Вера Васильевна, учительница географии, действительно была очень хороша собой. В ее присутствии старшеклассники глупели на глазах, и даже Аким Иванович, директор школы, молодецки расправлял плечи, крякал и втягивал в себя легендарный живот. Когда она проходила по улице, встречные мужчины нажимали на все тормоза и ошалело поедали глазами этот каприз природы, причудливо образовавшей из своих кирпичиков-атомов черноглазую красавицу с томным лицом Юдифи Джорджоне и походкой принцессы Вероники. Женщины города с присущей всем женщинам доброжелательностью распускали про Веру Васильевну разные слухи, но у неблагодарных мужчин, которые ценят добродетель своих жен и презирают ее у других, эти слухи лишь распаляли воображение. Однако — это стало известно всему городу— один наиболее упорный соискатель благосклонности Веры Васильевны имел с ее мужем-инженером короткий, но чрезвычайно тяжелый разговор, после которого влюбленный спустился с лестницы значительно быстрее, чем позволяли физические возможности человека. И постепенно все привыкли к тому, что любоваться Верой Васильевной издали доступнее, а главное — безопаснее.
Для того чтобы обратить на себя внимание своего кумира, я ударился в географию. В какой-нибудь месяц я стал непобедимым игроком в города и мог с закрытыми глазами указать на карте любую страну. Вместе с Ливингстоном я обошел Африку, блуждал с Арсеньевым по Уссурийской тайге, голодал с Магелланом, открывал терра инкогнито с Колумбом и мерз как собака с капитаном Скоттом. Слепец! На уроках географии я непрерывно поднимал руку, блистая эрудицией, а когда Вера Васильевна рассказывала новую тему, залезал вперед, вставлял дополнительные подробности и в конце концов добился своего: учительница меня возненавидела и во всеуслышанье заявила, что я самый противный выскочка из всех, кого ей доводилось учить.
От огорчения я чуть не заболел. На уроках я больше не выступал и лишь бросал на Веру Васильевну туманно-нежные взгляды, которые, как я потом установил, производят на каменную стену большее впечатление, чем на женщину. Друзья-мушкетеры, озабоченные моим состоянием, напомнили, что Атос после несчастной любви топил тоску в вине, и я в несколько дней вылакал бутыль яблочного сидра, которую мама берегла на Новый год.
Теперь, анализируя свое поведение с олимпийской высоты письменного стола, я могу отметить, что в те дни поглупел до предела. Любовь, которая вообще представляет собой победу чувств над разумом, делает человека добрее, мягче, энергичнее, но умнее — никогда. Влюбленный человек всегда глупее самого себя до свалившейся на него напасти, поскольку вся работа его мыслительного аппарата направлена исключительно на то, чтобы не проворонить любимое существо. На месте законодателей я бы на период острой влюбленности отстранял водителей от руля, выпроваживал капитанов из рулевой рубки и предоставлял директорам предприятий внеочередной отпуск (без сохранения содержания). Потому что влюбленного шатает от счастья или горя — в зависимости от успехов, а это состояние делает его непригодным к общественно полезной деятельности, а иногда — просто опасным.
Однако излечился я от любви при обстоятельствах, которые до сих пор не могу вспомнить без содрогания. После оттепели начался гололед, и улицу то и дело оглашали вопли неудачников, устилавших обледенелый асфальт своими телами. Мы с Федькой прокатывались на ледяной дорожке возле почты, с завистью поглядывая на марширующих по улице румяных красноармейцев. Сделав неудачный пируэт, я рухнул под ноги выбежавшей из почты женщине, которая в силу инерции влетела головой в сугроб и застряла в нем в позе, вызвавшей у красноармейцев чрезвычайно веселое оживление. Они помогли женщине выбраться, и Вера Васильевна — а то была она — подарила мне такой взгляд, от которого моя душа стремительно ушла в пятки.
Спустя некоторое время душа возвратилась, а любовь — увы! — исчезла. И сколько я сам с собой ни бился, все было кончено: отныне Веру Васильевну я видел только торчащей из сугроба и нелепо дрыгающей ногами, а это не тот образ, который стоял перед Данте, когда он выдумывал свою Беатриче.
Так печально и глупо закончилась моя первая любовь.
ЗНАМЕНИТАЯ 623-я
В Москве, неподалеку от Сокольников, до сих пор стоит огромное здание, образующее замкнутый прямоугольник. Когда-то в нем жили монахи, прославившиеся добродетельным образом жизни и целомудрием, поскольку толстые каменные стены и солидный забор надежно охраняли святых людей от мирских соблазнов. После революции монахи разбежались, сея панику среди окрестного женского населения, и спустя некоторое время цитадель святости и непорочности была превращена в студенческое общежитие. В кельях, из которых монахи изгоняли дьявола, поселились бесшабашные ребята, которые усердно набивали головы безбожным материализмом, а животы — перловой кашей, играли на гитарах, влюблялись и лихо отплясывали чечетку там, где божьи люди, набивая на лбах синяки, клянчили у Господа обещание вечного блаженства.
После войны я поступил на экономический факультет университета и поселился в общежитии. В то время я не был еще тем в высшей степени положительным человеком, каковым являюсь теперь, и без всякого сопротивления позволил новым друзьям вовлечь себя в бешено бурлящий водоворот, законы которого еще не изучены наукой и который в просторечье называется студенческой жизнью. Мы были молоды, жизнь нас опьяняла, и если от чего-либо страдали, так только лишь от вечно неудовлетворенного аппетита. Мы — это восемь обитателей 625-й комнаты, которую в течение двух лет старались обходить стороной не только комендант и уборщицы, но и друзья-студенты со всех четырех этажей общежития. Мы были очень дружны, и это был как раз тот случай, когда дружба подчиненных приводит в отчаяние начальство. Долгое время нас тщетно пытались расселить по другим комнатам и в качестве организующего и направляющего начала подселяли других студентов, которые на первых порах пытались лить холодную воду на горячие головы своих соседей, а кончали тем, что под влиянием коллектива превращались в авторов самых дьявольских проделок, которыми славилась знаменитая 625-я.
С тех пор прошло двадцать лет, и, если я назову подлинные фамилии моих прежних друзей, это вызовет скандал в учебных заведениях и организациях, которые они возглавляют. Теперь мои друзья, в большинстве своем потерявшие прически и в некоторых случаях чувство юмора, вряд ли способны проводить ток в дверные ручки, чтобы насладиться визгом отброшенного на несколько шагов специально приглашенного гостя. Зачем это делать теперь, когда посетителю просто можно передать через секретаря, чтобы пришел недельку спустя — результат примерно такой же.
Признанным руководителем нашего сплоченного коллектива был Володя Шелехов, донской казак, красавец и умница, как две капли воды похожий на Григория Мелехова, — сравнение, которое я делаю со спокойной совестью, так как фотографий шолоховского героя не сохранилось. Володя, бывший лейтенант-артиллерист, случайно попал на экономический факультет. В нем жил великий изобретатель, мастер потрясающих розыгрышей, Фанфан-Тюльпан. Острые ситуации он создавал буквально на ровном месте. Лекции по экономике сельского хозяйства Володя на ходу конспектировал стихами, тут же иллюстрируя их рисунками и пуская по аудитории, что превращало лекции маститого профессора в эстрадный концерт. За целый семестр профессор так и не понял, почему его научные тезисы, окаймленные безупречными цитатами классиков, вызывают сдавленный смех аудитории. У профессора была одна навязчивая идея: он требовал, чтобы каждый студент знал, что такое нетель. Он расцветал, когда ему отвечали, что нетель — это нерожалая корова, и однажды справедливо лишил стипендии невежественную студентку, которая заявила, что нетель — это кастрированный баран. Тогда Володя нарисовал нетель — изящную коровенку с томным кокетливым взором — и пустил рисунок по факультету. Отныне нетель была навеки дискредитирована.
Но подлинного расцвета Володины таланты достигли в нашей комнате. Именно под его руководством 625-я превратилась в большую адскую машину. К нам боялись войти. Открыв дверь и сделав шаг вперед, непосвященный рвал систему ниток, и на него обрушивалась кастрюля. Не успевал он прийти в себя, как срабатывала привязанная резиной к противоположному углу комнаты швабра и с огромной скоростью неслась на скованную ужасом жертву. Спустя секунду несчастный убегал, проклиная бездельников, умирающих от смеха на своих восьми постелях. Нас пытались перехитрить и, открывая дверь, прятались за ней, ожидая, пока рухнет кастрюля и на уровне головы расплющится о дверь швабра. После этого посетитель, посмеиваясь, входил, наслаждаясь нашими огорченными физиономиями. Глупец! В своем тщеславном ослеплении он и не подозревал, что Володя подготовил для него мину замедленного действия, плод недельных мучительных поисков. «Мина» срабатывала через пять-шесть секунд. Одна за другой рвались нитки. Торжествующий нахал поливался водой из консервной банки, а мокрый его костюм посыпался зубным порошком, после чего посетитель годился разве что на огородное пугало.
Но хороши бы мы были, если бы всю энергию тратили на чужаков! Крепче всего доставалось своим. Объектом атаки были недостатки наших характеров и особенности организмов. В то время я не знал такого слова — «люминал» и спал сном младенца. И как-то меня вместе с кроватью вынесли в коридор, где я и провел остаток ночи, к великому удовольствию товарищей, весьма, однако, разочарованных тем, что они проспали эффектный момент моего пробуждения.
С Володей Брусничкиным поступили по-иному. Спал он настолько крепко, что во сне его можно было украсть, как овечку. При этом он страстно любил с головой укутываться одеялом, что навело на мысль организовать ему кошмарное пробуждение. Он был зашит в одеяло со всех сторон, а к длинным, заботливо вытащенным Володиным волосам мы привязали две дюжины ложек и вилок. Сейчас я бы дорого дал за то, чтобы вновь увидеть его лицо в тот момент, когда Володя, звеня металлом, вырвался из плена и ошарашенно смотрел на нашу гогочущую компанию.
Труднее было с Леней Есаульным, вечно голодным длинным и нечесаным детиной, который презирал цивилизацию за то, что она выдумала баню и зубную щетку. Все наши нападки Леня парировал ссылками на жизнь эскимосов — единственных людей, достойных подражания. Мы так и не сумели загнать Леню в баню, и два года он тщательно соблюдал вывешенный нами «График банных дней Л. Есаульного: 31 декабря 1946 года, 31 декабря 1947 года…». Но с размаху бросаться в одежде на постель и раскачиваться на сетке Леню отучили. Под кровать было стоймя поставлено полено, на которое Леня и спланировал всем своим пятипудовым телом.
Был наказан и Юлий Носевич. Его любимой проделкой было дождаться, пока товарищ заварит и посладит себе чай, чтобы затем самому его выхлебать. Операцию артистично провел Шелехов. Он долго колдовал над своим стаканом, доливая заварку и прибавляя сахару, потом доверчиво отошел за баранками, и Юля, с хихиканьем схватив чужой стакан, залпом выпил настоянную на английской соли адскую смесь.
Маленький и шустрый Юра Тулупин по прозвищу Чиж тоже имел свою слабость: он терпеть не мог стирать носки. И постепенно под его кроватью образовалась груда, при виде которой пришел бы в волнение видавший виды старьевщик. Из двух десятков носков и было выложено слово «Чиж», причем для этого исполнители выбрали именно тот момент, когда к чрезвычайно щепетильному в вопросах отношения к женщине Юре пришла в гости особа, на визит которой он возлагал большие надежды. С того дня Чиж стирал свои носки с таким усердием, что мы доверяли ему и наши — разумеется, не ставя его об этом в известность до окончания операции.
Когда отменили продовольственные карточки, мы стали жить коммуной. Раз в неделю один из нас увиливал от посещения лекций и оставался дежурной кухаркой. Он рыскал по магазинам, закупал самое дешевое мясо, пшенку, гречку и варил гигантскую кастрюлю кулеша, от которого, возможно, отказался бы принц Уэльский, но который мы съедали с такой основательностью, что мытье кастрюли и тарелок становилось фикцией. Подгоревший, недоваренный, недосоленный, переперченный волшебный, изумительный кулеш мы ели три раза в сутки и вскоре стали такими гладкими и отполированными, что от сытой жизни начали требовать от стряпух качества. Мы превратились в изобретательных поваров и научились, как французы, из ничего делать деликатесы. Я теперь часто вспоминаю об этом, стоя в своей квартире у кухонной плиты, которую жена без ложных колебаний и сомнений доверила мне раз и навсегда.
Обобществив стипендии, домашние посылки и конспекты лекций, мы оставили в личном распоряжении каждого члена коммуны побочные заработки (доходы от киносъемок в массовках, от выгрузки арбузов, конкурентной борьбы с вокзальными носильщиками), свободное от дежурств время и право влюбляться по своему усмотрению, каковым мы пользовались с энергией, достойной, по мнению наших экзаменаторов, другого, лучшего применения. Случилось так, что влюблялись мы по очереди, и поэтому каждый ошалевший от счастья влюбленный получал возможность, идя на свидание, напяливать на себя все лучшее, что имелось у членов коммуны. В сборах участвовали все. Помню, как мы в пух и прах разодели Володю Шелехова. Павлик Литовцев пожертвовал единственной рубашкой, Чиж снял с себя галстук, Брусничкин — часы, а я — галифе и сапоги. Хотя они были на два размера меньше, Володька мужественно натянул их на ноги и отправился на свидание невероятно элегантным великосветским франтом, так что сам Растиньяк задохнулся бы от зависти, увидев его. Вернулся Володька зеленый, спотыкаясь, как разбитая лошадь, всеми четырьмя копытами и осыпая проклятьями мою гордость — хромовые сапоги. Роковую роль сыграла прогулка, на которой настояло любимое существо и во время которой Володька орал про себя благим матом на каждом шагу. Наконец, собрав последние силы, он прыгнул на подножку проходившего мимо трамвая и укатил домой снимать сапоги, оставив любимое существо исполненной вечного отныне презрения к вероломным и легкомысленным мужчинам.
Следующим влюбился Володя Брусничкин, и мы всей коммуной ходили болеть за баскетбольную команду, в которой играла пышная красавица с раскосыми и темными, как спелые вишни, глазами. Затем как снег на голову свалилась на коммуну любовь Лени Есаульного: Леня пошел в баню! Тщетно мы совестили его, напоминая про эскимосов: раз в неделю Леня хлестал себя веником. Добил он нас тем, что купил первую в своей жизни зубную щетку, которой отныне работал по утрам, как добросовестный слесарь рашпилем.
О влюбленном Чиже распространяться не буду, поскольку из-за не разделенных девицей в очках вздохов коммуна частенько оставалась без обеда.
Зато когда пришла моя очередь, коммуна оказалась в чистом выигрыше. Свои чувства я, как человек, преданный коллективу, поставил ему на службу. Дело обстояло таким образом. 625-я осталась в летописях общежития как самая равнодушная к идеалам чистоты и порядка. Наши принципы отражал лозунг, висевший на стене комнаты: «Не красна изба углами, а красна пирогами», чем мы в соответствии с материалистической философией подчеркивали первичность еды и вторичность санитарии и гигиены. Но этот бесспорный лозунг почему-то приводил в ярость санитарную комиссию факультета, которая раз в неделю обходила комнаты общежития и всякий раз покрывала нас неувядаемым позором. Особенно свирепствовала председатель комиссии, бескомпромиссная блондинка с острым как бритва языком, настоящий бич божий в глазах обитателей нашей комнаты. Но когда председатель и я договорились о совместной прогулке к районному загсу (что и сделали через некоторое время), коммуна свободно вздохнула, ибо председатель, отчаявшись перевоспитать таких отъявленных нерях, сама готовила комнату к очередным смотрам.
Коммуна сыграла большую роль в нашей жизни. Она научила нас ценить коллектив и превыше всего ставить дружбу, она воспитала в нас самокритичность, непримиримость к крупным и снисходительность к мелким недостаткам. Один из основных принципов коммуны: «Выше нос!» — стал названием выпускаемой в моей семье стенгазеты, на страницах которой беспощадно критикуются явления, мешающие нашему движению вперед. Каждый из нас, бывших членов коммуны, умеет натирать полы, стирать рубашки, варить борщ и выбирать такое место на профсоюзном собрании, на котором можно без помех читать художественную литературу.
Но я еще не закончил свое повествование, я сознательно отодвинул печальную концовку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15