе неважно, где работать, – ты где угодно можешь жить. Я надеялась, ты сможешь переехать поближе ко мне.
– Поближе? – Я не сознавал, в каком я напряжении, пока напряг не ушел из спины. – Насколько поближе?
– Может, в Калифорнию?
Ты однажды по телефону сказала, что уходишь от мужа. Когда ты повесила трубку, я поставил телефон и грохнулся в обморок. Сейчас было нечто похожее. Головокружение, боковым зрением я различал вспышки крошечных лампочек.
– Рассел?
– Я тут.
– По голосу не скажешь.
Я был словно человек, что посреди урагана пытается не упустить шляпу. Вокруг все мчалось.
– Сегодня днем, – сказал я, – ты ведь говорила… ты говорила, что не можешь больше ничего обещать.
– Я пока думаю.
– Правила… ты безостановочно меняешь правила.
– Я думала, ты свободный дух. Гибкий, – разочарованно сказала ты.
Беспредельно потрясенный, я отсчитал несколько секунд.
– Даже сильный тростник в зимний сезон вырастает хрупким. Дэвид Кэррадайн. «Кунфу».
– Не надо так! Я же серьезно.
– Калифорния. – Я снова лег, повернулся к тебе. – То есть Лос-Анджелес?
– Это было бы неплохо. – Ты говорила так тихо, что я расслышал шлепок твоих губ на букве «б». – Если б ты жил там, это помогло бы… если я уйду.
– И мы будем видеться?
– Конечно… да.
Тени окрасили твое лицо, но я различил тревогу.
– Хорошо? – Ты опять коснулась моей руки, твои пальцы замерли.
– Что?
– Переедешь в Лос-Анджелес?
– Я не сказал «да»? Да.
Соглашение достигнуто, за ним пустота – один из тех моментов, я думаю, когда ты переживаешь удар, нанесенный твоей совести. Я же пребывал в ошеломлении. Ты заговорила о Лос-Анджелесе, о местах, которые любила: маленький эквадорский район, Оливера-стрит, прекрасный отель с французским названием в Санта-Монике. Я представлял, как мы бродим там. Ты сказала, что не знаешь, как все повернется, может, ты сломаешься под бременем, что всегда руководило тобою в прошлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11