К тому же оно дало побочный эффект: заядлый курильщик Ромов на всю жизнь получил отвращение к табаку. «Ты бы запатентовал этот способ и лечил от курения, стал бы миллионером», – подначивал Викентьев, когда Наполеон с увлечением в очередной раз начинал про присыпанное подрумяненными крошками пирожное, которое он съел почти через силу, можно сказать, из жадности. Но перебить мысль рассказчика удавалось редко и только одним способом – надо было спросить: «А что, в буфете в те годы пирожные продавались?»
Тогда Наполеон входил в раж: «Все там было – и икра, и крабы, и водка, и коньячок… Хочешь – прими сто пятьдесят в обед, или звание обмой, или приехал кто с периферии – пожалуйста! Но пьяных не было! И дисциплина – с нынешней не сравнить…»
– А как с нарушениями соцзаконности? – подмигивал Викентьев, и благодушно-ностальгическое настроение Ромова исчезало без следа.
– Не было никаких нарушений, – побагровев, кричал он, яростно грозя пальцем, – сейчас у вас нарушений в сто раз больше! На улицу не выйдешь!
Впрочем, в последние годы, когда волна разоблачений захлестнула страницы газет и журналов, Наполеон старался обходить острые темы и не принимал участия в подобных разговорах. Только пару раз сорвался: зашел с газетой, шмякнул ею по столу и пустил непечатную тираду.
– Вот она, ваша законность, почитайте! Завезли на элеватор элитное зерно, зараженное долгоносиком, и весь урожай псу под хвост! Разве это не вредительство?! А директору выговор за халатность! – Он махнул рукой и, ругаясь самыми черными словами, чего обычно за ним не водилось, вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.
Да когда зимой выпал большой снег, остановился транспорт, стали проваливаться крыши домов, порвались электропровода, вышли из строя котельные, полопались трубы и несколько микрорайонов остались без воды, света и тепла, Ромов тоже пришел в неистовство.
– Сталина ругаете! Да в сорок первом немцы под самой Москвой, мороз сорок градусов, бомбежки, а город жил нормальной жизнью! А сейчас захолодало до двадцати, и все разваливается! А если минус сорок ударит? Тогда без всяких артобстрелов люди начнут прямо на улицах замерзать! И пекарни остановятся, с голоду будете пухнуть! Хозяева, мать вашу!
Когда Наполеон гневался, он весь трясся, покрывался красными пятнами, во рту прыгал зубной протез и во все стороны летели капельки слюны. Казалось, вот-вот его хватит апоплексический удар. Но было в этой ослабленной возрастной немощью ярости нечто такое, что не располагало к снисходительной усмешке: вот, дескать, разошелся старый мухомор! Многие коллеги помнили фотографию на безнадежно просроченном удостоверении начальника отдела центрального аппарата НКВД Ивана Алексеевича Ромова: могучая, распирающая стоячий воротник мундира шея, тяжелый, исподлобья, взгляд, мощная, с бульдожьим прикусом челюсть. Тогда он не был таким улыбчивым симпатягой, как вышедший десять лет назад в отставку, но каждый день приходящий в управление Наполеон.
Именно в образе доброго веселого дедушки, любителя рыболовных походов и не дурака выпить предстал перед Валерой Поповым наставник молодых Иван Алексеевич Ромов, который тщательно скрывал жесточайший геморрой и ревматизм, а потому никому бы не признался, что с трудом заставил себя оторваться от приятно греющего чугуна причального кнехта и с ужасом думает о предстоящей ночевке на холодной земле.
– Ну это у них пусть скисает, а мы можем и сами начать. – Ромов тряхнул сумкой: внутри звякнуло стекло.
– Не надо было, аксакал, сказали же – все сами подготовим, – буркнул Сергеев и огляделся. – Да вот и ребята.
С опозданием в три минуты к причалу подошел катер Эда Тимохина. На корме стоял по стойке «смирно» Гальский в цветастых, до колен, трусах и салютовал надкусанной палкой полукопченой колбасы. Ноги у него были белые и тонкие, как макаронины.
– По машинам! – дурашливо закричал он и дал колбасой повелительную отмашку.
Сергеев и Попов спрыгнули первыми, потом сгрузили Ромова, который изобразил, будто спустился сам и ему только слегка помогли.
В катере немного хлюпала вода, все разулись. Иван Алексеевич снял допотопные босоножки, кряхтя, стащил клетчатые носки с болтающимися носкодержателями.
– Видали, что выдают заслуженным чекистам, – подмигнул коллегам Сергеев. – Чтобы было куда пистолеты цеплять.
– Ну их к черту, эти пистолеты, – отдуваясь, сказал Ромов. – Терпеть их не могу.
– Что так? – поинтересовался Сергеев, стягивая рубашку. Попов увидел на бугрящейся мышцами загорелой груди длинный белый шрам, перехваченный следами швов.
– Чуть под трибунал не попал, – ответил Ромов, по-хозяйски заворачивая в газету носки и босоножки.
– В октябре сорок первого получил пистолет – «ТТ», весь в смазке, только со склада, взвел курок и прицелился, дурак, в ногу. Потом чуть отвел в сторону, нажал, а он как бахнет! Как там патрон оказался – хрен его знает! И сижу весь мокрый – завтра боевая операция, вот и объясняй трибуналу про случайный самострел… Тут и не посмотрят, что смершевец… – Ромов нервно крякнул.
– Хватит про страшное, Алексеевич. – Гальский достал из тесной каютки гитару, подмигнул Попову:
Северной ночью не дремлет конвой, Звезды блестят иконами Над полосой, между жилой И производственной зонами…
Пел он нарочито надрывно, с блатными интонациями.
– Тьфу на тебя! – рассердился Ромов. – Эти пакости у меня уже вот здесь сидят…
Он похлопал себя по затылку.
– Неужели хороших песен нету?
– Какую сыграть, аксакал? – охотно откликнулся Гальский. – Концерт по заявкам!
– Какую? – Ромов озорно прищурился, подумал. – Давай эту: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…»
Гальский выдал замысловатый перебор.
– Да я ее всю-то и не знаю…
– Эх, молодежь, совсем отдыхать не умеете, – сокрушенно сказал Иван Алексеевич. – А Ватерато на гитаре играет?
– Немного, – отозвался Попов. – Под настроение.
– Настроение скоро будет, – пообещал молчавший все время Тимохин, чуть качнул штурвал. – Пять бутылок взяли.
– Ого, – умилился Иван Алексеевич. – И у меня есть. Зачем столько? – И с детской непоследовательностью добавил:
– А ведь ни разу не слышал, чтоб выливали…
Заходящее солнце еще сохраняло силу. Попов расстегнул рубашку, Ромов сделал то же самое. Его белое дряблое тело контрастировало с атлетической фигурой Сергеева, но у Сергеева был один пупок, а у Ивана Алексеевича три. Попов не сразу понял, что это давние пулевые ранения.
Катер мерно подбрасывало на боковой волне. Валера Попов откинулся на жесткую спинку сиденья, закрыл глаза и расслабился. Гальский тихо, для себя, перебирал струны, Ромов и Сергеев негромко разговаривали.
– Как твой пацан-то? – с неподдельным интересом спросил Наполеон.
– Нормально. Учится, в волейбол играет. Длинный… Я когда-то тоже мяч любил. Это уже потом бороться стал…
– А пацана-то не хочешь учить? Небось пригодится.
– Сам если надумает… Я ни в чем давить не буду. Путешественником хочет стать. Какие сейчас путешествия… Геологом разве. Жизнь-то у них – не позавидуешь. Ну да если решит…
– Сколько ему, двенадцать? Как моему внуку. Не пойму… Ловит за сараями кошек и вешает… Соседи скандалят, в школу жаловались. Я уж и лупил его… Ну откуда такая жестокость? – сокрушался Иван Алексеевич. – И книжки ему хорошие читали, и песенки правильные, и на «Чапаева» водил…
– Вижу землю! – торжественно объявил Гальский. Попов открыл глаза. Катер приближался к вытянутому клочку суши справа от фарватера.
– Похоже, необитаемый остров, – замогильным голосом сказал Тимохин.
– С сокровищами? – хихикнул Иван Алексеевич. От его озабоченности не осталось и следа. Зато Сергеев был задумчив.
– Кстати, Женя, – гигант наморщил лоб. – Ты помнишь, мы закопали здесь бутылку водки и не нашли.
– Было такое, – согласился Гальский. – Но надеяться, что ее не нашли и не выпили другие, по-моему, просто глупо.
Катер ткнулся в песчаную косу небольшого, метров триста на сто, острова, середина которого заросла кустарником и невысокими деревьями.
– Вперед! – страшным голосом заорал засидевшийся Сергеев и, легко перемахнув через борт, понесся к зарослям, не забывая про нырки, прыжки в сторону, кульбиты и прочие ухищрения.
– Во дает! – хихикнул Иван Алексеевич. – Силу девать некуда…
Он осторожно ступил в воду, поспешно выбрался на песок, потоптался, тщательно отряхнул ноги и быстро обулся.
Попов, Гальский и Тимохин принялись разгружать катер.
Через час сетка и палатка были поставлены, костер горел. Наполеон, сладострастно чмокая, дегустировал уху из заранее запасенных Тимохиным судака и пары лещей, остальные грызли колбасу с хлебом и нетерпеливо следили за его действиями.
– Сейчас, ребятки, я сюда помидорчиков запустил, еще пару минут, и готово. – Ромов помешал свое варево. – А чтобы не скучать, можно и выпить… Откупоривай, Женечка.
– Зачем на пустой желудок, – возразил Попов. – Подождем.
Этой фразой он сразу набрал несколько баллов, так как проявил рассудительность, самостоятельность суждений и способность не поддаваться чужим влияниям.
– Все! – пригубив очередную ложку, объявил Ромов. – Давайте тарелки. И разливать самое время… А кстати, – вдруг спохватился он. – Скажите, государи хорошие, по какому такому поводу мы собрались?
Интерес Ивана Алексеевича снова был неподдельным, хотя только он и Сергеев были осведомлены о настоящей цели этого пикника.
Гальский и Тимохин думали, что они тоже в курсе дела: Сергеев хочет посмотреть нового сотрудника. Как ведет себя в неформальной обстановке, умеет ли пить, как держится после выпивки… Алкоголь снимает тормоза: враль, хвастун, болтун, задира обязательно проявит себя. Такая проверка многократно верней бумажных фильтров кадровых аппаратов. Потому к ней и прибегают, когда от надежности коллеги зависит собственная жизнь. Когда-нибудь ему расскажут об этом, и он беззлобно выругается. Но все подобное делается до зачисления новичка! А Попов уже полноправный сотрудник отдела особо тяжких… Очевидно, Сергеев решил составить о нем собственное мнение на всякий случай…
И только сам Валера Попов полагал, что выезд на рыбалку посвящен его недавнему поощрению, потому вопрос Наполеона его смутил, хотелось ответить что-то остроумное и отводящее внимание, но ничего подходящего в голову не приходило.
За него ответил Сергеев.
– Повод, товарищ полковник, серьезный. Валера работает у нас недавно, а уже получил поощрение в приказе. Потому предлагаю выпить за нашего молодого друга и пожелать ему такой же успешной службы в дальнейшем.
Тон майора был торжественным. Гальский и Тимохин решили, что они не ошиблись в своих предположениях. К такому же выводу пришел и Попов.
Все выпили и принялись хлебать обжигающую, неожиданно ароматную уху.
– Ну молодец, аксакал, – с набитым ртом похвалил Гальский. – На скорую руку да не из свежака… А если сазанчик попадется или там стерлядка…
Молчаливый Тимохин открыл вторую бутылку водки и снова налил по полстакана.
– За старейшего сотрудника МВД, нашего аксакала Ивана Алексеевича, – провозгласил Сергеев. – Дай Бог нам всем так пить водку в его возрасте!
– Спасибо, Сашенька, – польщенно, но с некоторым смущением сказал Ромов и, приветливо улыбаясь, чокнулся с каждым, после чего выпил содержимое своего стакана, как воду. Он действительно мог огреть литр белой и заметно не пьянел: только краснел нос да лысина покрывалась потом.
А лихо опрокидывающий стаканы Сергеев был трезвенником и, чтобы избежать упреков и неизбежных приставаний, добился больших успехов в подмене жидкостей.
– А скажи-ка мне, Валерочка, – ласково пропел Иван Алексеевич. – За что ты получил поощрение?
– Да так, – отмахнулся Попов. – Залез в бронежилете на шестой этаж.
«Торопится старикан, – подумал Сергеев. – С этим вопросом надо бы подождать…»
У костра наступила тишина. В приближавшейся вплотную темноте что-то шелестело и похрустывало.
– Сейчас хоть эти штуковины есть, какая-никакая, а защита. А у нас что? Только каска на голове, – печально заговорил Ромов. – Я сейчас знаете что вспоминаю? Костер вот этот, лес… Точно так мы тогда сидели у костерка, покушали, курим, греемся, мороз-то под сорок. Вдруг – трах! трах!
Ромов дважды взмахнул рукой.
– Мы за автоматы, автоматы у нас почти сразу были, это да, как дали из восьми стволов! И снова тишина, он один был…
– Фашист? – не утерпев, перебил Гальский.
– Дезертир, сволочь…
Багровые блики высвечивали лоб, нос и щеки Наполеона, вместо глаз обозначились темные провалы.
– Меньше минуты вся эта кутерьма, а у нас один – фамилию не помню, хороший мальчонка, в очках, студент, что ли… Лежит готовый! Э-э-эх!
Иван Алексеевич покрутил головой.
– Две пули в шинелку на груди вошли – маленькие такие дырочки… У того-то и было всего два патрона – вот они оба… Шинелка разве защитит. А костерок – как сейчас, может, чуть побольше… Давайте-ка, ребяточки, выпьем, чтоб войны не было…
Глухо ударились стаканы. Сергеев незаметно сжал руку Наполеона: мол, не тебя же вывезли на смотрины… Тот обиженно высвободился.
– Сейчас, ребяточки, вспоминаю все отчетливо так – все мысли, и волнение, и тревоги. А вот интересно, тебе, Валерочка, что запомнилось на шестом этаже этом?
«Ну старикан, – восхищенно подумал Сергеев. – Вот это подвел издалека… Артист!»
– Когда лез, боялся сорваться – железяка эта проклятая вниз тянула, – отстраненно произнес Попов. – Боялся, что он выглянет да влупит сверху: каски-то не было… Боялся, что до балкона не дотянусь, что дверь в квартиру заперта… Зашел – поспокойней стало: левой рукой лицо закрыл и крадусь на выстрелы. Заглянул в кухню, он обернулся, видно, почувствовал, глаза бешеные, оскалился, ствол свой поволок в мою сторону, да я-то уже наизготовке, как дал – и все!
– Неужто насмерть? – изумился Ромов.
Попов молча кивнул.
– Прокурор, наверно, тебя помучил! – посочувствовал Иван Алексеевич.
– Они дотошные, бумажные души! Небось спрашивал: почему в ногу не стрелял да в руку не ранил?
– Спрашивал, – подтвердил Попов. – Только там расчет другой шел, не тот, что в кабинете.
– Ну если б ты ему в плечо замочил, то тоже вывел из строя, – вмешался Сергеев. – Наверно, боялся промазать?
Попов помешкал с ответом.
– Если честно, то я когда коридор проходил, заглянул в ванную, а там его жена в петле… И у меня как омертвело все… Не увидел бы – брал бы живьем…
– Да-а-а, – неопределенно протянул Иван Алексеевич. – Прокурору об этом не говорил?
Попов отрицательно покачал головой.
– И правильно. Не надо им, крючкотворам, душу открывать…
Иван Алексеевич внезапно засуетился.
– А давайте-ка мы, государи мои, выпьем за людей, которые не боятся жестких решений. Пускать слюни в светлом кабинете – охотников много, а сломать бандита в темном переулке – некому. Сейчас уже и наши бояться стали – кто преступника, а кто прокурора. Разве такое видано?!
Ромов «завелся».
– Если только щитом обороняться, а мечом не рубить, разве порядок будет? Сейчас пишут разные умники, чтоб расстрел отменить, и что получится? Давайте Лесухина отпустим, пусть он еще пару трупов сделает! Только для кого такая гуманность? Для людей или для зверей?
– Это перегибают палку, – впервые за вечер высказался Тимохин, до сих пор только выпивавший и закусывавший. – У нас еще условий для такой отмены нету.
– Я удивляюсь, – запальчиво говорил Ромов, и голова его заметно тряслась. – Ведь пишут умные люди, ученые. Они там, в облаках, но неужели не знают, что на земле делается? Вот ты, Валерик, отпустил бы Лесухина?
Попов скрипнул зубами.
– Я бы эту сволочь своей рукой раздавил!
– Вот и я о том же. – Ромов успокоился так же быстро, как и вспыхнул.
– Слышь, Валера, – с грубоватой фамильярностью сказал Сергеев. – А тебя после этого дела кошмары не мучили?
Вопрос прозвучал бестактно, и Сергеев попытался сгладить неловкость.
– Мне б, наверное, месяц ужасы снились, – довольно фальшиво добавил он.
– Это потому, Саша, – в тон ему ответил Попов, – что ты человек тонкий, впечатлительный и легкоранимый.
Все захохотали. Иван Алексеевич, раскачиваясь, держался за живот, Гальский и Тимохин покатились по песку.
– Ну и уел он тебя, Сашок, – с трудом выговорил Ромов. – У меня чуть челюсть не выскочила! Молодец парень! Впечатлительный, с такой-то рожей!
Сергеев тоже улыбнулся, и боевая маска превратилась в добродушное лицо.
– Один – ноль, Валера! Но за мной не заржавеет…
Костер прогорал. Гальский предложил искупаться, но желающих не нашлось. Тимохин стал вызывать любого, кроме Сергеева и Ивана Алексеевича, на рукопашный поединок, хвастая, что когда-то выполнял кандидатский балл по дзюдо. Гальский вспомнил, что отменно стреляет, и жалел, что никто не догадался захватить с собой пистолет.
1 2 3 4 5
Тогда Наполеон входил в раж: «Все там было – и икра, и крабы, и водка, и коньячок… Хочешь – прими сто пятьдесят в обед, или звание обмой, или приехал кто с периферии – пожалуйста! Но пьяных не было! И дисциплина – с нынешней не сравнить…»
– А как с нарушениями соцзаконности? – подмигивал Викентьев, и благодушно-ностальгическое настроение Ромова исчезало без следа.
– Не было никаких нарушений, – побагровев, кричал он, яростно грозя пальцем, – сейчас у вас нарушений в сто раз больше! На улицу не выйдешь!
Впрочем, в последние годы, когда волна разоблачений захлестнула страницы газет и журналов, Наполеон старался обходить острые темы и не принимал участия в подобных разговорах. Только пару раз сорвался: зашел с газетой, шмякнул ею по столу и пустил непечатную тираду.
– Вот она, ваша законность, почитайте! Завезли на элеватор элитное зерно, зараженное долгоносиком, и весь урожай псу под хвост! Разве это не вредительство?! А директору выговор за халатность! – Он махнул рукой и, ругаясь самыми черными словами, чего обычно за ним не водилось, вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.
Да когда зимой выпал большой снег, остановился транспорт, стали проваливаться крыши домов, порвались электропровода, вышли из строя котельные, полопались трубы и несколько микрорайонов остались без воды, света и тепла, Ромов тоже пришел в неистовство.
– Сталина ругаете! Да в сорок первом немцы под самой Москвой, мороз сорок градусов, бомбежки, а город жил нормальной жизнью! А сейчас захолодало до двадцати, и все разваливается! А если минус сорок ударит? Тогда без всяких артобстрелов люди начнут прямо на улицах замерзать! И пекарни остановятся, с голоду будете пухнуть! Хозяева, мать вашу!
Когда Наполеон гневался, он весь трясся, покрывался красными пятнами, во рту прыгал зубной протез и во все стороны летели капельки слюны. Казалось, вот-вот его хватит апоплексический удар. Но было в этой ослабленной возрастной немощью ярости нечто такое, что не располагало к снисходительной усмешке: вот, дескать, разошелся старый мухомор! Многие коллеги помнили фотографию на безнадежно просроченном удостоверении начальника отдела центрального аппарата НКВД Ивана Алексеевича Ромова: могучая, распирающая стоячий воротник мундира шея, тяжелый, исподлобья, взгляд, мощная, с бульдожьим прикусом челюсть. Тогда он не был таким улыбчивым симпатягой, как вышедший десять лет назад в отставку, но каждый день приходящий в управление Наполеон.
Именно в образе доброго веселого дедушки, любителя рыболовных походов и не дурака выпить предстал перед Валерой Поповым наставник молодых Иван Алексеевич Ромов, который тщательно скрывал жесточайший геморрой и ревматизм, а потому никому бы не признался, что с трудом заставил себя оторваться от приятно греющего чугуна причального кнехта и с ужасом думает о предстоящей ночевке на холодной земле.
– Ну это у них пусть скисает, а мы можем и сами начать. – Ромов тряхнул сумкой: внутри звякнуло стекло.
– Не надо было, аксакал, сказали же – все сами подготовим, – буркнул Сергеев и огляделся. – Да вот и ребята.
С опозданием в три минуты к причалу подошел катер Эда Тимохина. На корме стоял по стойке «смирно» Гальский в цветастых, до колен, трусах и салютовал надкусанной палкой полукопченой колбасы. Ноги у него были белые и тонкие, как макаронины.
– По машинам! – дурашливо закричал он и дал колбасой повелительную отмашку.
Сергеев и Попов спрыгнули первыми, потом сгрузили Ромова, который изобразил, будто спустился сам и ему только слегка помогли.
В катере немного хлюпала вода, все разулись. Иван Алексеевич снял допотопные босоножки, кряхтя, стащил клетчатые носки с болтающимися носкодержателями.
– Видали, что выдают заслуженным чекистам, – подмигнул коллегам Сергеев. – Чтобы было куда пистолеты цеплять.
– Ну их к черту, эти пистолеты, – отдуваясь, сказал Ромов. – Терпеть их не могу.
– Что так? – поинтересовался Сергеев, стягивая рубашку. Попов увидел на бугрящейся мышцами загорелой груди длинный белый шрам, перехваченный следами швов.
– Чуть под трибунал не попал, – ответил Ромов, по-хозяйски заворачивая в газету носки и босоножки.
– В октябре сорок первого получил пистолет – «ТТ», весь в смазке, только со склада, взвел курок и прицелился, дурак, в ногу. Потом чуть отвел в сторону, нажал, а он как бахнет! Как там патрон оказался – хрен его знает! И сижу весь мокрый – завтра боевая операция, вот и объясняй трибуналу про случайный самострел… Тут и не посмотрят, что смершевец… – Ромов нервно крякнул.
– Хватит про страшное, Алексеевич. – Гальский достал из тесной каютки гитару, подмигнул Попову:
Северной ночью не дремлет конвой, Звезды блестят иконами Над полосой, между жилой И производственной зонами…
Пел он нарочито надрывно, с блатными интонациями.
– Тьфу на тебя! – рассердился Ромов. – Эти пакости у меня уже вот здесь сидят…
Он похлопал себя по затылку.
– Неужели хороших песен нету?
– Какую сыграть, аксакал? – охотно откликнулся Гальский. – Концерт по заявкам!
– Какую? – Ромов озорно прищурился, подумал. – Давай эту: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…»
Гальский выдал замысловатый перебор.
– Да я ее всю-то и не знаю…
– Эх, молодежь, совсем отдыхать не умеете, – сокрушенно сказал Иван Алексеевич. – А Ватерато на гитаре играет?
– Немного, – отозвался Попов. – Под настроение.
– Настроение скоро будет, – пообещал молчавший все время Тимохин, чуть качнул штурвал. – Пять бутылок взяли.
– Ого, – умилился Иван Алексеевич. – И у меня есть. Зачем столько? – И с детской непоследовательностью добавил:
– А ведь ни разу не слышал, чтоб выливали…
Заходящее солнце еще сохраняло силу. Попов расстегнул рубашку, Ромов сделал то же самое. Его белое дряблое тело контрастировало с атлетической фигурой Сергеева, но у Сергеева был один пупок, а у Ивана Алексеевича три. Попов не сразу понял, что это давние пулевые ранения.
Катер мерно подбрасывало на боковой волне. Валера Попов откинулся на жесткую спинку сиденья, закрыл глаза и расслабился. Гальский тихо, для себя, перебирал струны, Ромов и Сергеев негромко разговаривали.
– Как твой пацан-то? – с неподдельным интересом спросил Наполеон.
– Нормально. Учится, в волейбол играет. Длинный… Я когда-то тоже мяч любил. Это уже потом бороться стал…
– А пацана-то не хочешь учить? Небось пригодится.
– Сам если надумает… Я ни в чем давить не буду. Путешественником хочет стать. Какие сейчас путешествия… Геологом разве. Жизнь-то у них – не позавидуешь. Ну да если решит…
– Сколько ему, двенадцать? Как моему внуку. Не пойму… Ловит за сараями кошек и вешает… Соседи скандалят, в школу жаловались. Я уж и лупил его… Ну откуда такая жестокость? – сокрушался Иван Алексеевич. – И книжки ему хорошие читали, и песенки правильные, и на «Чапаева» водил…
– Вижу землю! – торжественно объявил Гальский. Попов открыл глаза. Катер приближался к вытянутому клочку суши справа от фарватера.
– Похоже, необитаемый остров, – замогильным голосом сказал Тимохин.
– С сокровищами? – хихикнул Иван Алексеевич. От его озабоченности не осталось и следа. Зато Сергеев был задумчив.
– Кстати, Женя, – гигант наморщил лоб. – Ты помнишь, мы закопали здесь бутылку водки и не нашли.
– Было такое, – согласился Гальский. – Но надеяться, что ее не нашли и не выпили другие, по-моему, просто глупо.
Катер ткнулся в песчаную косу небольшого, метров триста на сто, острова, середина которого заросла кустарником и невысокими деревьями.
– Вперед! – страшным голосом заорал засидевшийся Сергеев и, легко перемахнув через борт, понесся к зарослям, не забывая про нырки, прыжки в сторону, кульбиты и прочие ухищрения.
– Во дает! – хихикнул Иван Алексеевич. – Силу девать некуда…
Он осторожно ступил в воду, поспешно выбрался на песок, потоптался, тщательно отряхнул ноги и быстро обулся.
Попов, Гальский и Тимохин принялись разгружать катер.
Через час сетка и палатка были поставлены, костер горел. Наполеон, сладострастно чмокая, дегустировал уху из заранее запасенных Тимохиным судака и пары лещей, остальные грызли колбасу с хлебом и нетерпеливо следили за его действиями.
– Сейчас, ребятки, я сюда помидорчиков запустил, еще пару минут, и готово. – Ромов помешал свое варево. – А чтобы не скучать, можно и выпить… Откупоривай, Женечка.
– Зачем на пустой желудок, – возразил Попов. – Подождем.
Этой фразой он сразу набрал несколько баллов, так как проявил рассудительность, самостоятельность суждений и способность не поддаваться чужим влияниям.
– Все! – пригубив очередную ложку, объявил Ромов. – Давайте тарелки. И разливать самое время… А кстати, – вдруг спохватился он. – Скажите, государи хорошие, по какому такому поводу мы собрались?
Интерес Ивана Алексеевича снова был неподдельным, хотя только он и Сергеев были осведомлены о настоящей цели этого пикника.
Гальский и Тимохин думали, что они тоже в курсе дела: Сергеев хочет посмотреть нового сотрудника. Как ведет себя в неформальной обстановке, умеет ли пить, как держится после выпивки… Алкоголь снимает тормоза: враль, хвастун, болтун, задира обязательно проявит себя. Такая проверка многократно верней бумажных фильтров кадровых аппаратов. Потому к ней и прибегают, когда от надежности коллеги зависит собственная жизнь. Когда-нибудь ему расскажут об этом, и он беззлобно выругается. Но все подобное делается до зачисления новичка! А Попов уже полноправный сотрудник отдела особо тяжких… Очевидно, Сергеев решил составить о нем собственное мнение на всякий случай…
И только сам Валера Попов полагал, что выезд на рыбалку посвящен его недавнему поощрению, потому вопрос Наполеона его смутил, хотелось ответить что-то остроумное и отводящее внимание, но ничего подходящего в голову не приходило.
За него ответил Сергеев.
– Повод, товарищ полковник, серьезный. Валера работает у нас недавно, а уже получил поощрение в приказе. Потому предлагаю выпить за нашего молодого друга и пожелать ему такой же успешной службы в дальнейшем.
Тон майора был торжественным. Гальский и Тимохин решили, что они не ошиблись в своих предположениях. К такому же выводу пришел и Попов.
Все выпили и принялись хлебать обжигающую, неожиданно ароматную уху.
– Ну молодец, аксакал, – с набитым ртом похвалил Гальский. – На скорую руку да не из свежака… А если сазанчик попадется или там стерлядка…
Молчаливый Тимохин открыл вторую бутылку водки и снова налил по полстакана.
– За старейшего сотрудника МВД, нашего аксакала Ивана Алексеевича, – провозгласил Сергеев. – Дай Бог нам всем так пить водку в его возрасте!
– Спасибо, Сашенька, – польщенно, но с некоторым смущением сказал Ромов и, приветливо улыбаясь, чокнулся с каждым, после чего выпил содержимое своего стакана, как воду. Он действительно мог огреть литр белой и заметно не пьянел: только краснел нос да лысина покрывалась потом.
А лихо опрокидывающий стаканы Сергеев был трезвенником и, чтобы избежать упреков и неизбежных приставаний, добился больших успехов в подмене жидкостей.
– А скажи-ка мне, Валерочка, – ласково пропел Иван Алексеевич. – За что ты получил поощрение?
– Да так, – отмахнулся Попов. – Залез в бронежилете на шестой этаж.
«Торопится старикан, – подумал Сергеев. – С этим вопросом надо бы подождать…»
У костра наступила тишина. В приближавшейся вплотную темноте что-то шелестело и похрустывало.
– Сейчас хоть эти штуковины есть, какая-никакая, а защита. А у нас что? Только каска на голове, – печально заговорил Ромов. – Я сейчас знаете что вспоминаю? Костер вот этот, лес… Точно так мы тогда сидели у костерка, покушали, курим, греемся, мороз-то под сорок. Вдруг – трах! трах!
Ромов дважды взмахнул рукой.
– Мы за автоматы, автоматы у нас почти сразу были, это да, как дали из восьми стволов! И снова тишина, он один был…
– Фашист? – не утерпев, перебил Гальский.
– Дезертир, сволочь…
Багровые блики высвечивали лоб, нос и щеки Наполеона, вместо глаз обозначились темные провалы.
– Меньше минуты вся эта кутерьма, а у нас один – фамилию не помню, хороший мальчонка, в очках, студент, что ли… Лежит готовый! Э-э-эх!
Иван Алексеевич покрутил головой.
– Две пули в шинелку на груди вошли – маленькие такие дырочки… У того-то и было всего два патрона – вот они оба… Шинелка разве защитит. А костерок – как сейчас, может, чуть побольше… Давайте-ка, ребяточки, выпьем, чтоб войны не было…
Глухо ударились стаканы. Сергеев незаметно сжал руку Наполеона: мол, не тебя же вывезли на смотрины… Тот обиженно высвободился.
– Сейчас, ребяточки, вспоминаю все отчетливо так – все мысли, и волнение, и тревоги. А вот интересно, тебе, Валерочка, что запомнилось на шестом этаже этом?
«Ну старикан, – восхищенно подумал Сергеев. – Вот это подвел издалека… Артист!»
– Когда лез, боялся сорваться – железяка эта проклятая вниз тянула, – отстраненно произнес Попов. – Боялся, что он выглянет да влупит сверху: каски-то не было… Боялся, что до балкона не дотянусь, что дверь в квартиру заперта… Зашел – поспокойней стало: левой рукой лицо закрыл и крадусь на выстрелы. Заглянул в кухню, он обернулся, видно, почувствовал, глаза бешеные, оскалился, ствол свой поволок в мою сторону, да я-то уже наизготовке, как дал – и все!
– Неужто насмерть? – изумился Ромов.
Попов молча кивнул.
– Прокурор, наверно, тебя помучил! – посочувствовал Иван Алексеевич.
– Они дотошные, бумажные души! Небось спрашивал: почему в ногу не стрелял да в руку не ранил?
– Спрашивал, – подтвердил Попов. – Только там расчет другой шел, не тот, что в кабинете.
– Ну если б ты ему в плечо замочил, то тоже вывел из строя, – вмешался Сергеев. – Наверно, боялся промазать?
Попов помешкал с ответом.
– Если честно, то я когда коридор проходил, заглянул в ванную, а там его жена в петле… И у меня как омертвело все… Не увидел бы – брал бы живьем…
– Да-а-а, – неопределенно протянул Иван Алексеевич. – Прокурору об этом не говорил?
Попов отрицательно покачал головой.
– И правильно. Не надо им, крючкотворам, душу открывать…
Иван Алексеевич внезапно засуетился.
– А давайте-ка мы, государи мои, выпьем за людей, которые не боятся жестких решений. Пускать слюни в светлом кабинете – охотников много, а сломать бандита в темном переулке – некому. Сейчас уже и наши бояться стали – кто преступника, а кто прокурора. Разве такое видано?!
Ромов «завелся».
– Если только щитом обороняться, а мечом не рубить, разве порядок будет? Сейчас пишут разные умники, чтоб расстрел отменить, и что получится? Давайте Лесухина отпустим, пусть он еще пару трупов сделает! Только для кого такая гуманность? Для людей или для зверей?
– Это перегибают палку, – впервые за вечер высказался Тимохин, до сих пор только выпивавший и закусывавший. – У нас еще условий для такой отмены нету.
– Я удивляюсь, – запальчиво говорил Ромов, и голова его заметно тряслась. – Ведь пишут умные люди, ученые. Они там, в облаках, но неужели не знают, что на земле делается? Вот ты, Валерик, отпустил бы Лесухина?
Попов скрипнул зубами.
– Я бы эту сволочь своей рукой раздавил!
– Вот и я о том же. – Ромов успокоился так же быстро, как и вспыхнул.
– Слышь, Валера, – с грубоватой фамильярностью сказал Сергеев. – А тебя после этого дела кошмары не мучили?
Вопрос прозвучал бестактно, и Сергеев попытался сгладить неловкость.
– Мне б, наверное, месяц ужасы снились, – довольно фальшиво добавил он.
– Это потому, Саша, – в тон ему ответил Попов, – что ты человек тонкий, впечатлительный и легкоранимый.
Все захохотали. Иван Алексеевич, раскачиваясь, держался за живот, Гальский и Тимохин покатились по песку.
– Ну и уел он тебя, Сашок, – с трудом выговорил Ромов. – У меня чуть челюсть не выскочила! Молодец парень! Впечатлительный, с такой-то рожей!
Сергеев тоже улыбнулся, и боевая маска превратилась в добродушное лицо.
– Один – ноль, Валера! Но за мной не заржавеет…
Костер прогорал. Гальский предложил искупаться, но желающих не нашлось. Тимохин стал вызывать любого, кроме Сергеева и Ивана Алексеевича, на рукопашный поединок, хвастая, что когда-то выполнял кандидатский балл по дзюдо. Гальский вспомнил, что отменно стреляет, и жалел, что никто не догадался захватить с собой пистолет.
1 2 3 4 5