Если наши потомки захотят в будущем избавиться от собаки, как мы — от лошади, жизнь им этого не простит, потому что ребёнок, ни разу не погладивший собаку и не насладившийся благородным собачьим лаем, вырастет сухарём. И упрекать собаку за то, что она приносит все меньше и меньше практической пользы, может либо чёрствый прагматик, либо человек, в прошлом справедливо и больно укушенный собакой.
На дрейфующих станциях очень любят своих собак, которые приносят на льдину запах земли, домашний уют и делают льдину обжитой. Здесь собака — полноправный член семьи; она — как попугай для Робинзона Крузо, ей можно пожаловаться на усталость, поделиться тем, что вам до смерти хочется побродить по лесу, — и собака вас не высмеет, не осудит, а будет сочувственно смотреть своими преданными собачьими глазами. Погладив её, вы мысленно перенесётесь в далёкое детство и будете за это благодарны бессловесному четвероногому другу.
Жулька и Пузан (чаще его звали фамильярнее — Пузо) на льдине чувствовали себя превосходно. Материковые собаки, которые разбалованы земным комфортом, могут недоуменно пожать плечами, услышав такое утверждение. Какой уважающий себя пёс станет жить на льдине, где собака лишена главных радостей, составляющих смысл её существования, — мальчишек, которые дёргают тебя за хвост, автомобилей, облаивать которые так приятно, кошек, которые при виде тебя обращаются в беспорядочное бегство?
Самовлюблённая материковая собака забывает об одном обстоятельстве: дрейфующий пёс в своей жизни не видел ни мальчишек, ни автомобилей, ни кошек. Мне рассказывали, что знаменитый полярный лётчик Мазурук привёз на одну из первых дрейфующих станций, кажется на «СП-3», редкостный подарок — поросёнка. До сих пор единственным представителем фауны на станции был пёс Мамай, свято веривший в то, что на свете есть четыре разновидности живых существ: он, Мамай, потом люди да ещё медведи и нерпы. Открытие новой разновидности так потрясло Мамая, что он трое суток просидел возле клетки с поросёнком, не сводя глаз с такого чуда. Даже ничего не ел — сидел и смотрел. А когда Музурук привёз на станцию кота, Мамай вовсе чуть не рехнулся. Пришлось кота сунуть тайком Мазуруку в самолёт.
Для Жульки и Пузана мир был ограничен торосами. Материковая собака с её кругозором и широкими запросами высокомерно облает предложение завербоваться на льдину. И — прогадает. На её долю не достанется и сотой части тех ласк, которыми полярники осыпают Жульку и Пузана. А ласки, да ещё отличная еда по полярной норме, да ещё сознание своей необходимости — разве это не делает жизнь собаки сплошным праздником?
Жулька родилась на острове Жохова, затерянном в Ледовитом океане. Оттуда её доставили на дрейфующую Станцию «Северный полюс-14», где Жулька получила боевое крещение: когда льдину разломило, она спокойно, без паники эвакуировалась на станцию «СП-15». Вначале ей было скучно одной, не с кем было поговорить по душам, и догадливые люди привезли ей на воспитание щенка, беспомощного, с голым пузом. По предложению Жульки его так и прозвали — Пузан или Пузо — как кому нравится. Жулька холила и лелеяла щенка, делилась с ним своим опытом, учила собачьим нормам поведения в человеческом обществе и в результате вырастила из щенка большого, сильного и культурного пса. Пузо чуть ли не в два раза больше Жульки, но по-прежнему относится к ней с благоговением, слушается каждого её слова и бегает за ней как собака. Но в интеллекте и образовании Пузо уступает умнице Жульке: он сохранил щенячью бестолковость, ведёт себя безынициативно — словом, первую скрипку играет Жулька.
Пузо сознаёт её превосходство и — к чести его будь сказано — не ведёт себя как грубый и сильный мужлан.
Я уже говорил о том, что свои служебные обязанности собаки выполняют безупречно: они всегда сопровождают дежурных при обходе лагеря. Это не пустая формальность. Жулька уже несколько раз оповещала полярников о появлении медведя и прогоняла его своим звонким лаем. Но были на станции два человека, к которым собаки относились с особой нежностью.
Одного из них называть излишне — это, конечно, Степан Иванович. Хотя повар вставал раньше всех, до камбуза он никогда не шёл один: у дверей домика его караулили Жулька и Пузо, которые считали своим священным долгом прыгнуть на Степана Ивановича и лизнуть его в лицо. Получив положенные порции ласк, они сопровождали повара на камбуз, где получали порции других, тоже приятных вещей. Перед Степаном Ивановичем псы благоговели. Они знали, что его рука, такая мягкая и добрая, может осуществлять и правосудие. Был такой случай, при воспоминании о котором Жулька и Пузо краснеют: однажды они вытащили из-под брезента мясо и совершили грехопадение, за что Степан Иванович предал их позорной гражданской казни. С тех пор собаки скорее умрут с голоду, чем посягнут на недозволенное — впрочем, случая испытать голод им не выпадало, слишком велик для полярника соблазн из своих рук покормить собаку.
И ещё одного человека псы полюбили трогательной любовью — доктора Лукачева. Не столько потому, что тот ласкал их больше других, хотя и это имело место, и даже не из уважения к высшему медицинскому образованию, а потому, что в распоряжении доктора были самые вкусные лакомства, доступные воображению, — витамины в драже. Один раз попробовав волшебные шарики, Жулька и Пузо ходили за доктором как привязанные. Стоило ему появиться и погреметь коробочкой, как собаки начинали сходить с ума. Дело дошло до того — неслыханное вероломство! — что собаки, услышав знакомое перестукивание, бросали даже Степана Ивановича. Но витамины в конце концов иссякли, и бедный доктор был низведён до положения простого смертного. Сначала он сердился и ревновал изменников, но потом смирился, по-философски рассудил, что собаки правы, и на приоритет повара больше не посягал. Ибо путь к сердцу собаки, как и любого другого живого существа, лежит через желудок.
Я с детства к собакам неравнодушен и поэтому попытался завоевать их расположение. Это оказалось не простым делом. На первых порах Жулька и Пузо относились ко мне с прохладцей — видимо, чувствовали, что человек этот здесь случайный, вряд ли стоит на него разбрасываться. Но прошло несколько дней, и я нащупал их ахиллесову пяту. Могу теперь признаться в позорном поступке: я стащил у Степана Ивановича полпачки сахара. Понимаю, что это было дурно, но зато в глазах собак я читал своё оправдание. Они говорили:
«Если бы ты стащил сахар для того, чтобы съесть его в одиночку, с головой укрывшись в спальном мешке, — мы бы первые разорвали тебя на части. Но ты похитил рафинад ради нас. Не будем преувеличивать и сравнивать тебя с Прометеем, укравшим для людей огонь, но в наших глазах ты благородный, в высшей степени положительный человек. И пусть хруст рафинада на наших клыках заглушит угрызения твоей совести».
Отныне, куда бы я ни шёл, следом за мной бежали Жулька и Пузо.
— Чего это они так вас полюбили? — ревниво удивлялся Степан Иванович.
Я туманно намекал на исходящие от меня флюиды, на то, что хорошего человека собака видит издалека, чувствует добро своим нюхом, но Степан Иванович догадывался, что своим нюхом собаки чувствуют нечто другое, менее возвышенное, но тоже весьма притягательное.
Кроме того, я частенько разрешал собакам понежиться в домике, в тепле, и они, растянувшись на полу, сладко дремали. Как сейчас вижу такую картину: Парамонов, Белоусов и я беседуем, сидя на нарах, а у наших ног, вытянувшись во всю длину, спят Жулька и Пузо. Вот Пузо вздрагивает всем телом и скулит; это он видит кошмарный сон, соперника Мишку, который несколько месяцев был на станции и превратил жизнь Пузана в кромешный ад. Мишка был сильнее и агрессивнее, ему пришлась по душе Жулька, к которой и Пузо испытывал не только чувство благодарности за воспитание. Самцы дрались каждый день, и концовка была одна и та же: Пузо спасался беспорядочным бегством. Пришлось Мишку отправить на другую льдину. Пузо долго не мог поверить своему счастью. Несколько дней он бегал ошалевший от радости и, лишь убедившись, что противник исчез, пришёл в себя. И только во сне к нему возвращались кошмары прошлого.
— Тише, — успокаивает Борис Георгиевич доктора, — псов разбудишь.
Парамонов никак не может успокоиться. Только что он получил от жены из Ленинграда посылку и распаковал её, трясясь от нетерпения. Я давно не видел человека, впавшего в стойкий столбняк, и не без скрытого удовольствия смотрел, как содержимое посылки валится из немеющих рук доктора. Он получил две книги:
«Гимнастика для мужчин» и «Учебник самбо».
— Жена знает, чем удовлетворить растущие интеллектуальные запросы мужа, — резюмирует Белоусов. — Продолжим, однако. Глядя на этих сытых бездельников, спящих в рабочее время, я вспомнил довольно трогательную историю нашего Шарика. Началась она oтнюдь не с весёлого проишествия. На нашей «СП-7» потерпел аварию самолёт — проскочил мимо полосы и довольно неудачно сел в нескольких километрах от станции. Мы образовали несколько поисковых групп, но никах не могли найти экипаж — пурга да ещё полярная ночь… Радировали на материк, и нам срочно доставили упряжку — восемь голодных и тощих псов. Тем не менее с их помощью быстро разыскали ребят, оказали им первую помощь и отправили на материк. В этот же самолёт погрузили и собак — семь штук. Восьмой пёс в самолёт идти отказался. За ним гонялись, уговаривали, но он и слышать не хотел, убежал в сторону и скулил.
Так собака — мы её назвали Шарик — осталась на полюсе. Сначала дичилась, не позволяла к себе подходить, даже цапнула за руку парня, который хотел её приласкать. Мы решили оставить её в покое — все понимали, что до сих пор Шарик видел жизнь с изнанки, пусть сам привыкает. Подходишь к нему — весь дрожит, ждёт удара… Наверное, месяц прошёл, пока Шарик позволил себя погладить. И с этого дня лёд растаял. Пожалуй, я ещё не видел, чтобы собака так исходила нежностью. Поверила в людей, от которых до сих пор видела в жизни только плохое. Поверила так, что нам даже было как-то неловко от такой фанатичной преданности, неистовой любви. Конечно, и мы платили Шарику взаимностью, старались, чтобы он забыл изверга, в руках которого до сих пор находился. А когда наша станция эвакуировалась, мы передали его на другую. Рассказывали, что он долго скучал, исхудал, но потом снова привык. Так и остался зимовщиком, нашёл своё собачье счастье…
— У нас на «СП-12» тоже был презабавный пёс, — Юрий Александрович понемногу оживал, — по кличке Алдан. Альбинос, совершенно белый, как только что выпавший снег, даже нос был не чёрный, как у нормальной собаки, а красный. Алдана привёз начальнику станции Белякову его друг Юрий Пермитин, сын писателя, чтобы полярники обучили пса ходить на медведя. Когда на станцию наезжали корреспонденты, мы как бы невзначай обращали их внимание на Алдана. «Почему он такой белый?» — задавали они стереотипный вопрос. «Алдан? Он был совершенно черным, но полярный день, понимаете, выгорел на солнце. Выцвел». — «Что вы говорите?» — поражались корреспонденты, вытаскивая свои записные книжечки.
А с медведями было так. Они не раз навещали станцию и никак не могли определить своё отношение к Алдану. С одной стороны — вроде собака, которую полагается немедленно хватить лапой по хребту; но с другой — таких собак не бывает, уж очень белая. Цвет какой-то родной, медвежий. И мы были свидетелями редкостного зрелища: Алдан играл с медведями. Ничего враждебного, сплошное мирное сосуществование.
Пузан всхрапнул, встрепенулся и скосил на нас чёрный глаз. Ничего, пока не гонят… Зажмурив от наслаждения глаза, пёс с хрустом потянулся и вновь уронил крупную голову на тёплые лапы.
И ещё одна картина перед глазами: Панов, провалившийся в трещину, медленно вползает на льдину, а Жулька и Пузо, которые только что весело дрались из-за бумажного патрона, притихли и смотрят на нас непривычно серьёзными глазами.
И ещё: улетая на материк, доктор Лукачев прощается с собаками, обнимает их, гладит не нагладится. Жулька и Пузо ничего не понимают, для них сцена прощания — очередная порция ласки, а в глазах у доктора — печаль.
— Жуленька, Жуля, — говорит он.
И я вспоминаю другую ситуацию, когда доктор этим ласковым обращением благословлял Жульку на подвиг, и она его совершила. Осенью кусок льдины вместе с полосой оторвало от лагеря. Положение обострялось тем, что на отколовшейся льдине остался руководитель полётов со своей группой, и с ними необходимо было установить связь. А широкое разводье уже покрылось тонким льдом, по которому человек пройти не мог — он неминуемо бы провалился. И тогда доктор вспомнил про Жульку. Он присел рядом с собакой, обнял её и сказал:
— Жуленька, Жуля, ты ведь полярница, надо выручать друзей, понимаешь? Ты должна пойти на ту сторону, больше некому, очень тебя просим, понимаешь?
И Жулька пошла. К ней привязали провод, и она, осторожно ступая, шаг за шагом преодолела разводье, покрытое микроскопически тонким ледком. Связь была восстановлена, и весь день героиню так баловали, что она не без основания задрала свой короткий нос. Было отчего: собаки боятся разводий, чувствуют их издали и добровольно близко к ним не подойдут. Значит, Жулька заставила себя преодолеть инстинктивный страх перед океаном, а победить инстинкт может лишь собака с более совершенной, чем у её собратьев, духовной организацией, умом. И Жулька действительно очень умна, недаром один из ребят сказал, что «ей даже в глаза стыдно смотреть — они как человечьи, а шкура собачья». Жулька всегда чувствовала, когда она приятна, а когда нужно скромно отойти в сторону; ей можно было рассказывать разные истории, она была благодарным слушателем, смотрела внимательно и вдумчиво.
Меня собаки проводили до самого самолёта, ибо каждый их шаг был оплачен куском рафинада. Последние два куска полетели в их симпатичные пасти, когда Саша Лаптев уже высунулся из окна, чтобы крикнуть: «От винта!» Поняв, что больше из меня ничего не выжмешь, Жулька и Пузо с превеликим равнодушием потрусили обратно к лагерю — о, неблагодарные твари! Так что из окна самолёта я увидел лишь гордо задранные хвосты…
РЫЦАРЬ МОРЗЯНКИ БЕЗ СТРАХА И УПРЁКА
Люди по своей природе легкоранимы. Часто они не подозревают об этом, считают себя твёрдыми и волевыми, пока жизнь не обнаруживает в их нервной организации одну брешь за другой. «Ты просто — ты, ты просто — человек», — как сказал поэт, имея в виду приведённое выше обстоятельство. Один человек нежданно для себя открывает, что без табака жизнь теряет все краски, другого повергает в состояние тихого маразма проигрыш любимой команды, а третий впадает в устойчивую меланхолию, когда ничем с виду не примечательное курносое существо высказывает бессмертные лирические мысли не ему, а четвёртому, который мечтает лишь об одном: поскорее снять ботинки, жмут, проклятые…
Но ничто так глубоко не ранит человека, как мысль о том, что его забыли. Я знал одного могучего, побывавшего во всяких переделках моряка, который постыдно бросал свою вахту и по пять раз в день вползал, как побитый щенок, в радиорубку — нет ли радиограммки. Он терял аппетит и таял на глазах, засыхал, как дуб без воды, но стал самим собой в ту секунду, когда прочитал: «Все здоровы купила тебе собаку целую твоя Колючка».
Отсюда ясно, что своевременная доставка почты не менее важное профилактическое мероприятие, чем, скажем, прививка от оспы. Если эта мысль приведёт к созданию в медицине новой отрасли, я буду вполне удовлетворён. По праву первооткрывателя называю её почтотерапией.
О радистах писали много, и я не стану повторять общих рассуждении об их благородной работе. Скажу только, что роли радиста на дрейфующей льдине и на судне в открытом море совпадают в деталях: и здесь и там эфир — единственная и, бывает, спасительная связь между горсточкой блуждающих в океане людей и остальным человечеством. Легко понять, что полярники, как и моряки, относятся к радистам с огромным и вполне ими заслуженным уважением.
— Добавьте два момента, и я подпишусь под этой мыслью, — сказал мне Яков Павлович, Яша Баранов. — Уважение — не к личности радиста, а к его работе. Это разные вещи. Я бы не стал уважать человека только за то, что он занимает данную должность. Я бы посмотрел ещё, что он собой представляет. Мало ли ослов сидит в креслах красного дерева? И второе: радист на траулере, даже если он сверхвысокого класса, передаёт по эфиру не выловленную рыбу, а сводки о ней; мы же переправляем на радиоволнах всю добытую на льдине научную продукцию.
Мне повезло: на станции «СП-15» оказались двое известных в Арктике радистов, Яша Баранов и меняющий его на годичной вахте Олег Брок. Многие полярные начальники мечтают засадить в свои радиорубки одного из этих друзей и ради этого идут на всякие хитрости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
На дрейфующих станциях очень любят своих собак, которые приносят на льдину запах земли, домашний уют и делают льдину обжитой. Здесь собака — полноправный член семьи; она — как попугай для Робинзона Крузо, ей можно пожаловаться на усталость, поделиться тем, что вам до смерти хочется побродить по лесу, — и собака вас не высмеет, не осудит, а будет сочувственно смотреть своими преданными собачьими глазами. Погладив её, вы мысленно перенесётесь в далёкое детство и будете за это благодарны бессловесному четвероногому другу.
Жулька и Пузан (чаще его звали фамильярнее — Пузо) на льдине чувствовали себя превосходно. Материковые собаки, которые разбалованы земным комфортом, могут недоуменно пожать плечами, услышав такое утверждение. Какой уважающий себя пёс станет жить на льдине, где собака лишена главных радостей, составляющих смысл её существования, — мальчишек, которые дёргают тебя за хвост, автомобилей, облаивать которые так приятно, кошек, которые при виде тебя обращаются в беспорядочное бегство?
Самовлюблённая материковая собака забывает об одном обстоятельстве: дрейфующий пёс в своей жизни не видел ни мальчишек, ни автомобилей, ни кошек. Мне рассказывали, что знаменитый полярный лётчик Мазурук привёз на одну из первых дрейфующих станций, кажется на «СП-3», редкостный подарок — поросёнка. До сих пор единственным представителем фауны на станции был пёс Мамай, свято веривший в то, что на свете есть четыре разновидности живых существ: он, Мамай, потом люди да ещё медведи и нерпы. Открытие новой разновидности так потрясло Мамая, что он трое суток просидел возле клетки с поросёнком, не сводя глаз с такого чуда. Даже ничего не ел — сидел и смотрел. А когда Музурук привёз на станцию кота, Мамай вовсе чуть не рехнулся. Пришлось кота сунуть тайком Мазуруку в самолёт.
Для Жульки и Пузана мир был ограничен торосами. Материковая собака с её кругозором и широкими запросами высокомерно облает предложение завербоваться на льдину. И — прогадает. На её долю не достанется и сотой части тех ласк, которыми полярники осыпают Жульку и Пузана. А ласки, да ещё отличная еда по полярной норме, да ещё сознание своей необходимости — разве это не делает жизнь собаки сплошным праздником?
Жулька родилась на острове Жохова, затерянном в Ледовитом океане. Оттуда её доставили на дрейфующую Станцию «Северный полюс-14», где Жулька получила боевое крещение: когда льдину разломило, она спокойно, без паники эвакуировалась на станцию «СП-15». Вначале ей было скучно одной, не с кем было поговорить по душам, и догадливые люди привезли ей на воспитание щенка, беспомощного, с голым пузом. По предложению Жульки его так и прозвали — Пузан или Пузо — как кому нравится. Жулька холила и лелеяла щенка, делилась с ним своим опытом, учила собачьим нормам поведения в человеческом обществе и в результате вырастила из щенка большого, сильного и культурного пса. Пузо чуть ли не в два раза больше Жульки, но по-прежнему относится к ней с благоговением, слушается каждого её слова и бегает за ней как собака. Но в интеллекте и образовании Пузо уступает умнице Жульке: он сохранил щенячью бестолковость, ведёт себя безынициативно — словом, первую скрипку играет Жулька.
Пузо сознаёт её превосходство и — к чести его будь сказано — не ведёт себя как грубый и сильный мужлан.
Я уже говорил о том, что свои служебные обязанности собаки выполняют безупречно: они всегда сопровождают дежурных при обходе лагеря. Это не пустая формальность. Жулька уже несколько раз оповещала полярников о появлении медведя и прогоняла его своим звонким лаем. Но были на станции два человека, к которым собаки относились с особой нежностью.
Одного из них называть излишне — это, конечно, Степан Иванович. Хотя повар вставал раньше всех, до камбуза он никогда не шёл один: у дверей домика его караулили Жулька и Пузо, которые считали своим священным долгом прыгнуть на Степана Ивановича и лизнуть его в лицо. Получив положенные порции ласк, они сопровождали повара на камбуз, где получали порции других, тоже приятных вещей. Перед Степаном Ивановичем псы благоговели. Они знали, что его рука, такая мягкая и добрая, может осуществлять и правосудие. Был такой случай, при воспоминании о котором Жулька и Пузо краснеют: однажды они вытащили из-под брезента мясо и совершили грехопадение, за что Степан Иванович предал их позорной гражданской казни. С тех пор собаки скорее умрут с голоду, чем посягнут на недозволенное — впрочем, случая испытать голод им не выпадало, слишком велик для полярника соблазн из своих рук покормить собаку.
И ещё одного человека псы полюбили трогательной любовью — доктора Лукачева. Не столько потому, что тот ласкал их больше других, хотя и это имело место, и даже не из уважения к высшему медицинскому образованию, а потому, что в распоряжении доктора были самые вкусные лакомства, доступные воображению, — витамины в драже. Один раз попробовав волшебные шарики, Жулька и Пузо ходили за доктором как привязанные. Стоило ему появиться и погреметь коробочкой, как собаки начинали сходить с ума. Дело дошло до того — неслыханное вероломство! — что собаки, услышав знакомое перестукивание, бросали даже Степана Ивановича. Но витамины в конце концов иссякли, и бедный доктор был низведён до положения простого смертного. Сначала он сердился и ревновал изменников, но потом смирился, по-философски рассудил, что собаки правы, и на приоритет повара больше не посягал. Ибо путь к сердцу собаки, как и любого другого живого существа, лежит через желудок.
Я с детства к собакам неравнодушен и поэтому попытался завоевать их расположение. Это оказалось не простым делом. На первых порах Жулька и Пузо относились ко мне с прохладцей — видимо, чувствовали, что человек этот здесь случайный, вряд ли стоит на него разбрасываться. Но прошло несколько дней, и я нащупал их ахиллесову пяту. Могу теперь признаться в позорном поступке: я стащил у Степана Ивановича полпачки сахара. Понимаю, что это было дурно, но зато в глазах собак я читал своё оправдание. Они говорили:
«Если бы ты стащил сахар для того, чтобы съесть его в одиночку, с головой укрывшись в спальном мешке, — мы бы первые разорвали тебя на части. Но ты похитил рафинад ради нас. Не будем преувеличивать и сравнивать тебя с Прометеем, укравшим для людей огонь, но в наших глазах ты благородный, в высшей степени положительный человек. И пусть хруст рафинада на наших клыках заглушит угрызения твоей совести».
Отныне, куда бы я ни шёл, следом за мной бежали Жулька и Пузо.
— Чего это они так вас полюбили? — ревниво удивлялся Степан Иванович.
Я туманно намекал на исходящие от меня флюиды, на то, что хорошего человека собака видит издалека, чувствует добро своим нюхом, но Степан Иванович догадывался, что своим нюхом собаки чувствуют нечто другое, менее возвышенное, но тоже весьма притягательное.
Кроме того, я частенько разрешал собакам понежиться в домике, в тепле, и они, растянувшись на полу, сладко дремали. Как сейчас вижу такую картину: Парамонов, Белоусов и я беседуем, сидя на нарах, а у наших ног, вытянувшись во всю длину, спят Жулька и Пузо. Вот Пузо вздрагивает всем телом и скулит; это он видит кошмарный сон, соперника Мишку, который несколько месяцев был на станции и превратил жизнь Пузана в кромешный ад. Мишка был сильнее и агрессивнее, ему пришлась по душе Жулька, к которой и Пузо испытывал не только чувство благодарности за воспитание. Самцы дрались каждый день, и концовка была одна и та же: Пузо спасался беспорядочным бегством. Пришлось Мишку отправить на другую льдину. Пузо долго не мог поверить своему счастью. Несколько дней он бегал ошалевший от радости и, лишь убедившись, что противник исчез, пришёл в себя. И только во сне к нему возвращались кошмары прошлого.
— Тише, — успокаивает Борис Георгиевич доктора, — псов разбудишь.
Парамонов никак не может успокоиться. Только что он получил от жены из Ленинграда посылку и распаковал её, трясясь от нетерпения. Я давно не видел человека, впавшего в стойкий столбняк, и не без скрытого удовольствия смотрел, как содержимое посылки валится из немеющих рук доктора. Он получил две книги:
«Гимнастика для мужчин» и «Учебник самбо».
— Жена знает, чем удовлетворить растущие интеллектуальные запросы мужа, — резюмирует Белоусов. — Продолжим, однако. Глядя на этих сытых бездельников, спящих в рабочее время, я вспомнил довольно трогательную историю нашего Шарика. Началась она oтнюдь не с весёлого проишествия. На нашей «СП-7» потерпел аварию самолёт — проскочил мимо полосы и довольно неудачно сел в нескольких километрах от станции. Мы образовали несколько поисковых групп, но никах не могли найти экипаж — пурга да ещё полярная ночь… Радировали на материк, и нам срочно доставили упряжку — восемь голодных и тощих псов. Тем не менее с их помощью быстро разыскали ребят, оказали им первую помощь и отправили на материк. В этот же самолёт погрузили и собак — семь штук. Восьмой пёс в самолёт идти отказался. За ним гонялись, уговаривали, но он и слышать не хотел, убежал в сторону и скулил.
Так собака — мы её назвали Шарик — осталась на полюсе. Сначала дичилась, не позволяла к себе подходить, даже цапнула за руку парня, который хотел её приласкать. Мы решили оставить её в покое — все понимали, что до сих пор Шарик видел жизнь с изнанки, пусть сам привыкает. Подходишь к нему — весь дрожит, ждёт удара… Наверное, месяц прошёл, пока Шарик позволил себя погладить. И с этого дня лёд растаял. Пожалуй, я ещё не видел, чтобы собака так исходила нежностью. Поверила в людей, от которых до сих пор видела в жизни только плохое. Поверила так, что нам даже было как-то неловко от такой фанатичной преданности, неистовой любви. Конечно, и мы платили Шарику взаимностью, старались, чтобы он забыл изверга, в руках которого до сих пор находился. А когда наша станция эвакуировалась, мы передали его на другую. Рассказывали, что он долго скучал, исхудал, но потом снова привык. Так и остался зимовщиком, нашёл своё собачье счастье…
— У нас на «СП-12» тоже был презабавный пёс, — Юрий Александрович понемногу оживал, — по кличке Алдан. Альбинос, совершенно белый, как только что выпавший снег, даже нос был не чёрный, как у нормальной собаки, а красный. Алдана привёз начальнику станции Белякову его друг Юрий Пермитин, сын писателя, чтобы полярники обучили пса ходить на медведя. Когда на станцию наезжали корреспонденты, мы как бы невзначай обращали их внимание на Алдана. «Почему он такой белый?» — задавали они стереотипный вопрос. «Алдан? Он был совершенно черным, но полярный день, понимаете, выгорел на солнце. Выцвел». — «Что вы говорите?» — поражались корреспонденты, вытаскивая свои записные книжечки.
А с медведями было так. Они не раз навещали станцию и никак не могли определить своё отношение к Алдану. С одной стороны — вроде собака, которую полагается немедленно хватить лапой по хребту; но с другой — таких собак не бывает, уж очень белая. Цвет какой-то родной, медвежий. И мы были свидетелями редкостного зрелища: Алдан играл с медведями. Ничего враждебного, сплошное мирное сосуществование.
Пузан всхрапнул, встрепенулся и скосил на нас чёрный глаз. Ничего, пока не гонят… Зажмурив от наслаждения глаза, пёс с хрустом потянулся и вновь уронил крупную голову на тёплые лапы.
И ещё одна картина перед глазами: Панов, провалившийся в трещину, медленно вползает на льдину, а Жулька и Пузо, которые только что весело дрались из-за бумажного патрона, притихли и смотрят на нас непривычно серьёзными глазами.
И ещё: улетая на материк, доктор Лукачев прощается с собаками, обнимает их, гладит не нагладится. Жулька и Пузо ничего не понимают, для них сцена прощания — очередная порция ласки, а в глазах у доктора — печаль.
— Жуленька, Жуля, — говорит он.
И я вспоминаю другую ситуацию, когда доктор этим ласковым обращением благословлял Жульку на подвиг, и она его совершила. Осенью кусок льдины вместе с полосой оторвало от лагеря. Положение обострялось тем, что на отколовшейся льдине остался руководитель полётов со своей группой, и с ними необходимо было установить связь. А широкое разводье уже покрылось тонким льдом, по которому человек пройти не мог — он неминуемо бы провалился. И тогда доктор вспомнил про Жульку. Он присел рядом с собакой, обнял её и сказал:
— Жуленька, Жуля, ты ведь полярница, надо выручать друзей, понимаешь? Ты должна пойти на ту сторону, больше некому, очень тебя просим, понимаешь?
И Жулька пошла. К ней привязали провод, и она, осторожно ступая, шаг за шагом преодолела разводье, покрытое микроскопически тонким ледком. Связь была восстановлена, и весь день героиню так баловали, что она не без основания задрала свой короткий нос. Было отчего: собаки боятся разводий, чувствуют их издали и добровольно близко к ним не подойдут. Значит, Жулька заставила себя преодолеть инстинктивный страх перед океаном, а победить инстинкт может лишь собака с более совершенной, чем у её собратьев, духовной организацией, умом. И Жулька действительно очень умна, недаром один из ребят сказал, что «ей даже в глаза стыдно смотреть — они как человечьи, а шкура собачья». Жулька всегда чувствовала, когда она приятна, а когда нужно скромно отойти в сторону; ей можно было рассказывать разные истории, она была благодарным слушателем, смотрела внимательно и вдумчиво.
Меня собаки проводили до самого самолёта, ибо каждый их шаг был оплачен куском рафинада. Последние два куска полетели в их симпатичные пасти, когда Саша Лаптев уже высунулся из окна, чтобы крикнуть: «От винта!» Поняв, что больше из меня ничего не выжмешь, Жулька и Пузо с превеликим равнодушием потрусили обратно к лагерю — о, неблагодарные твари! Так что из окна самолёта я увидел лишь гордо задранные хвосты…
РЫЦАРЬ МОРЗЯНКИ БЕЗ СТРАХА И УПРЁКА
Люди по своей природе легкоранимы. Часто они не подозревают об этом, считают себя твёрдыми и волевыми, пока жизнь не обнаруживает в их нервной организации одну брешь за другой. «Ты просто — ты, ты просто — человек», — как сказал поэт, имея в виду приведённое выше обстоятельство. Один человек нежданно для себя открывает, что без табака жизнь теряет все краски, другого повергает в состояние тихого маразма проигрыш любимой команды, а третий впадает в устойчивую меланхолию, когда ничем с виду не примечательное курносое существо высказывает бессмертные лирические мысли не ему, а четвёртому, который мечтает лишь об одном: поскорее снять ботинки, жмут, проклятые…
Но ничто так глубоко не ранит человека, как мысль о том, что его забыли. Я знал одного могучего, побывавшего во всяких переделках моряка, который постыдно бросал свою вахту и по пять раз в день вползал, как побитый щенок, в радиорубку — нет ли радиограммки. Он терял аппетит и таял на глазах, засыхал, как дуб без воды, но стал самим собой в ту секунду, когда прочитал: «Все здоровы купила тебе собаку целую твоя Колючка».
Отсюда ясно, что своевременная доставка почты не менее важное профилактическое мероприятие, чем, скажем, прививка от оспы. Если эта мысль приведёт к созданию в медицине новой отрасли, я буду вполне удовлетворён. По праву первооткрывателя называю её почтотерапией.
О радистах писали много, и я не стану повторять общих рассуждении об их благородной работе. Скажу только, что роли радиста на дрейфующей льдине и на судне в открытом море совпадают в деталях: и здесь и там эфир — единственная и, бывает, спасительная связь между горсточкой блуждающих в океане людей и остальным человечеством. Легко понять, что полярники, как и моряки, относятся к радистам с огромным и вполне ими заслуженным уважением.
— Добавьте два момента, и я подпишусь под этой мыслью, — сказал мне Яков Павлович, Яша Баранов. — Уважение — не к личности радиста, а к его работе. Это разные вещи. Я бы не стал уважать человека только за то, что он занимает данную должность. Я бы посмотрел ещё, что он собой представляет. Мало ли ослов сидит в креслах красного дерева? И второе: радист на траулере, даже если он сверхвысокого класса, передаёт по эфиру не выловленную рыбу, а сводки о ней; мы же переправляем на радиоволнах всю добытую на льдине научную продукцию.
Мне повезло: на станции «СП-15» оказались двое известных в Арктике радистов, Яша Баранов и меняющий его на годичной вахте Олег Брок. Многие полярные начальники мечтают засадить в свои радиорубки одного из этих друзей и ради этого идут на всякие хитрости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20