Самый замечательный – научно-фантастический фильм «Обитатель»: Дольф Лундгрен в роли пришельца и Тиа Каррере – отважный биолог, которая его любит (выдающийся антиксенофобский поступок с ее стороны, ибо Дольф обладает отвратительным свойством принимать все более омерзительные формы).
За весь наш роман я лишь однажды смотрел с тобой кино – «Мою блестящую карьеру» с Сэмом Ниллом и Джуди Дэвис. Очень хороший фильм, но я ему уделил маловато внимания, поскольку безостановочно волновался, уйдешь ли ты от меня. Как ни странно, хотя я считал, что вот-вот потеряю тебя снова, фильм меня порадовал. Может, я научился: выжимай из жизни все радости, где ни найдешь. Может, стал фаталистом. Ты держала мою руку у себя на коленях, затем поднесла ее к губам, поцеловала костяшки и озорно улыбнулась.
«Класс» начался вполне прилично. Уиллис играл Макса Бриковски, необыкновенного мастера на все руки, работающего в имении миллиардера из Силиконовой Долины Ника Бруно (Грег Кинниар). Повсюду снуют знаменитости, щеголяя своими пустозвонными эго. Рок-звезды, артисты, спортсмены, далее везде. Многие смеются над Максом, а тот целыми днями пашет, чинит теннисные тренажеры, косилки и все такое. Ник, однако, хотя по-настоящему и не уважает Макса, использует его как лакмусовую бумажку: с его точки зрения, Макс – олух с развитыми инстинктами, которому в случае чего хватает прямоты попенять Нику, если того заносит. Разнообразные гости-эгоманьяки занимательно общаются, а потом вся тошнотная команда, числом десять, частным самолетом летит отдыхать в Бразилию. Макс – одиннадцатый. Ник частенько берет его с собой в качестве талисмана. Гроза, самолет падает в джунглях на далеком острове, и, когда выясняется, что богатеи выживать не умеют, Макс берет дело в свои руки.
(Я обнял тебя, моя рука болталась, касаясь твоей груди – школьные сантименты, – и ты положила голову мне на плечо.)
Макс доказывает свое превосходство, оборудуя примитивный сортир, разыскивая съедобные коренья, выдумывая капканы и силки, а также изливая безыскусную мудрость, которую богачи в итоге впитывают с трепетом апостолов, внемлющих Слову; завязывается побочная линия сюжета: появляются злобные (в основном для контраста с комедией) местные аборигены. Расцветает роман между Максом и аристократкой Джиллиан (Гвинет Пэлтроу), подружкой Ника. Макса хотят все дамы – звезда-теннисистка (кинодебют Анны Курниковой); рекламирующая купальники фотомодель (Дениз Ричардс); корпоративная адвокатесса (Джульетт Льюис); рок-звезда (Анджелина Джоли). Но одной Джиллиан удается завоевать Максово сердце. Ник – и вообще все мужики – впадают в забавное уныние и негодование, однако все устаканивается, и Джиллиан с Максом наконец впервые целуются. Поцелуй что надо, однако Джиллиан, приличная девушка, отказывает распаленному герою в прочих любезностях.
(В темноте зала мы старательно подражали Максу и Джиллиан. Наш поцелуй длился значительно дольше.)
На остров обрушиваются неприятности в виде халтурных атак коренного населения и зловещего делового конкурента Ника (Оливер Платт), который, как выясняется, сам и подстроил авиакатастрофу, повредив миллиардеру самолет. Аборигенам пару раз задают трепку, и они делают вывод, что Макс – властелин, о котором вещал пророк. Потерпевшие мило и комично общаются с племенем – остроумнее всего момент, где Ник изображает детям аборигенов эпизод из «Звездного пути», разжившись преданными поклонниками.
(Моя рука пробралась вдоль твоего бедра, пальцы перебирали эластичную резинку трусиков. Я слегка застрял, и ты что-то поправила – очень помогло.)
Злодей опускает на острове золотистый вертолет, за вертолетом в должный час следует гидросамолет, изрыгающий отряд наемников, – убийцы в наушниках, с «конскими хвостами», вооруженные автоматами и взрывными устройствами. Макс, во время операции «Буря в пустыне» получивший Серебряную Звезду, разрабатывает план. Потерпевшие и аборигены вместе оснащают остров ловушками. Подручный Ника (Роберт Дауни-младший) попадает в плен и подвергается допросу – плохие парни накачивают Роберта наркотиками, дабы сломить волю, но Роберт перебирает и отвечать не в состоянии. Джиллиан нервничает. Макс ее утешает. Оба уверены, что конец близок, и отдаются друг другу, точно выдры в сезон спаривания.
(Тяжелый петтинг себя исчерпал. Ты скользнула вперед, дав волю моим пальцам. Вжалась ртом мне в плечо, дабы заглушить вскрик, и хотя я сомневался, что такое возможно, судя по всему, если так пойдет и дальше, обычно сдержанная д-р Кей Россман скоро будет на хорошем счету у других членов клуба «Третий ряд сзади».)
Наемники валятся в ямы, ловятся в сети, чуть не тонут в реке, где внезапно исчезает плотина, да еще над ними измываются паукообразные обезьяны. Потерпевшие славно бьются, Ник отвоевывает уважение приятелей и любовь мисс Джоли: ведет друзей в атаку и берет в плен зловредного конкурента. Почти все счастливы. По радиопередатчику плохого парня вызвана подмога. Ник обещает аборигенам медикаменты и спутниковую тарелку. Все возмужали. Но Макс понимает, что грядет. Они вернутся к цивилизации, и ему снова барахтаться на дне. Он бродит один, напоследок оглядывает свое царство. Джиллиан не видать.
(Ты укусила меня в плечо, раздраженно заурчала. Плотно сдвинула бедра – по-моему, хотела меня остановить. Поздно. Спазм, и ты рванулась на мои пальцы, полуобернувшись ко мне, спрятав лицо у меня на груди, тайком сходя с ума.)
Проходит месяц, в имении все по-старому. Макс работает… но его увольняют. Из-за последних событий Нику тяжело выносить Максово присутствие. Ник предлагает Максу заняться бизнесом, но Макс подумывает двигаться дальше. Джиллиан опять с Ником – во всяком случае, формально. Ей не очень-то приятно, однако она стремится во всем разобраться. Остальным потерпевшим с Максом неловко. Они его сторонятся.
(Ты покосилась на меня страдальчески, и я различил некие горькие параллели между собственной жизнью и Максовой.)
В последний вечер Макс собирает вещи, и тут в дверях возникает Джиллиан. Они беседуют, поначалу напряженно. Бросаются упреками. Но затем наступает прорыв, Джиллиан признается себе, что любит Макса и любовь – ответ на все человеческие вопросы. Они захватывающе целуются. Входит Ник и кучка других потерпевших. Ник видит поцелуй, грозит упечь Макса за решетку, и вся сцена превращается в спектакль с попреками и битьем себя в грудь, пока храбрая маленькая Джиллиан не влезает в кадр и не произносит монолог, призванный завоевать сердца членов Академии. Она заявляет, что Нику и его блестящим дружкам должно быть стыдно! Они всем обязаны Максу (она топает хорошенькой ножкой)! Всем! Затем – слезливый обзор несправедливости классовой системы, без сомнения написанный бывшим левым, писакой-алкашом, который печатал текст и рыдал в голос. Нику и впрямь стыдно. Как и всем прочим. Они принимают Макса как равного, клянутся обеспечить его будущее. Он станет богачом, как все они! Но богатство или не богатство, понимаешь, что деньги Макса не изменят – он чересчур реален. Что касается Джиллиан, то ей ужасно жаль, но ведь Ник понимает, правда? Она должна послушаться веления сердца, уйти к Максу. Ник терзается, однако и он возмужал, так что понимает. Мисс Джоли в восторге скачет вокруг него, смягчая удар. Групповое объятие, Джиллиан слюняво целует Макса. Музыка. Изображение бледнеет. Титры.
Только в Голливуде.
У выхода из кинотеатра – трогательным памятником захолустной любезности – стоял тощий лысеющий директор средних лет и каждому из пяти своих клиентов твердил:
– Спокойной ночи. Надеюсь, вам понравилось.
– Надо было ему сказать, какое я получила удовлетворение, – заметила ты, когда мы переходили улицу, узкую и обездвиженную, обрамленную темными витринами, отражавшими лишь друг друга.
– Ты так шумела – я думаю, он понял.
– Я была весьма благоразумна.
Держась за руки, мы молча прошагали почти квартал, а потом ты спросила:
– Как думаешь, Джиллиан надо было к Максу уходить?
Я замялся.
– Вряд ли имеет смысл спрашивать меня.
Ты озадачилась; потом до тебя дошло.
– Я не про нас говорю, – раздраженно сказала ты. – Я про двух киношных героев.
– Угу. Сходства совсем не уловила?
– Ты как-то мало похож на человека, ремонтирующего железки.
– Я имею в виду ситуацию. Треугольник. Герои… типажи.
– Пожалуй, незначительное сходство есть.
– Если тебя не устраивает «Класс», – сказал я, – пошли, найдем видеопрокат и возьмем «Касабланку». Любимое кино. Ты с мистером Нобелевская Премия Мира летишь спасать планету. Я ухожу в туман с галльским петушком-копом.
Ты подавила улыбку; не готова меня простить. После паузы спросила:
– А Клод Рен разве гей?
– Господи, откуда мне знать?
– Не хочу ссориться, – холодно сказала ты.
– Меня устраивает.
Ты заговорила снова только в конце квартала:
– Я же не хочу возвращаться.
– Разумеется хочешь. Но подчас тебе хочется не хотеть.
– Это еще не все, – обиженно ответила ты.
– Ну ладно. Под два часа.
Ты остановилась у обочины.
– Я каждый день думаю уйти, – сказала ты. – Планирую. Но только хочу сделать последний шаг – и ни в какую. Не могу сделать ему больно.
Эту песню я уже слыхал – «Не Могу Сделать Ему Больно». Первые пять лет нашего романа она крутилась в тяжелой ротации. Мелодия ничего – стихи отстойные. А вот каждый-день-думаю-уйти – это что-то новенькое.
– Что ты хочешь услышать? – спросил я. – Мои аргументы? Закончились аргументы. Я шесть лет назад все вывалил.
– Не хочу аргументов. Хочу, чтоб ты понял!
Подошла молодая негритянская пара, и ты умолкла. Они шли обнявшись, девчонкина голова лежала у парня на плече. Девчонка – в спортивной куртке университета Майами, размеров на десять больше, чем нужно. Проходя, парень бросил нам тихое «привет», а девчонка скользнула взглядом и мило улыбнулась. От безмятежности их союза рассеялось негодование, уже накрывавшее нас, и мне захотелось невинности и простоты.
– Наверное, думаешь, у одного тебя так. – Ты чуть не плакала. – Одному тебе трудно. Тебя оставить… как будто меня на кусочки разрывает.
Я хотел возразить, что ты сама и разрываешь, но не мог рта раскрыть.
– Я не знала, смогу ли жить. Моррис меня касался, а мне хотелось блевать. Теперь полегче, но… Я больше в этом мире без тебя не могу. Я не знаю, что делать.
Столько призывов сражались за мое внимание – все они друг друга обнулили. Я был пуст, уничтожен. Капли дождя испещряли тротуар, метили мне кожу онемелыми точками.
Ты обхватила меня за шею, прижалась лбом. Все в тебе стало ясно и безошибочно.
– Я люблю тебя, – шепнула ты.
В груди запылало, в голове – будто горячий дым, закипела свежая боль, и я едва мог говорить.
– Знаю, – сказал я.
Наутро мы купили фруктов, пирожных и кофе и съели на скамейке перед аркадой «Земля радости». Из туманной гряды спотыкаясь полз слабенький прибой. Красно-бурые кучи водорослей усеивали пляж, точно тела утопленников под изодранными саванами. Чайки причитали и взмывали в небеса, пеликаны подскакивали на волнах, птицы-перевозчики четкими трехпалыми следами помечали границу прилива. Доктрина природной гармонии получала удар под дых, если учесть бродягу, спавшего неподалеку от волнолома. На первый взгляд – тоже куча водорослей, но потом я заметил, что на нем длинное бурое пальто или плащ и на рукаве – скопище пестрых бумажек, вроде офисных липучек.
Ты грызла дольку ананаса. Бриз приглаживал тебе волосы, трепал воротник, а левая рука твоя, сложенная в мудру, лежала на колене, на бежевой ткани. Мне чудилось, будто я застал тебя в настроении очень личном, какого я никогда не видел, какого, быть может, не видел никто. Покой сгущался в твоих глазах, в лепке губ, абсолютно незнакомый покой сверхъестественной глубины и концентрации – я не верил, что он обнаружится, отвлеки тебя чужое присутствие. Ты словно уплывала от меня, а я подглядывал из укрытия…
Я вспомнил, как следил за ягуаром, пришедшим на водопой к озеру на границе джунглей в Гватемале, как подсматривал за пьяной девчушкой, которая сама по себе танцевала под романс из музыкального автомата в баре Гуаякиля, вспомнил другие проблески, внезапные, тайные наблюдения, что оседают в мозгу, замыкают и держат остаток жизни, будто жизнь – ткань, а они – булавки, на которых ее растянули. Вот так я и следил за тобой, попивая кофе на скамейке, подле тебя, сокрывшись от взора твоего.
Ты положила ананасную дольку на салфетку, потянулась к пакету с пирожными.
– Ты что, не голоден?
– С возвращением.
– Я никуда не исчезала. – Ты выбрала круассан. – Вообще-то я думала про Нью-Йорк.
– А что Нью-Йорк?
– Вспоминала… всякое.
– Какое?
– Как мы с твоими друзьями ходили в джаз-клуб. Как мы у тебя в квартире первый раз занимались любовью… – Ты надломила круассан, откусила.
– Знаешь, о чем я сразу думаю, если про Нью-Йорк? В тот день, когда ты приехала, мы целовались под большим дубом у софтбольного поля.
– Ой, да. – Ты вернулась туда на мгновение, опять отщипнула от круассана. – Как в старом анекдоте… про комиков, они знают шутки друг друга наизусть, называют по номерам, и все смеются.
– Тридцать четыре, – сказал я, а ты изобразила хохот. Посмотрела нежно:
– Мне с тобой сейчас больше нравится, чем в Нью-Йорке. Мы наконец друг друга узнаём. А раньше такой напряг вечно был.
– Да уж, тогда было гораздо хуже. Напряг.
– Я думаю, это еще потому, что мы старше. – Ты отряхнула крошки с ладоней. – Я независимее… – Ты подергала меня за бороду. – А ты волосатее.
– Я возмужал, – сообщил я. – От этого шерстью обрастаешь.
За спиной что-то загрохотало. Коренастый старик в рыбацкой панаме, замызганной белой футболке и мешковатых шортах поднимал рифленые щиты при входе в аркаду. Закончив, исчез во тьме; вскоре из аркады загрохотал рок-н-ролл – сначала оглушительно, потом еле слышно. Что-то задребезжало – вроде посуда, кастрюльки и сковородки. Мы прибрались на скамейке, пересекли променад и вошли в прохладный полумрак аркады. Возле правой стены – дорожки «шарокатов». Центр зала оккупировали шеренги видеоигр и силомеров, механические оракулы, «Прихлопни крота», прозрачные кубы с игрушечными хваталками над россыпями дешевых призов. Слева стойка, за которой старик, уже без шляпы, лысый и с седыми лохмами, что-то мыл и ругался.
– Как дела? – спросил я. Он скорчил гримасу.
– Еще час никакой еды. Сукин сын жаровню не помыл.
– Нормально, – сказал я. – Мы просто смотрим.
– Сдачи тож нету, – упорствовал старик. – Надо бы в банк смотаться, тады сдача будет.
В глубине аркады обнаружились штук двадцать или двадцать пять старых пинбольных автоматов: на застекленных мордах – грудастые тетки в тряпках из леопарда, грудастые тетки в эротичных скафандрах, грудастые тетки в камуфляже, монстры, драконы, рыцари в космической броне, грудастые тетки в черных виниловых шкурах убийц. Автоматы назывались, к примеру, «Королева галактики», «Властелин», «Мутация» или «Темная разрушительница». Запах машинного масла и плесени, щелчки флипперов, океанический свет, далекий и ясный, точно из глубин пещеры, – мир, куда я сбегал из школы, проводил в таком убежище весь день, спал на пляже, и домой меня приволакивали копы. От этой обстановки меня бросило в дрожь. В углу сгрудились шесть пинболов, чьи имена значились идеограммами, тяжелым металлическим шрифтом. Даже надпись над прорезью для монетки была выполнена той же чудной иконографией, и, как выяснилось, отсчет очков тоже. Я накормил машину, чье лицо украшала фуксиновая родственница медузы с гигантскими копьями в щупальцах; медузина кузина атаковала крошечный, но злобный на вид черно-золотой космический корабль. Я пустил шарик, понаблюдал, как он летит и прыгает, хлопается о флипперы. Я не пытался спасти шарик – его заглотнула дырочка.
Я запульнул следующий, и ты сказала:
– Ты странно себя ведешь.
– Не странно.
– Странно. – Ты помассировала мне плечи. – Ты думаешь.
Шарик попался в круглый скат – пружина выкинула бы его обратно, однако механизм был слишком стар, слишком хил и шарик скакал вверх-вниз, при каждом щелчке пружины добавляя мне очки. Я выиграю, ни секунды не стараясь. Повезет в пинболе, не повезет в…
– Старайся не думать, – посоветовала ты.
– А ты, я так понимаю, не думаешь.
– Не-а. – Ты энергично потрясла головой, словно доказывая, что внутри мыслей нет. Наверное, так же отрицала крошечные проступки, когда была маленькой. – Только если вижу, как ты думаешь.
– Не могу остановиться, – сказал я. – Ничего не помогает. Анонимные думоголики, химические препараты. Польза бывает только от…
Я выдержал драматическую паузу; ты подняла брови.
– Поцелуя, – сказал я. – Чуточку снимает.
Лицо твое смягчилось, и ты меня поцеловала.
– Уже начала?
Я еще думаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
За весь наш роман я лишь однажды смотрел с тобой кино – «Мою блестящую карьеру» с Сэмом Ниллом и Джуди Дэвис. Очень хороший фильм, но я ему уделил маловато внимания, поскольку безостановочно волновался, уйдешь ли ты от меня. Как ни странно, хотя я считал, что вот-вот потеряю тебя снова, фильм меня порадовал. Может, я научился: выжимай из жизни все радости, где ни найдешь. Может, стал фаталистом. Ты держала мою руку у себя на коленях, затем поднесла ее к губам, поцеловала костяшки и озорно улыбнулась.
«Класс» начался вполне прилично. Уиллис играл Макса Бриковски, необыкновенного мастера на все руки, работающего в имении миллиардера из Силиконовой Долины Ника Бруно (Грег Кинниар). Повсюду снуют знаменитости, щеголяя своими пустозвонными эго. Рок-звезды, артисты, спортсмены, далее везде. Многие смеются над Максом, а тот целыми днями пашет, чинит теннисные тренажеры, косилки и все такое. Ник, однако, хотя по-настоящему и не уважает Макса, использует его как лакмусовую бумажку: с его точки зрения, Макс – олух с развитыми инстинктами, которому в случае чего хватает прямоты попенять Нику, если того заносит. Разнообразные гости-эгоманьяки занимательно общаются, а потом вся тошнотная команда, числом десять, частным самолетом летит отдыхать в Бразилию. Макс – одиннадцатый. Ник частенько берет его с собой в качестве талисмана. Гроза, самолет падает в джунглях на далеком острове, и, когда выясняется, что богатеи выживать не умеют, Макс берет дело в свои руки.
(Я обнял тебя, моя рука болталась, касаясь твоей груди – школьные сантименты, – и ты положила голову мне на плечо.)
Макс доказывает свое превосходство, оборудуя примитивный сортир, разыскивая съедобные коренья, выдумывая капканы и силки, а также изливая безыскусную мудрость, которую богачи в итоге впитывают с трепетом апостолов, внемлющих Слову; завязывается побочная линия сюжета: появляются злобные (в основном для контраста с комедией) местные аборигены. Расцветает роман между Максом и аристократкой Джиллиан (Гвинет Пэлтроу), подружкой Ника. Макса хотят все дамы – звезда-теннисистка (кинодебют Анны Курниковой); рекламирующая купальники фотомодель (Дениз Ричардс); корпоративная адвокатесса (Джульетт Льюис); рок-звезда (Анджелина Джоли). Но одной Джиллиан удается завоевать Максово сердце. Ник – и вообще все мужики – впадают в забавное уныние и негодование, однако все устаканивается, и Джиллиан с Максом наконец впервые целуются. Поцелуй что надо, однако Джиллиан, приличная девушка, отказывает распаленному герою в прочих любезностях.
(В темноте зала мы старательно подражали Максу и Джиллиан. Наш поцелуй длился значительно дольше.)
На остров обрушиваются неприятности в виде халтурных атак коренного населения и зловещего делового конкурента Ника (Оливер Платт), который, как выясняется, сам и подстроил авиакатастрофу, повредив миллиардеру самолет. Аборигенам пару раз задают трепку, и они делают вывод, что Макс – властелин, о котором вещал пророк. Потерпевшие мило и комично общаются с племенем – остроумнее всего момент, где Ник изображает детям аборигенов эпизод из «Звездного пути», разжившись преданными поклонниками.
(Моя рука пробралась вдоль твоего бедра, пальцы перебирали эластичную резинку трусиков. Я слегка застрял, и ты что-то поправила – очень помогло.)
Злодей опускает на острове золотистый вертолет, за вертолетом в должный час следует гидросамолет, изрыгающий отряд наемников, – убийцы в наушниках, с «конскими хвостами», вооруженные автоматами и взрывными устройствами. Макс, во время операции «Буря в пустыне» получивший Серебряную Звезду, разрабатывает план. Потерпевшие и аборигены вместе оснащают остров ловушками. Подручный Ника (Роберт Дауни-младший) попадает в плен и подвергается допросу – плохие парни накачивают Роберта наркотиками, дабы сломить волю, но Роберт перебирает и отвечать не в состоянии. Джиллиан нервничает. Макс ее утешает. Оба уверены, что конец близок, и отдаются друг другу, точно выдры в сезон спаривания.
(Тяжелый петтинг себя исчерпал. Ты скользнула вперед, дав волю моим пальцам. Вжалась ртом мне в плечо, дабы заглушить вскрик, и хотя я сомневался, что такое возможно, судя по всему, если так пойдет и дальше, обычно сдержанная д-р Кей Россман скоро будет на хорошем счету у других членов клуба «Третий ряд сзади».)
Наемники валятся в ямы, ловятся в сети, чуть не тонут в реке, где внезапно исчезает плотина, да еще над ними измываются паукообразные обезьяны. Потерпевшие славно бьются, Ник отвоевывает уважение приятелей и любовь мисс Джоли: ведет друзей в атаку и берет в плен зловредного конкурента. Почти все счастливы. По радиопередатчику плохого парня вызвана подмога. Ник обещает аборигенам медикаменты и спутниковую тарелку. Все возмужали. Но Макс понимает, что грядет. Они вернутся к цивилизации, и ему снова барахтаться на дне. Он бродит один, напоследок оглядывает свое царство. Джиллиан не видать.
(Ты укусила меня в плечо, раздраженно заурчала. Плотно сдвинула бедра – по-моему, хотела меня остановить. Поздно. Спазм, и ты рванулась на мои пальцы, полуобернувшись ко мне, спрятав лицо у меня на груди, тайком сходя с ума.)
Проходит месяц, в имении все по-старому. Макс работает… но его увольняют. Из-за последних событий Нику тяжело выносить Максово присутствие. Ник предлагает Максу заняться бизнесом, но Макс подумывает двигаться дальше. Джиллиан опять с Ником – во всяком случае, формально. Ей не очень-то приятно, однако она стремится во всем разобраться. Остальным потерпевшим с Максом неловко. Они его сторонятся.
(Ты покосилась на меня страдальчески, и я различил некие горькие параллели между собственной жизнью и Максовой.)
В последний вечер Макс собирает вещи, и тут в дверях возникает Джиллиан. Они беседуют, поначалу напряженно. Бросаются упреками. Но затем наступает прорыв, Джиллиан признается себе, что любит Макса и любовь – ответ на все человеческие вопросы. Они захватывающе целуются. Входит Ник и кучка других потерпевших. Ник видит поцелуй, грозит упечь Макса за решетку, и вся сцена превращается в спектакль с попреками и битьем себя в грудь, пока храбрая маленькая Джиллиан не влезает в кадр и не произносит монолог, призванный завоевать сердца членов Академии. Она заявляет, что Нику и его блестящим дружкам должно быть стыдно! Они всем обязаны Максу (она топает хорошенькой ножкой)! Всем! Затем – слезливый обзор несправедливости классовой системы, без сомнения написанный бывшим левым, писакой-алкашом, который печатал текст и рыдал в голос. Нику и впрямь стыдно. Как и всем прочим. Они принимают Макса как равного, клянутся обеспечить его будущее. Он станет богачом, как все они! Но богатство или не богатство, понимаешь, что деньги Макса не изменят – он чересчур реален. Что касается Джиллиан, то ей ужасно жаль, но ведь Ник понимает, правда? Она должна послушаться веления сердца, уйти к Максу. Ник терзается, однако и он возмужал, так что понимает. Мисс Джоли в восторге скачет вокруг него, смягчая удар. Групповое объятие, Джиллиан слюняво целует Макса. Музыка. Изображение бледнеет. Титры.
Только в Голливуде.
У выхода из кинотеатра – трогательным памятником захолустной любезности – стоял тощий лысеющий директор средних лет и каждому из пяти своих клиентов твердил:
– Спокойной ночи. Надеюсь, вам понравилось.
– Надо было ему сказать, какое я получила удовлетворение, – заметила ты, когда мы переходили улицу, узкую и обездвиженную, обрамленную темными витринами, отражавшими лишь друг друга.
– Ты так шумела – я думаю, он понял.
– Я была весьма благоразумна.
Держась за руки, мы молча прошагали почти квартал, а потом ты спросила:
– Как думаешь, Джиллиан надо было к Максу уходить?
Я замялся.
– Вряд ли имеет смысл спрашивать меня.
Ты озадачилась; потом до тебя дошло.
– Я не про нас говорю, – раздраженно сказала ты. – Я про двух киношных героев.
– Угу. Сходства совсем не уловила?
– Ты как-то мало похож на человека, ремонтирующего железки.
– Я имею в виду ситуацию. Треугольник. Герои… типажи.
– Пожалуй, незначительное сходство есть.
– Если тебя не устраивает «Класс», – сказал я, – пошли, найдем видеопрокат и возьмем «Касабланку». Любимое кино. Ты с мистером Нобелевская Премия Мира летишь спасать планету. Я ухожу в туман с галльским петушком-копом.
Ты подавила улыбку; не готова меня простить. После паузы спросила:
– А Клод Рен разве гей?
– Господи, откуда мне знать?
– Не хочу ссориться, – холодно сказала ты.
– Меня устраивает.
Ты заговорила снова только в конце квартала:
– Я же не хочу возвращаться.
– Разумеется хочешь. Но подчас тебе хочется не хотеть.
– Это еще не все, – обиженно ответила ты.
– Ну ладно. Под два часа.
Ты остановилась у обочины.
– Я каждый день думаю уйти, – сказала ты. – Планирую. Но только хочу сделать последний шаг – и ни в какую. Не могу сделать ему больно.
Эту песню я уже слыхал – «Не Могу Сделать Ему Больно». Первые пять лет нашего романа она крутилась в тяжелой ротации. Мелодия ничего – стихи отстойные. А вот каждый-день-думаю-уйти – это что-то новенькое.
– Что ты хочешь услышать? – спросил я. – Мои аргументы? Закончились аргументы. Я шесть лет назад все вывалил.
– Не хочу аргументов. Хочу, чтоб ты понял!
Подошла молодая негритянская пара, и ты умолкла. Они шли обнявшись, девчонкина голова лежала у парня на плече. Девчонка – в спортивной куртке университета Майами, размеров на десять больше, чем нужно. Проходя, парень бросил нам тихое «привет», а девчонка скользнула взглядом и мило улыбнулась. От безмятежности их союза рассеялось негодование, уже накрывавшее нас, и мне захотелось невинности и простоты.
– Наверное, думаешь, у одного тебя так. – Ты чуть не плакала. – Одному тебе трудно. Тебя оставить… как будто меня на кусочки разрывает.
Я хотел возразить, что ты сама и разрываешь, но не мог рта раскрыть.
– Я не знала, смогу ли жить. Моррис меня касался, а мне хотелось блевать. Теперь полегче, но… Я больше в этом мире без тебя не могу. Я не знаю, что делать.
Столько призывов сражались за мое внимание – все они друг друга обнулили. Я был пуст, уничтожен. Капли дождя испещряли тротуар, метили мне кожу онемелыми точками.
Ты обхватила меня за шею, прижалась лбом. Все в тебе стало ясно и безошибочно.
– Я люблю тебя, – шепнула ты.
В груди запылало, в голове – будто горячий дым, закипела свежая боль, и я едва мог говорить.
– Знаю, – сказал я.
Наутро мы купили фруктов, пирожных и кофе и съели на скамейке перед аркадой «Земля радости». Из туманной гряды спотыкаясь полз слабенький прибой. Красно-бурые кучи водорослей усеивали пляж, точно тела утопленников под изодранными саванами. Чайки причитали и взмывали в небеса, пеликаны подскакивали на волнах, птицы-перевозчики четкими трехпалыми следами помечали границу прилива. Доктрина природной гармонии получала удар под дых, если учесть бродягу, спавшего неподалеку от волнолома. На первый взгляд – тоже куча водорослей, но потом я заметил, что на нем длинное бурое пальто или плащ и на рукаве – скопище пестрых бумажек, вроде офисных липучек.
Ты грызла дольку ананаса. Бриз приглаживал тебе волосы, трепал воротник, а левая рука твоя, сложенная в мудру, лежала на колене, на бежевой ткани. Мне чудилось, будто я застал тебя в настроении очень личном, какого я никогда не видел, какого, быть может, не видел никто. Покой сгущался в твоих глазах, в лепке губ, абсолютно незнакомый покой сверхъестественной глубины и концентрации – я не верил, что он обнаружится, отвлеки тебя чужое присутствие. Ты словно уплывала от меня, а я подглядывал из укрытия…
Я вспомнил, как следил за ягуаром, пришедшим на водопой к озеру на границе джунглей в Гватемале, как подсматривал за пьяной девчушкой, которая сама по себе танцевала под романс из музыкального автомата в баре Гуаякиля, вспомнил другие проблески, внезапные, тайные наблюдения, что оседают в мозгу, замыкают и держат остаток жизни, будто жизнь – ткань, а они – булавки, на которых ее растянули. Вот так я и следил за тобой, попивая кофе на скамейке, подле тебя, сокрывшись от взора твоего.
Ты положила ананасную дольку на салфетку, потянулась к пакету с пирожными.
– Ты что, не голоден?
– С возвращением.
– Я никуда не исчезала. – Ты выбрала круассан. – Вообще-то я думала про Нью-Йорк.
– А что Нью-Йорк?
– Вспоминала… всякое.
– Какое?
– Как мы с твоими друзьями ходили в джаз-клуб. Как мы у тебя в квартире первый раз занимались любовью… – Ты надломила круассан, откусила.
– Знаешь, о чем я сразу думаю, если про Нью-Йорк? В тот день, когда ты приехала, мы целовались под большим дубом у софтбольного поля.
– Ой, да. – Ты вернулась туда на мгновение, опять отщипнула от круассана. – Как в старом анекдоте… про комиков, они знают шутки друг друга наизусть, называют по номерам, и все смеются.
– Тридцать четыре, – сказал я, а ты изобразила хохот. Посмотрела нежно:
– Мне с тобой сейчас больше нравится, чем в Нью-Йорке. Мы наконец друг друга узнаём. А раньше такой напряг вечно был.
– Да уж, тогда было гораздо хуже. Напряг.
– Я думаю, это еще потому, что мы старше. – Ты отряхнула крошки с ладоней. – Я независимее… – Ты подергала меня за бороду. – А ты волосатее.
– Я возмужал, – сообщил я. – От этого шерстью обрастаешь.
За спиной что-то загрохотало. Коренастый старик в рыбацкой панаме, замызганной белой футболке и мешковатых шортах поднимал рифленые щиты при входе в аркаду. Закончив, исчез во тьме; вскоре из аркады загрохотал рок-н-ролл – сначала оглушительно, потом еле слышно. Что-то задребезжало – вроде посуда, кастрюльки и сковородки. Мы прибрались на скамейке, пересекли променад и вошли в прохладный полумрак аркады. Возле правой стены – дорожки «шарокатов». Центр зала оккупировали шеренги видеоигр и силомеров, механические оракулы, «Прихлопни крота», прозрачные кубы с игрушечными хваталками над россыпями дешевых призов. Слева стойка, за которой старик, уже без шляпы, лысый и с седыми лохмами, что-то мыл и ругался.
– Как дела? – спросил я. Он скорчил гримасу.
– Еще час никакой еды. Сукин сын жаровню не помыл.
– Нормально, – сказал я. – Мы просто смотрим.
– Сдачи тож нету, – упорствовал старик. – Надо бы в банк смотаться, тады сдача будет.
В глубине аркады обнаружились штук двадцать или двадцать пять старых пинбольных автоматов: на застекленных мордах – грудастые тетки в тряпках из леопарда, грудастые тетки в эротичных скафандрах, грудастые тетки в камуфляже, монстры, драконы, рыцари в космической броне, грудастые тетки в черных виниловых шкурах убийц. Автоматы назывались, к примеру, «Королева галактики», «Властелин», «Мутация» или «Темная разрушительница». Запах машинного масла и плесени, щелчки флипперов, океанический свет, далекий и ясный, точно из глубин пещеры, – мир, куда я сбегал из школы, проводил в таком убежище весь день, спал на пляже, и домой меня приволакивали копы. От этой обстановки меня бросило в дрожь. В углу сгрудились шесть пинболов, чьи имена значились идеограммами, тяжелым металлическим шрифтом. Даже надпись над прорезью для монетки была выполнена той же чудной иконографией, и, как выяснилось, отсчет очков тоже. Я накормил машину, чье лицо украшала фуксиновая родственница медузы с гигантскими копьями в щупальцах; медузина кузина атаковала крошечный, но злобный на вид черно-золотой космический корабль. Я пустил шарик, понаблюдал, как он летит и прыгает, хлопается о флипперы. Я не пытался спасти шарик – его заглотнула дырочка.
Я запульнул следующий, и ты сказала:
– Ты странно себя ведешь.
– Не странно.
– Странно. – Ты помассировала мне плечи. – Ты думаешь.
Шарик попался в круглый скат – пружина выкинула бы его обратно, однако механизм был слишком стар, слишком хил и шарик скакал вверх-вниз, при каждом щелчке пружины добавляя мне очки. Я выиграю, ни секунды не стараясь. Повезет в пинболе, не повезет в…
– Старайся не думать, – посоветовала ты.
– А ты, я так понимаю, не думаешь.
– Не-а. – Ты энергично потрясла головой, словно доказывая, что внутри мыслей нет. Наверное, так же отрицала крошечные проступки, когда была маленькой. – Только если вижу, как ты думаешь.
– Не могу остановиться, – сказал я. – Ничего не помогает. Анонимные думоголики, химические препараты. Польза бывает только от…
Я выдержал драматическую паузу; ты подняла брови.
– Поцелуя, – сказал я. – Чуточку снимает.
Лицо твое смягчилось, и ты меня поцеловала.
– Уже начала?
Я еще думаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11