– Он нарочно, сука, меня ветки таскать заставил! Знаешь зачем?– Ну?– Чтобы я отказался. Или выступил на него. Пришить меня хочет, не понял еще?– Чего там не понял. Сам слышал, как он Скелету шептал…Расписной обернул распухшую руку цыгана листьями и травой, сверху обмотал лоскутом арестантской робы, рывком совместил обломки костей и зафиксировал шиной из прочных веток.– Что… шептал?.. – Челюсть стойко перенес болезненную процедуру, только на лице выступили крупные капли пота.– Что надо тебя завалить. На хер нам обуза с одной клешней… Только тихо, чтоб никто не видел. Так что Держись ближе ко мне… Готово. Теперь вставляй в перевязь, пусть висит на шее – быстрей заживет.Все это Расписной придумал. Но в жестоком уголовном мире любое семя подозрения находит благоприятную почву.– Ну паскуда… Я его первый сделаю!Цыган недобро ощерился, обнажив большие неровные зубы.Темнота сгустилась окончательно, и красноватые блики разгоревшегося костра придавали зловещий вид лицам окружавших его людей. Осматривающий растертые ноги Груша наклонил голову, пухлые щеки лоснились, как у насосавшегося упыря. Привалившийся к дереву Скелет напоминал истлевшего мертвеца. Изломанные тенями Зубач, Утконос и Катала казались вынырнувшими из преисподней чертями с тлеющими угольками в черных глазницах.– Надо бы порыскать вокруг, жратву поискать, – сказал Груша.– Тут вокруг волки рыщут, как бы ты сам жратвой не оказался, – реготнул Утконос.– Так часто бывает – пошел за харевом, а самого отхарили. – Зубач длинно плюнул в костер.– Мы раз рванули с пересылки и «корову» прихватили. Здоровый такой фраер, молодой, из деревни. Забили баки: мол, нам сила твоя в пути нужна, потом всю жизнь в авторитете ходить будешь…– И что? – заинтересовался Катала.– Через плечо. Двести километров по тундре, три дня он сам шел, а потом мы его разделали. Тем и продержались всю дорогу.– И как она, человечинка? – не унимался Катала.– Ништяк. Сладковатая, сытная…– Тихо! – Утконос привстал, вглядываясь в темноту. – Слышьте, кажись, ходит кто-то…У костра наступила настороженная тишина. Вокруг шелестел ночной лес, но в обычном шумовом фоне Расписной разобрал лишний звук.– Чего хипешишься, – процедил Зубач. – Вроде без кайфа, а глюки ловишь!– Кому здесь ходить… Только зверям, – поддержал его Катала.– Сука буду, слышал…– Я вкуса не разобрал, – сказал Катала.–Чего?– Раз дрался с одним рогометом, ухо ему и отгрыз. Только сразу выплюнул, не распробовал. Соленое вроде…– Ша! – вскинул ладонь Расписной.Снова все смолкли, и вновь донесся запоздавший хруст. Расписной понял, что к ним подбирается человек и сейчас он замер на месте с поднятой ногой.– У кого пушка? Быстро!Зубач заерзал, сунул под себя руку и суетливо достал пистолет, неловко поворачивая ствол то в одну, то в другую сторону. Он явно ничего подозрительного не слышал.– Ну?! Чо волну гонишь?– Ха-ха-ха! – раздался из кустов визгливый, какой-то нечеловеческий смех.Что-то темное, с хвостом, пролетело над костром и упало Груше на колени. Тот истошно заорал, рванулся в сторону и повалился на Скелета. Охваченные ужасом беглецы вскочили на ноги, шарахаясь в разные стороны. Зубач выстрелил наугад – раз, другой, третий… С другой стороны костра дважды пальнул Катала.– Обосрались, ха-ха-ха, все обосрались! – Прямотам, куда ушли пули, материализовался криво усмехающийся Хорек с топором в руке. – А я вам хавку принес. Тут деревня близко…Рядом с костром лежала крупная беспородная собака с разрубленной головой.– Уф… – Зубач перевел дух. – Пришили бы тебя, узнал бы, кто обосрался… Ну ладно, давай, жрать охота!Собаку разделали, зажарили и съели. Хорек держался героем и косноязычно рассказывал о своих приключениях.– Секу в окно, гля – баба раздевается, сиськи – во, до пупа… Белые… И ляжки белые, мягкие…– Ну?! Чего ж ты не бабу, а кобеля приволок? – спросил Груша, обсасывая красную то ли от бликов костра, то ли от крови косточку.– Он мне, паскуда, чуть яйца не отгрыз! И выл потом… Шухер поднялся, мужики набежали… Еле сделал ноги. Ну да можно завтра пойти…– Завтра, завтра! – Груша швырнул кость в огонь, сноп искр брызнул на ногу Утконосу, тот выругался.– Ты чо? Или крыша едет от суходрочки?– Баба небось слаще кобеля? – поддразнил Катала. – Чего ее не притащил?– Тяжелая… Я б ее лучше там отхарил, а сюда ляжку на хавку…– А Расписной бабий фляш Фляш – мясо (блатной жаргон)
хавать бы не стал, – внезапно сказал Зубач. – Точняк не стал бы?– Нет. – Расписной качнул головой.– В падлу, да? Пса голимого Голимый – презираемый, противный
жрать не в падлу, а бабу чистую – в падлу? Как так выходит?– Вот если мы с тобой недели две в пустыне прокантуемся, тогда узнаешь, как выходит!– Так ты меня что, за пса держишь? – Зубач угрожающе скривился и наклонился вперед, шаря ладонью за поясом.– Ты сам себя за хобот держишь. – Расписной рассмеялся, показал пальцем. – Сейчас кайф словишь?Усмехнулся Катала, прыснул Скелет, визгливо хихикнул Утконос, в открытую захохотали Челюсть и Хорек. Зубач поспешно вынул руку из штанов.– Пушка провалилась, – буркнул он. – Ну ладно, метла у тебя чисто метет Метла чисто метет – язык хорошо подвешен
. А шухер ты в цвет поднял, вертухаи поучиться могут! И лепила Лепила – врач
классный – вон как Челюсти руку подвесил. И где тебя этому учили?Улыбка у него была нехорошая: подозревающая, даже того хуже – догадывающаяся. Именно такой улыбкой он встретил Расписного при первом знакомстве. Глава 2ПО КРУГАМ АДА Камера Бутырки напоминала преисподнюю: густо затянутое проволочной сеткой и вдобавок закрытое ржавым намордником окно под потолком, шконки в три яруса, развешанные на просушку простыни, белье, носки, непереносимая духота и влажность, специфическая вонь немытых тел, параши и карболки.За спиной резко хлопнула обитая железом, обшарпанная дверь с кривыми цифрами 76, грубо намалеванными серой масляной краской. Со скрипом провернулся огромный вертухайский ключ, противно лязгнул засов. О специальной миссии Вольфа не знал ни начальник учреждения, ни его заместители, ни оперативный состав. Он вошел в общую камеру как обычный зэк, и только от него самого зависело, как его встретят в этом мире и как сложится здесь его жизнь.– Кто – это – к нам – заехал? – На корточках напротив двери сидели двое, один из них резко поднялся навстречу – высокий стройный парень в красных плавках, резко контрастировавших со смуглой гладкой кожей, обильно покрытой потом. Он многозначительно кривил губы и по-блатному растягивал слова. – В гостинице «Бутюр» Бутюр – сокращение от «Бутырская тюрьма». Такой штамп раньше ставили на постельном белье
свободных мест нет!Развязной походкой парень направился к Вольфу, явно намереваясь подойти вплотную и гипнотизируя намеченную жертву большими, широко поставленными глазами.– Ну ладно, так и быть… Пущу спать под свою шконку… Только вначале заплатишь мне за прописку…Гипноз не удался. То ли что-то во взгляде Вольфа сыграло свою роль, то ли виднеющийся в расстегнутом вороте многокупольный храм, то ли исходящее от могучей фигуры ощущение уверенности и силы, но планы гладкого красавчика мгновенно изменились: вошедший перестал для него существовать.– Санаторий «Незабудка» – побываешь, не забудешь! – сообщил он, уже ни к кому конкретно не обращаясь, и, пританцовывая, направился к облупленной раковине, открыл кран и принялся плескать воду в лицо и на безволосую грудь.Больше на Вольфа никто не обращал внимания. Арестанты безучастно переговаривались, за простынями стучали костяшки домино, кто-то заунывно повторял неразборчивые фразы – то ли молился, то ли пел. Справа от двери на железном толчке орлом сидел человек с мятой газетой в руке. Тусклые глаза ничего не выражали, как у мертвеца.– Здорово, бродяги, привет, мужики! – громко произнес Расписной. И так же громко спросил:– Люди есть?В камере, которую никто из арестантов так не называет, а называет исключительно хатой, томилось не менее сорока полуголых потных людей. Но и приветствие, и вопрос Расписного не показались странными, напротив, они демонстрировали, что вошедший далеко не новичок и прекрасно знает о делении обитателей тюремного мира на две категории – блатных, то есть собственно людей, и остальное камерное быдло.– Иди сюда, корефан! – раздалось откуда-то из глубины преисподней, и Расписной двинулся на голос, причем местные черти сноровисто освобождали ему дорогу.Торцом к окну стоял длинный, разрисованный неприличными картинками дощатый стол. На ближнем к двери конце несколько мужиков азартно припечатывали костяшки домино. На дальнем четверо блатных играли в карты. Хотя камера была переполнена, вокруг них было свободно, как будто существовала линия, пересекать которую посторонним запрещалось. Расписной перешагнул невидимую границу и, не дожидаясь особого приглашения, подсел к играющим.Казалось, на подошедшего не обратили внимания, но Вольф почувствовал, как мелькнули в прищуренных глазах восемь быстрых зрачков, мгновенно «срисовав» облик чужака. Так мелькали в белых песках Рохи-Сафед стремительные, смертельно ядовитые скорпионы.Играли двое, и двое наблюдали за игрой. Все были обнажены по пояс, татуированные тела покрывал клейкий пот.– Еще, – бесстрастно сказал высохший урка с перевитыми венами жилистыми руками. Шишковатую голову неряшливо покрывала редкая седая щетина. На плечах выколоты синие эполеты – символ высокого положения в зоне. На груди орел с плохо расправленными крыльями нес в когтях безвольно обвисшую голую женщину. Держался урка властно и уверенно, как хозяин.– На! – Небольшого роста, дерганый, будто собранный из пружинок, банкир ловко бросил очередную карту. Не какую-то склеенную из газеты стиру, а настоящую, атласную, из новой, не успевшей истрепаться колоды. На тыльной стороне ладони у него красовалась стрела, на которую как на шампур были нанизаны несколько карт – знак профессионального игрока. – Еще?– Хорош, Катала, себе. – Седой перекатил папиросу из одного угла большого рта в другой и постучал ребром сложенных карт по кривобокой русалке с. гипертрофированным половым органом. Черты его лица оставались твердыми и холодными, будто складки и трещины в сером булыжнике.На круглой физиономии Каталы, напротив, отражалось кипение азарта.– Посмотрим, как повезет…Приподнятые домиком брови придавали ему вид простоватый и наивный. Расписной знал, что впечатление обманчиво: на строгом режиме наивных простаков не бывает – только те, кто уже прошел зону или залетел впервые, но по особо тяжкой статье. Двое наблюдающих за игрой угрюмых коренастых малых – явные душегубы. И татуировки на мускулистых телах – оскаленные тигры, кинжалы, топоры, могилы – говорили о насильственных наклонностях.– Раз! – Рука Каталы дернулась, будто на шарнире, и на стол упала бубновая десятка.– Два! – Сверху шлепнулась еще десятка – пиковая.– Две доски! – перевел дух банкир и озабоченно спросил: – А у тебя, Калик, сколько?Расписной усмехнулся. Катала играл спектакль и явно переигрывал. Он набрал двадцать очков, если бы У Калика было двадцать одно, тот бы объявил сразу. При одинаковой же сумме всегда выигрывает банкир. Тогда к чему эта деланая озабоченность?– Восемнадцать.Седой бросил карты. Девятка, шестерка и дама веером рассыпались поверх выигрышных десяток.– Выходит, повезло тебе? – Тяжелый взгляд пригвоздил банкира к лавке.– Выходит так, – кивнул тот и демонстративно положил перед Каликом колоду: мол, если хочешь – проверяй.– Если я тебя на вольтах или зехере Вольты, зехер —шулерские приемы
заловлю – клешню отрублю, – спокойно произнес Калик, даже не посмотрев на колоду.Угрюмые переглянулись. Они были похожи, только у одного правая бровь разделялась надвое белым рубцом и на щеке багровел длинный шрам, а глаз между ними почти не открывался.Приподнятые брови опали, будто в домиках подпилили стропила.– Да что я – волчара позорный, дьявол зачуханный? – обиделся Катала. – Не врубаюсь, с кем финтами шпилить?– Ладно. Я сказал, ты слышал. Ероха!У невидимой границы тут же появился толстый мужик в черных сатиновых трусах до колена. Вид у него был обреченный, мокрая грудь тяжело вздымалась.– Жарко? – вроде как сочувственно спросил Калик.– Дышать… нечем… – с трудом проговорил тот, глядя в пол.– Ты свой костюм спортивный Катале-то отдай. Куда он тебе в такую жару?– Зачем зайцу жилетка, он ее о кусты порвет! – хохотнул Катала. – Не бзди, Ероха, до зимы снова шерстью обрастешь…– Я не доживу до зимы. У меня сердце выскакивает…Калик недобро прищурил глаза.– А как ты думал народное добро разграблять? Тащи костюм, хищник! И не коси, тут твои мастырки не канают! Не притворяйся, тут симуляция не проходит
Вор повернулся к Расписному:– Икряной Икряной – богатый человек
нас жалобить хочет! Мы шкурой рискуем за пару соток, а он, гумозник, в кабинете сидел и без напряга тыщи тырил!– А тут и впрямь жарковато! – Расписной стянул через голову взопревшую рубаху, стащил брюки, оставшись в белых облегающих плавках.Калик и Катала переглянулись, угрюмые впились взглядами в открывшуюся картинную галерею на могучем теле культуриста.Трехкупольный храм во всю грудь говорил о трех судимостях, а размер и расположение татуировки вкупе с витыми погонами на плечах и звездами вокруг сосков свидетельствовали, что по рангу он не уступает Калику. Под ключицами вытатуированы широко открытые глаза, жестокий и беспощадный взгляд которых постоянно ищет сук и стукачей. На левом плече скалил зубы кот в цилиндре и бабочке – символ фарта и воровской удачи. На правом одноглазый пират в косынке и с серьгой, зажимал в зубах финку с надписью: «ИРА» – иду резать актив. На животе массивный воровской крест с распятой голой женщиной – глумление над христианской символикой и знак служения воровской идее. На левом предплечье сидящий на полумесяце черт с гитарой, под ним надпись: «Ах, почему нет водки на Луне», рядом – непристойного вида русалка – показатели любви к красивой жизни. На правом предплечье обвитый змеей кинжал сообщал, что его носитель судим за разбой, убийство или бандитизм, чуть ниже разорванные цепи выдавали стремление к свободе. Парусник под локтевым сгибом тоже отражал желание любым путем вырваться на волю. На бедре перечеркнутая колючей проволокой роза показывала, что совершеннолетие он встретил за решеткой. Восьмиконечные звезды на коленях – знак несгибаемости: «Никогда не стану на колени».Крепыш с полузакрытым глазом поднялся и будто невзначай обошел нового обитателя хаты.На треугольной спине упитанный монах в развевающейся рясе усердно бил в большой и маленький колокола, показывая, что его хозяин не отмалчивается, когда надо восстановить справедливость. На левой лопатке скалился свирепый тигр. Это означало, что новичок свиреп, агрессивен, никого не боится и может дать отпор кому угодно. На правой был изображен рыцарь на коне с копьем и щитом – в обычном варианте символ борьбы за жизнь, но на щите красовалась фашистская свастика – знак анархиста, плюющего на всех и вся. Только отпетый сорвиголова мог наколоть себе такую штуку, наверняка провоцирующую оперов и надзирателей на палки, карцер и пониженную норму питания.Покрутив головой, полутораглазый вернулся на место.– Я Расписной, – представился Вольф. – Как жизнь в хате?Возникло секундное замешательство. Новичок, нулевик, так себя не ведет. Он сидит смирненько и ждет, пока его расспросят, определят – кто он есть такой, и укажут, где спать и кем жить. А татуированный здоровяк сразу по-хозяйски брал быка за рога, так может поступать только привыкший командовать авторитет, уверенный в том, что его погремуха Погремуха, погоняло – прозвище
хорошо известна всему арестантскому миру.– Я Калик, – после некоторой заминки назвался вор. – Это Катала, это Меченый, а это Зубач. Я смотрю за хатой, пацаны мне помогают, у нас все в порядке.– Дорога Дорога—связь с волей
, я гляжу, у вас протоптана. – Расписной кивнул на новую колоду. – Грев Грев – материальная поддержка заключенных деньгами, продуктами, наркотиками, лекарствами
идет нормальный?– Все есть, – кивнул Калик. – Я нарочно тормознулся, на этап не иду, чтоб порядок был. Хочешь – кайфа подгоним, хочешь – малевку передадим.– Да нет, мне ничего не надо, все есть. – Вольф полез в свой тощий мешок, вытащил плитку прессованного чая, кусок колбасы, пачку порезанных пополам сигарет «Прима» и упаковку анальгина. – Это мой взнос на общество.Он подвинул немалое по камерным меркам богатство смотрящему.– За душевную щедрость братский поклон, – кивнул Калик. – Сейчас поужинаем.И; не поворачивая головы, бросил в сторону:
1 2 3 4 5 6 7
хавать бы не стал, – внезапно сказал Зубач. – Точняк не стал бы?– Нет. – Расписной качнул головой.– В падлу, да? Пса голимого Голимый – презираемый, противный
жрать не в падлу, а бабу чистую – в падлу? Как так выходит?– Вот если мы с тобой недели две в пустыне прокантуемся, тогда узнаешь, как выходит!– Так ты меня что, за пса держишь? – Зубач угрожающе скривился и наклонился вперед, шаря ладонью за поясом.– Ты сам себя за хобот держишь. – Расписной рассмеялся, показал пальцем. – Сейчас кайф словишь?Усмехнулся Катала, прыснул Скелет, визгливо хихикнул Утконос, в открытую захохотали Челюсть и Хорек. Зубач поспешно вынул руку из штанов.– Пушка провалилась, – буркнул он. – Ну ладно, метла у тебя чисто метет Метла чисто метет – язык хорошо подвешен
. А шухер ты в цвет поднял, вертухаи поучиться могут! И лепила Лепила – врач
классный – вон как Челюсти руку подвесил. И где тебя этому учили?Улыбка у него была нехорошая: подозревающая, даже того хуже – догадывающаяся. Именно такой улыбкой он встретил Расписного при первом знакомстве. Глава 2ПО КРУГАМ АДА Камера Бутырки напоминала преисподнюю: густо затянутое проволочной сеткой и вдобавок закрытое ржавым намордником окно под потолком, шконки в три яруса, развешанные на просушку простыни, белье, носки, непереносимая духота и влажность, специфическая вонь немытых тел, параши и карболки.За спиной резко хлопнула обитая железом, обшарпанная дверь с кривыми цифрами 76, грубо намалеванными серой масляной краской. Со скрипом провернулся огромный вертухайский ключ, противно лязгнул засов. О специальной миссии Вольфа не знал ни начальник учреждения, ни его заместители, ни оперативный состав. Он вошел в общую камеру как обычный зэк, и только от него самого зависело, как его встретят в этом мире и как сложится здесь его жизнь.– Кто – это – к нам – заехал? – На корточках напротив двери сидели двое, один из них резко поднялся навстречу – высокий стройный парень в красных плавках, резко контрастировавших со смуглой гладкой кожей, обильно покрытой потом. Он многозначительно кривил губы и по-блатному растягивал слова. – В гостинице «Бутюр» Бутюр – сокращение от «Бутырская тюрьма». Такой штамп раньше ставили на постельном белье
свободных мест нет!Развязной походкой парень направился к Вольфу, явно намереваясь подойти вплотную и гипнотизируя намеченную жертву большими, широко поставленными глазами.– Ну ладно, так и быть… Пущу спать под свою шконку… Только вначале заплатишь мне за прописку…Гипноз не удался. То ли что-то во взгляде Вольфа сыграло свою роль, то ли виднеющийся в расстегнутом вороте многокупольный храм, то ли исходящее от могучей фигуры ощущение уверенности и силы, но планы гладкого красавчика мгновенно изменились: вошедший перестал для него существовать.– Санаторий «Незабудка» – побываешь, не забудешь! – сообщил он, уже ни к кому конкретно не обращаясь, и, пританцовывая, направился к облупленной раковине, открыл кран и принялся плескать воду в лицо и на безволосую грудь.Больше на Вольфа никто не обращал внимания. Арестанты безучастно переговаривались, за простынями стучали костяшки домино, кто-то заунывно повторял неразборчивые фразы – то ли молился, то ли пел. Справа от двери на железном толчке орлом сидел человек с мятой газетой в руке. Тусклые глаза ничего не выражали, как у мертвеца.– Здорово, бродяги, привет, мужики! – громко произнес Расписной. И так же громко спросил:– Люди есть?В камере, которую никто из арестантов так не называет, а называет исключительно хатой, томилось не менее сорока полуголых потных людей. Но и приветствие, и вопрос Расписного не показались странными, напротив, они демонстрировали, что вошедший далеко не новичок и прекрасно знает о делении обитателей тюремного мира на две категории – блатных, то есть собственно людей, и остальное камерное быдло.– Иди сюда, корефан! – раздалось откуда-то из глубины преисподней, и Расписной двинулся на голос, причем местные черти сноровисто освобождали ему дорогу.Торцом к окну стоял длинный, разрисованный неприличными картинками дощатый стол. На ближнем к двери конце несколько мужиков азартно припечатывали костяшки домино. На дальнем четверо блатных играли в карты. Хотя камера была переполнена, вокруг них было свободно, как будто существовала линия, пересекать которую посторонним запрещалось. Расписной перешагнул невидимую границу и, не дожидаясь особого приглашения, подсел к играющим.Казалось, на подошедшего не обратили внимания, но Вольф почувствовал, как мелькнули в прищуренных глазах восемь быстрых зрачков, мгновенно «срисовав» облик чужака. Так мелькали в белых песках Рохи-Сафед стремительные, смертельно ядовитые скорпионы.Играли двое, и двое наблюдали за игрой. Все были обнажены по пояс, татуированные тела покрывал клейкий пот.– Еще, – бесстрастно сказал высохший урка с перевитыми венами жилистыми руками. Шишковатую голову неряшливо покрывала редкая седая щетина. На плечах выколоты синие эполеты – символ высокого положения в зоне. На груди орел с плохо расправленными крыльями нес в когтях безвольно обвисшую голую женщину. Держался урка властно и уверенно, как хозяин.– На! – Небольшого роста, дерганый, будто собранный из пружинок, банкир ловко бросил очередную карту. Не какую-то склеенную из газеты стиру, а настоящую, атласную, из новой, не успевшей истрепаться колоды. На тыльной стороне ладони у него красовалась стрела, на которую как на шампур были нанизаны несколько карт – знак профессионального игрока. – Еще?– Хорош, Катала, себе. – Седой перекатил папиросу из одного угла большого рта в другой и постучал ребром сложенных карт по кривобокой русалке с. гипертрофированным половым органом. Черты его лица оставались твердыми и холодными, будто складки и трещины в сером булыжнике.На круглой физиономии Каталы, напротив, отражалось кипение азарта.– Посмотрим, как повезет…Приподнятые домиком брови придавали ему вид простоватый и наивный. Расписной знал, что впечатление обманчиво: на строгом режиме наивных простаков не бывает – только те, кто уже прошел зону или залетел впервые, но по особо тяжкой статье. Двое наблюдающих за игрой угрюмых коренастых малых – явные душегубы. И татуировки на мускулистых телах – оскаленные тигры, кинжалы, топоры, могилы – говорили о насильственных наклонностях.– Раз! – Рука Каталы дернулась, будто на шарнире, и на стол упала бубновая десятка.– Два! – Сверху шлепнулась еще десятка – пиковая.– Две доски! – перевел дух банкир и озабоченно спросил: – А у тебя, Калик, сколько?Расписной усмехнулся. Катала играл спектакль и явно переигрывал. Он набрал двадцать очков, если бы У Калика было двадцать одно, тот бы объявил сразу. При одинаковой же сумме всегда выигрывает банкир. Тогда к чему эта деланая озабоченность?– Восемнадцать.Седой бросил карты. Девятка, шестерка и дама веером рассыпались поверх выигрышных десяток.– Выходит, повезло тебе? – Тяжелый взгляд пригвоздил банкира к лавке.– Выходит так, – кивнул тот и демонстративно положил перед Каликом колоду: мол, если хочешь – проверяй.– Если я тебя на вольтах или зехере Вольты, зехер —шулерские приемы
заловлю – клешню отрублю, – спокойно произнес Калик, даже не посмотрев на колоду.Угрюмые переглянулись. Они были похожи, только у одного правая бровь разделялась надвое белым рубцом и на щеке багровел длинный шрам, а глаз между ними почти не открывался.Приподнятые брови опали, будто в домиках подпилили стропила.– Да что я – волчара позорный, дьявол зачуханный? – обиделся Катала. – Не врубаюсь, с кем финтами шпилить?– Ладно. Я сказал, ты слышал. Ероха!У невидимой границы тут же появился толстый мужик в черных сатиновых трусах до колена. Вид у него был обреченный, мокрая грудь тяжело вздымалась.– Жарко? – вроде как сочувственно спросил Калик.– Дышать… нечем… – с трудом проговорил тот, глядя в пол.– Ты свой костюм спортивный Катале-то отдай. Куда он тебе в такую жару?– Зачем зайцу жилетка, он ее о кусты порвет! – хохотнул Катала. – Не бзди, Ероха, до зимы снова шерстью обрастешь…– Я не доживу до зимы. У меня сердце выскакивает…Калик недобро прищурил глаза.– А как ты думал народное добро разграблять? Тащи костюм, хищник! И не коси, тут твои мастырки не канают! Не притворяйся, тут симуляция не проходит
Вор повернулся к Расписному:– Икряной Икряной – богатый человек
нас жалобить хочет! Мы шкурой рискуем за пару соток, а он, гумозник, в кабинете сидел и без напряга тыщи тырил!– А тут и впрямь жарковато! – Расписной стянул через голову взопревшую рубаху, стащил брюки, оставшись в белых облегающих плавках.Калик и Катала переглянулись, угрюмые впились взглядами в открывшуюся картинную галерею на могучем теле культуриста.Трехкупольный храм во всю грудь говорил о трех судимостях, а размер и расположение татуировки вкупе с витыми погонами на плечах и звездами вокруг сосков свидетельствовали, что по рангу он не уступает Калику. Под ключицами вытатуированы широко открытые глаза, жестокий и беспощадный взгляд которых постоянно ищет сук и стукачей. На левом плече скалил зубы кот в цилиндре и бабочке – символ фарта и воровской удачи. На правом одноглазый пират в косынке и с серьгой, зажимал в зубах финку с надписью: «ИРА» – иду резать актив. На животе массивный воровской крест с распятой голой женщиной – глумление над христианской символикой и знак служения воровской идее. На левом предплечье сидящий на полумесяце черт с гитарой, под ним надпись: «Ах, почему нет водки на Луне», рядом – непристойного вида русалка – показатели любви к красивой жизни. На правом предплечье обвитый змеей кинжал сообщал, что его носитель судим за разбой, убийство или бандитизм, чуть ниже разорванные цепи выдавали стремление к свободе. Парусник под локтевым сгибом тоже отражал желание любым путем вырваться на волю. На бедре перечеркнутая колючей проволокой роза показывала, что совершеннолетие он встретил за решеткой. Восьмиконечные звезды на коленях – знак несгибаемости: «Никогда не стану на колени».Крепыш с полузакрытым глазом поднялся и будто невзначай обошел нового обитателя хаты.На треугольной спине упитанный монах в развевающейся рясе усердно бил в большой и маленький колокола, показывая, что его хозяин не отмалчивается, когда надо восстановить справедливость. На левой лопатке скалился свирепый тигр. Это означало, что новичок свиреп, агрессивен, никого не боится и может дать отпор кому угодно. На правой был изображен рыцарь на коне с копьем и щитом – в обычном варианте символ борьбы за жизнь, но на щите красовалась фашистская свастика – знак анархиста, плюющего на всех и вся. Только отпетый сорвиголова мог наколоть себе такую штуку, наверняка провоцирующую оперов и надзирателей на палки, карцер и пониженную норму питания.Покрутив головой, полутораглазый вернулся на место.– Я Расписной, – представился Вольф. – Как жизнь в хате?Возникло секундное замешательство. Новичок, нулевик, так себя не ведет. Он сидит смирненько и ждет, пока его расспросят, определят – кто он есть такой, и укажут, где спать и кем жить. А татуированный здоровяк сразу по-хозяйски брал быка за рога, так может поступать только привыкший командовать авторитет, уверенный в том, что его погремуха Погремуха, погоняло – прозвище
хорошо известна всему арестантскому миру.– Я Калик, – после некоторой заминки назвался вор. – Это Катала, это Меченый, а это Зубач. Я смотрю за хатой, пацаны мне помогают, у нас все в порядке.– Дорога Дорога—связь с волей
, я гляжу, у вас протоптана. – Расписной кивнул на новую колоду. – Грев Грев – материальная поддержка заключенных деньгами, продуктами, наркотиками, лекарствами
идет нормальный?– Все есть, – кивнул Калик. – Я нарочно тормознулся, на этап не иду, чтоб порядок был. Хочешь – кайфа подгоним, хочешь – малевку передадим.– Да нет, мне ничего не надо, все есть. – Вольф полез в свой тощий мешок, вытащил плитку прессованного чая, кусок колбасы, пачку порезанных пополам сигарет «Прима» и упаковку анальгина. – Это мой взнос на общество.Он подвинул немалое по камерным меркам богатство смотрящему.– За душевную щедрость братский поклон, – кивнул Калик. – Сейчас поужинаем.И; не поворачивая головы, бросил в сторону:
1 2 3 4 5 6 7