— Неужто он пострадает из-за меня? Он — праведник, другого такого на свете нет! Да мы все ему отдадим, господин судья, только бы он не знал никаких горестей, только бы ни один волос у него с головы не упал. Так и запишите в своих бумагах. Господи боже мой! Побегу я к Жанрено, расскажу, что случилось. Ай-ай! Дела-то какие!
И толстуха вскочила, бросилась к дверям, кубарем скатилась с лестницы и исчезла.
«Вот эта не лжет, — подумал следователь. — Ну что же, подождем до завтра; завтра отправлюсь к маркизу д'Эспару».
Люди, пережившие тот возраст, когда неосмотрительно расточают силы, знают, какое огромное влияние подчас оказывают на важные события ничем не примечательные с первого взгляда случайности, и не удивятся поэтому, что следующее пустяковое обстоятельство оказалось столь значительным. На другой день Попино нездоровилось, у него был самый обыкновенный насморк. Не подозревая, сколь опасна может быть затяжка дела, старик, которого слегка знобило, остался дома и отложил допрос маркиза д'Эспара. Пропущенный день сыграл в данном случае такую же роль, как и бульон, из-за которого Мария Медичи опоздала в день одураченных на свидание с Людовиком XIII, что дало возможность Ришелье приехать первым в Сен-Жермен и вновь покорить своего царственного пленника. Прежде чем отправиться за следователем и его протоколистом к маркизу д'Эспару, стояло бы, пожалуй, познакомиться с домом, обстановкой и образом жизни этого отца семейства, представленного в прошении его жены умалишенным.
В старых кварталах Парижа встречаются здания, вид которых говорит археологу об известном стремлении украсить город и о любви к своему дому, побуждающей строить на совесть. Дом, где в ту пору проживал г-н д'Эспар, на улице Монтань-Сент-Женевьев, являл собой один из таких старинных памятников; он был выстроен из тесаного камня с некоторым архитектурным великолепием, но камни почернели от времени, а внешняя и внутренняя отделка пострадала от коловращения городской жизни; высокопоставленные лица, некогда проживавшие в Университетском квартале, выехали оттуда вместе с высшими церковными учреждениями; в доме нашли себе пристанище такие промыслы и такие жильцы, для которых он не предназначался. В конце прошлого века там помещалась типография; паркет был испорчен, деревянные панели загрязнились, стены почернели, почти везде комнаты были наново перегорожены. В этом величественном здании, некогда принадлежавшем кардиналу, квартировали теперь безвестные жильцы. Архитектура его указывала на то, что оно построено во времена Генриха III, Генриха IV или Людовика XII — в ту же пору, когда возводились близ него дворцы Миньон, Серпант, дворец Анны Гонзаго и когда расширялась Сорбонна. Какой-то старик уверял, будто в прошлом веке он назывался особняком Дюперрона. Вполне возможно, что знаменитый кардинал построил его или по крайней мере жил там. В глубине двора до сих пор сохранился боковой каменный подъезд-перрон, в сад выходил другой перрон, расположенный посередине заднего фасада. Несмотря на упадок, в котором находилось здание, археологи могут обнаружить в скульптурном орнаменте обоих перронов наивный намек на витые шнуры, украшавшие кардинальскую шляпу Дюперрона. Маркиз д'Эспар занимал нижний этаж, — без сомнения, ради удовольствия пользоваться садом, имевшим два преимущества, очень важных для здоровья его сыновей: он выходил на юг и был довольно большим для этого квартала. Местоположение дома — на улице, само название которой указывало на крутой подъем, — было достаточно высоким, что оберегало от сырости даже первый этаж. Г-н д'Эспар поселился здесь, чтоб жить поблизости от учебных заведений и наблюдать за образованием своих сыновей, и, надо полагать, снял это помещение за весьма скромную плату, ибо в то время квартиры здесь были недороги. Да и владелец, верно, был сговорчив, так как помещение пришло в полный упадок и требовало основательного ремонта. Таким образом, г-н д'Эспар мог разрешить себе произвести некоторые затраты, чтобы получше устроиться и все же не прослыть безумцем. Высокие комнаты, их расположение, прекрасные потолки, деревянная обшивка стен, от которой остались одни лишь рамы, — все здесь дышало тем величием, которое в старину церковь придавала всему, предпринятому и созданному ею, которое художники находят и поныне во всем, что уцелело от этой старины, — будь то книга, одежда, створка книжного шкафа или какое-нибудь кресло. Деревянная обшивка была по распоряжению маркиза окрашена в коричневые тона, любимые голландцами и старой парижской буржуазией, да и в наши дни придающие особенную прелесть полотнам художников-жанристов. Стены были оклеены гладкими обоями, прекрасно подобранными под цвет панелей. На окнах висели занавески из недорогой материи, гармонирующие со всей обстановкой. Мебели было немного, но расположена она была со вкусом. Каждого, кто входил в этот дом, охватывало безмятежное и отрадное чувство, навеянное глубокой тишиной и покоем, царившими там, скромностью и гармонией красок, если придавать этому выражению смысл, какой вкладывают в него живописцы. Благородство во всех мелочах, безукоризненная чистота, полное соответствие между вещами и людьми — все подсказывало одно определение: приятный дом. Мало кто допускался в покои маркиза и его сыновей, и соседям жизнь их могла казаться таинственной. В другой части здания, выходящей на улицу, на четвертом этаже находились три большие комнаты, где после пребывания там типографии царил разгром и невероятное запустение. Эти три комнаты, предназначенные для работ над изданием «Живописной истории Китая», были отведены для конторы, склада и кабинета, где г-н д'Эспар проводил часть дня: он приходил к себе в кабинет после завтрака и оставался там до четырех часов дня, наблюдая за предпринятым им изданием. Там обычно принимал он и посетителей. Часто его сыновья, возвратившись из школы, прямо поднимались к отцу наверх. Комнаты первого этажа были как бы святилищем, где с обеденного часа и до утра маркиз уединялся с сыновьями. Итак, семейная жизнь его была старательно ограждена от посторонних взглядов. Из прислуги он держал только старуху-кухарку, с давних пор работавшую в его семье, и лакея лет сорока, который служил у маркиза еще до женитьбы его на девице де Бламон. При мальчиках находилась гувернантка. Чистота и порядок в комнатах говорили о том, как была преданна г-ну д'Эспару эта женщина, ведавшая хозяйством и ходившая за детьми. Все трое домочадцев, серьезные и малообщительные, понимали, казалось, цель, которой подчинил маркиз свою домашнюю жизнь. Отличие их привычек от привычек, обычно свойственных барской челяди, бросалось всем в глаза, окутывало дом покровом какой-то тайны и давало обильную пищу клевете, чему немало содействовал и сам г-н д'Эспар. По вполне уважительным причинам маркиз не сближался с жильцами дома. Он занялся воспитанием детей и решил оградить их от соприкосновения с чуждыми им людьми. Возможно также, что он хотел отделаться от навязчивых соседей. Подобное поведение знатного дворянина в годы, когда либерализм, как никогда прежде, захватил Латинский квартал, разжигало мелкие страсти, ничтожные и низкие чувства, порождающие сплетни в швейцарских, язвительные пересуды на лестнице, неизвестные ни г-ну д'Эспару, ни его слугам. Лакей его прослыл иезуитом, кухарка — притворщицей, экономка же — сообщницей г-жи Жанрено, обиравшей помешанного. А помешанным называли самого маркиза. Мало-помалу жильцы стали объяснять безумием многие поступки г-на д'Эспара и судачили о них между собой, не находя в них ни капли смысла. Мало веря в успех издания посвященного Китаю, они кончили тем, что убедили домовладельца, будто г-н д'Эспар сидит без денег, и сделали это как раз в то самое время, когда, по рассеянности, свойственной занятым людям, он просрочил уплату налога и получил из управления сборами повестку о принудительном взыскании. И вот 1 января домовладелец письменно потребовал от него взноса квартирной платы, а привратница потехи ради задержала эту бумагу. 15 января было уже вынесено постановление, которое привратница опять слишком поздно отдала г-ну д'Эспару, полагавшему, впрочем, что произошла какая-то путаница: он не допускал злостных намерений со стороны человека, в доме которого прожил двенадцать лет. На имущество маркиза был наложен судебным приставом арест в тот самый момент, когда лакей г-на д'Эспара собирался отнести домовладельцу деньги за помещение. Об этом случае с умыслом было рассказано лицам, с которыми маркиз был связан деловыми отношениями; кое-кто из них встревожился, тем более что они и так уже сомневались в его платежеспособности, обеспокоенные россказнями о громадных суммах, которые якобы вымогали у него барон Жанрено и его мать. Подозрения жильцов, кредиторов и домовладельца почти оправдывались чрезмерной экономией маркиза в его личных расходах. Он вел себя, как разорившийся человек. Покупая что-нибудь у соседних лавочников, люди его немедленно расплачивались за всякую мелочь, словно боялись долгов; если бы они попросили отпустить что-нибудь на слово, то им, наверное, отказали бы — так подорвали в квартале кредит маркиза гнусные сплетни. Некоторые лавочники благоволят к неаккуратным плательщикам, поддерживающим с ними добрые отношения, и недолюбливают исправных, если те держатся слишком независимо и не якшаются с ними, — слово грубое, но выразительное. Таковы уж люди. Почти во всех слоях общества они покровительствуют пролазам и низким душонкам, которые им льстят, и питают неприязнь к людям, которые оскорбляют их своим превосходством, в чем бы оно ни выражалось. Лавочник, хулящий королевский двор, окружен собственными придворными. Словом, образ жизни маркиза и его сыновей неизбежно должен был вызвать озлобление соседей, и оно достигло того предела, когда люди не останавливаются уже перед подлостью, чтобы погубить своего воображаемого врага. Г-н д'Эспар был дворянином до мозга костей, как жена его была великосветской дамой; такие люди теперь почти перевелись во Франции, и лиц, которые подходят под это определение, можно перечесть по пальцам. Эти люди выросли еще на старой почве, на верованиях, унаследованных от отцов, на привычках, укоренившихся с детства. Для того чтобы верить в чистоту крови, в привилегию породы, надо в душе считать себя выше других, с самого рождения чувствовать расстояние между патрицием и плебеем. Можно ли повелевать, признавая других равными себе? Наконец и само воспитание укрепляло мысли, естественные для вельмож, увенчанных дворянской короной еще до того, как мать запечатлела на их челе первый поцелуй Такие мысли и такое воспитание более невозможны во Франции, где вот уже сорок лет, как случай присвоил себе право жаловать дворянство, омывая своих избранников кровью сражений, позлащая их славой, венчая ореолом гения; где из-за отмены законов о заповедном имуществе и майорате дробятся земельные владения и дворяне вынуждены заниматься своими собственными делами, вместо того, чтобы заниматься делами государственными; где величие личности стало величием, утверждаемым в постоянно напряженном труде. Наступила новая эра. Г-н д'Эспар, если рассматривать его как обломок великого здания феодализма, вызывал почтительное восхищение. Он признавал, что происхождение возвышает его над толпой; но он признавал также и все обязанности дворянства; он обладал добродетелями и твердостью, которые требуются от человека благородного происхождения В этих правилах воспитал он детей и с колыбели внушил им веру в свою касту. Глубокое чувство собственного достоинства, фамильная гордость, уверенность в собственном значении породили в них царственную надменность, рыцарскую отвагу и отеческую доброту феодального сеньора; манеры их соответствовали их образу мыслей и были бы прекрасны при дворе, но раздражали , всех на улице Монтань-Сент-Женевьев, в этой стране равенства, если только таковая существует, где, впрочем, все считали г-на д'Эспара разоренным, где все от мала до велика отказывали в привилегиях дворянства дворянину без состояния, ибо каждый считал здесь, что они должны принадлежать разбогатевшим буржуа. Итак, отчужденность между этой семьей и соседями была не только внешней, но и внутренней. У отца, как и у детей, наружность соответствовала всему их духовному облику. Г-н д'Эспар — ему было тогда лет пятьдесят — мог бы служить образцом родовитого дворянина XIX века. Худощавый, светловолосый, с благородным лицом, он обладал каким-то прирожденным изяществом, говорившим о возвышенных чувствах; однако он поражал своей подчеркнутой холодностью, как бы требуя к себе особого уважения Орлиный, слегка искривленный вправо нос — недостаток, не лишенный своеобразной прелести, — синие глаза, высокий лоб с резкими надбровными дугами, только сильнее оттенявшими глаза, сгущая их синеву, — все указывало на ум прямой и настойчивый, на безупречную честность, но в то же время придавало его лицу какое-то странное выражение. Крутой лоб действительно мог показаться отмеченным печатью безумия, а густые сросшиеся брови еще усиливали своеобразие лица. У него были белые, холеные руки аристократа, узкая, с высоким подъемом нога. Речь у него была невнятная, заикающаяся, манера излагать свои мысли — неясная, и у собеседника создавалось впечатление, будто он, как принято выражаться в просторечии, плетет языком, сбивается, не находит главного, сам себя прерывает, не заканчивает фразы. Этот чисто внешний недостаток совсем не вязался с твердой линией рта и резко очерченным профилем. Несколько порывистая походка соответствовала его манере говорить. Все эти особенности как бы подтверждали приписываемое ему помешательство Всегда тщательно одетый, он, тем не менее, очень мало тратил на самого себя, по три, по четыре года носил один и тот же черный сюртук, старательно вычищенный старым слугой. Оба его сына отличались красотой и тем особым изяществом, которое уживается с аристократической надменностью. Прекрасный цвет лица, ясный взгляд, нежная, прозрачная кожа свидетельствовали о чистоте нравов, правильном образе жизни, равномерном чередовании работы и развлечений. У обоих были черные волосы и синие глаза, слегка искривленный, как у отца, нос, но, возможно, от матери они унаследовали спокойную уверенность речи, взгляда и осадки, свойственную всем Бламонам-Шоври. Их голоса, чистые, как хрусталь, волновали душу ч очаровывали своей мягкостью; словом, женщина жаждала бы услышать такой голос, после того как заглянула бы в синее пламя таких глаз В их гордости была своеобразная скромность, целомудренная сдержанность, своего рода «noi me tangere»; будь они старше, во всем этом можно было бы заподозрить расчет, настолько они возбуждали желание узнать их поближе. Старшему, графу Клеману де Негреплису, пошел шестнадцатый год. Уже два года как он снял изящную английскую курточку, какую еще носил младший брат, виконт Камилл д'Эспар. Граф, полгода тому назад оставивший коллеж Генриха IV, был одет, как молодой человек, и, видимо, испытывал удовольствие от своего первого элегантного костюма. Отец не хотел, чтобы юноша загубил целый год на изучение философии, и решил завершить его образование изучением высшей математики. Кроме того, маркиз обучал его восточным языкам, международному праву, геральдике, истории по первоисточникам: по грамотам, летописям, сборникам узаконений Камилл же только недавно перевел в класс риторики День, избранный Попино для допроса г-на д'Эспара, пришелся на четверг, когда в коллежах нет занятий. Оба брата играли в саду до девяти часов утра, пока не проснется отец. Младший брат впервые собирался отправиться в тир и просил старшего замолвить за него словечко перед отцом и получить разрешение. Клеман пытался сопротивляться его уговорам Виконт всегда чуть-чуть злоупотреблял тем, что он был сильнее брата, и нередко вызывал его на драку. И вот оба мальчика под конец увлеклись, принялись бороться и драться, забавляясь, как школьники. Гоняясь друг за другом по саду, они расшалились и разбудили отца; не замеченный ими в пылу боя, он смотрел на них из окна. Маркиз с радостью глядел на сыновей; тела их сплетались, как змеи; лица, разгоряченные борьбой, раскраснелись, глаза метали искры, руки и ноги извивались, словно струна на огне; они падали, подымались, вновь сходились, как борцы на арене, и доставляли отцу то ощущение счастья, которое вознаграждает за самые жгучие страдания бурной жизни. Двое жильцов — один в третьем, другой во втором этаже — принялись злословить насчет помешанного старика, стравливающего себе на потеху собственных детей. Сейчас же отовсюду высунулись любопытные физиономии, маркиз их заметил и позвал сыновей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
И толстуха вскочила, бросилась к дверям, кубарем скатилась с лестницы и исчезла.
«Вот эта не лжет, — подумал следователь. — Ну что же, подождем до завтра; завтра отправлюсь к маркизу д'Эспару».
Люди, пережившие тот возраст, когда неосмотрительно расточают силы, знают, какое огромное влияние подчас оказывают на важные события ничем не примечательные с первого взгляда случайности, и не удивятся поэтому, что следующее пустяковое обстоятельство оказалось столь значительным. На другой день Попино нездоровилось, у него был самый обыкновенный насморк. Не подозревая, сколь опасна может быть затяжка дела, старик, которого слегка знобило, остался дома и отложил допрос маркиза д'Эспара. Пропущенный день сыграл в данном случае такую же роль, как и бульон, из-за которого Мария Медичи опоздала в день одураченных на свидание с Людовиком XIII, что дало возможность Ришелье приехать первым в Сен-Жермен и вновь покорить своего царственного пленника. Прежде чем отправиться за следователем и его протоколистом к маркизу д'Эспару, стояло бы, пожалуй, познакомиться с домом, обстановкой и образом жизни этого отца семейства, представленного в прошении его жены умалишенным.
В старых кварталах Парижа встречаются здания, вид которых говорит археологу об известном стремлении украсить город и о любви к своему дому, побуждающей строить на совесть. Дом, где в ту пору проживал г-н д'Эспар, на улице Монтань-Сент-Женевьев, являл собой один из таких старинных памятников; он был выстроен из тесаного камня с некоторым архитектурным великолепием, но камни почернели от времени, а внешняя и внутренняя отделка пострадала от коловращения городской жизни; высокопоставленные лица, некогда проживавшие в Университетском квартале, выехали оттуда вместе с высшими церковными учреждениями; в доме нашли себе пристанище такие промыслы и такие жильцы, для которых он не предназначался. В конце прошлого века там помещалась типография; паркет был испорчен, деревянные панели загрязнились, стены почернели, почти везде комнаты были наново перегорожены. В этом величественном здании, некогда принадлежавшем кардиналу, квартировали теперь безвестные жильцы. Архитектура его указывала на то, что оно построено во времена Генриха III, Генриха IV или Людовика XII — в ту же пору, когда возводились близ него дворцы Миньон, Серпант, дворец Анны Гонзаго и когда расширялась Сорбонна. Какой-то старик уверял, будто в прошлом веке он назывался особняком Дюперрона. Вполне возможно, что знаменитый кардинал построил его или по крайней мере жил там. В глубине двора до сих пор сохранился боковой каменный подъезд-перрон, в сад выходил другой перрон, расположенный посередине заднего фасада. Несмотря на упадок, в котором находилось здание, археологи могут обнаружить в скульптурном орнаменте обоих перронов наивный намек на витые шнуры, украшавшие кардинальскую шляпу Дюперрона. Маркиз д'Эспар занимал нижний этаж, — без сомнения, ради удовольствия пользоваться садом, имевшим два преимущества, очень важных для здоровья его сыновей: он выходил на юг и был довольно большим для этого квартала. Местоположение дома — на улице, само название которой указывало на крутой подъем, — было достаточно высоким, что оберегало от сырости даже первый этаж. Г-н д'Эспар поселился здесь, чтоб жить поблизости от учебных заведений и наблюдать за образованием своих сыновей, и, надо полагать, снял это помещение за весьма скромную плату, ибо в то время квартиры здесь были недороги. Да и владелец, верно, был сговорчив, так как помещение пришло в полный упадок и требовало основательного ремонта. Таким образом, г-н д'Эспар мог разрешить себе произвести некоторые затраты, чтобы получше устроиться и все же не прослыть безумцем. Высокие комнаты, их расположение, прекрасные потолки, деревянная обшивка стен, от которой остались одни лишь рамы, — все здесь дышало тем величием, которое в старину церковь придавала всему, предпринятому и созданному ею, которое художники находят и поныне во всем, что уцелело от этой старины, — будь то книга, одежда, створка книжного шкафа или какое-нибудь кресло. Деревянная обшивка была по распоряжению маркиза окрашена в коричневые тона, любимые голландцами и старой парижской буржуазией, да и в наши дни придающие особенную прелесть полотнам художников-жанристов. Стены были оклеены гладкими обоями, прекрасно подобранными под цвет панелей. На окнах висели занавески из недорогой материи, гармонирующие со всей обстановкой. Мебели было немного, но расположена она была со вкусом. Каждого, кто входил в этот дом, охватывало безмятежное и отрадное чувство, навеянное глубокой тишиной и покоем, царившими там, скромностью и гармонией красок, если придавать этому выражению смысл, какой вкладывают в него живописцы. Благородство во всех мелочах, безукоризненная чистота, полное соответствие между вещами и людьми — все подсказывало одно определение: приятный дом. Мало кто допускался в покои маркиза и его сыновей, и соседям жизнь их могла казаться таинственной. В другой части здания, выходящей на улицу, на четвертом этаже находились три большие комнаты, где после пребывания там типографии царил разгром и невероятное запустение. Эти три комнаты, предназначенные для работ над изданием «Живописной истории Китая», были отведены для конторы, склада и кабинета, где г-н д'Эспар проводил часть дня: он приходил к себе в кабинет после завтрака и оставался там до четырех часов дня, наблюдая за предпринятым им изданием. Там обычно принимал он и посетителей. Часто его сыновья, возвратившись из школы, прямо поднимались к отцу наверх. Комнаты первого этажа были как бы святилищем, где с обеденного часа и до утра маркиз уединялся с сыновьями. Итак, семейная жизнь его была старательно ограждена от посторонних взглядов. Из прислуги он держал только старуху-кухарку, с давних пор работавшую в его семье, и лакея лет сорока, который служил у маркиза еще до женитьбы его на девице де Бламон. При мальчиках находилась гувернантка. Чистота и порядок в комнатах говорили о том, как была преданна г-ну д'Эспару эта женщина, ведавшая хозяйством и ходившая за детьми. Все трое домочадцев, серьезные и малообщительные, понимали, казалось, цель, которой подчинил маркиз свою домашнюю жизнь. Отличие их привычек от привычек, обычно свойственных барской челяди, бросалось всем в глаза, окутывало дом покровом какой-то тайны и давало обильную пищу клевете, чему немало содействовал и сам г-н д'Эспар. По вполне уважительным причинам маркиз не сближался с жильцами дома. Он занялся воспитанием детей и решил оградить их от соприкосновения с чуждыми им людьми. Возможно также, что он хотел отделаться от навязчивых соседей. Подобное поведение знатного дворянина в годы, когда либерализм, как никогда прежде, захватил Латинский квартал, разжигало мелкие страсти, ничтожные и низкие чувства, порождающие сплетни в швейцарских, язвительные пересуды на лестнице, неизвестные ни г-ну д'Эспару, ни его слугам. Лакей его прослыл иезуитом, кухарка — притворщицей, экономка же — сообщницей г-жи Жанрено, обиравшей помешанного. А помешанным называли самого маркиза. Мало-помалу жильцы стали объяснять безумием многие поступки г-на д'Эспара и судачили о них между собой, не находя в них ни капли смысла. Мало веря в успех издания посвященного Китаю, они кончили тем, что убедили домовладельца, будто г-н д'Эспар сидит без денег, и сделали это как раз в то самое время, когда, по рассеянности, свойственной занятым людям, он просрочил уплату налога и получил из управления сборами повестку о принудительном взыскании. И вот 1 января домовладелец письменно потребовал от него взноса квартирной платы, а привратница потехи ради задержала эту бумагу. 15 января было уже вынесено постановление, которое привратница опять слишком поздно отдала г-ну д'Эспару, полагавшему, впрочем, что произошла какая-то путаница: он не допускал злостных намерений со стороны человека, в доме которого прожил двенадцать лет. На имущество маркиза был наложен судебным приставом арест в тот самый момент, когда лакей г-на д'Эспара собирался отнести домовладельцу деньги за помещение. Об этом случае с умыслом было рассказано лицам, с которыми маркиз был связан деловыми отношениями; кое-кто из них встревожился, тем более что они и так уже сомневались в его платежеспособности, обеспокоенные россказнями о громадных суммах, которые якобы вымогали у него барон Жанрено и его мать. Подозрения жильцов, кредиторов и домовладельца почти оправдывались чрезмерной экономией маркиза в его личных расходах. Он вел себя, как разорившийся человек. Покупая что-нибудь у соседних лавочников, люди его немедленно расплачивались за всякую мелочь, словно боялись долгов; если бы они попросили отпустить что-нибудь на слово, то им, наверное, отказали бы — так подорвали в квартале кредит маркиза гнусные сплетни. Некоторые лавочники благоволят к неаккуратным плательщикам, поддерживающим с ними добрые отношения, и недолюбливают исправных, если те держатся слишком независимо и не якшаются с ними, — слово грубое, но выразительное. Таковы уж люди. Почти во всех слоях общества они покровительствуют пролазам и низким душонкам, которые им льстят, и питают неприязнь к людям, которые оскорбляют их своим превосходством, в чем бы оно ни выражалось. Лавочник, хулящий королевский двор, окружен собственными придворными. Словом, образ жизни маркиза и его сыновей неизбежно должен был вызвать озлобление соседей, и оно достигло того предела, когда люди не останавливаются уже перед подлостью, чтобы погубить своего воображаемого врага. Г-н д'Эспар был дворянином до мозга костей, как жена его была великосветской дамой; такие люди теперь почти перевелись во Франции, и лиц, которые подходят под это определение, можно перечесть по пальцам. Эти люди выросли еще на старой почве, на верованиях, унаследованных от отцов, на привычках, укоренившихся с детства. Для того чтобы верить в чистоту крови, в привилегию породы, надо в душе считать себя выше других, с самого рождения чувствовать расстояние между патрицием и плебеем. Можно ли повелевать, признавая других равными себе? Наконец и само воспитание укрепляло мысли, естественные для вельмож, увенчанных дворянской короной еще до того, как мать запечатлела на их челе первый поцелуй Такие мысли и такое воспитание более невозможны во Франции, где вот уже сорок лет, как случай присвоил себе право жаловать дворянство, омывая своих избранников кровью сражений, позлащая их славой, венчая ореолом гения; где из-за отмены законов о заповедном имуществе и майорате дробятся земельные владения и дворяне вынуждены заниматься своими собственными делами, вместо того, чтобы заниматься делами государственными; где величие личности стало величием, утверждаемым в постоянно напряженном труде. Наступила новая эра. Г-н д'Эспар, если рассматривать его как обломок великого здания феодализма, вызывал почтительное восхищение. Он признавал, что происхождение возвышает его над толпой; но он признавал также и все обязанности дворянства; он обладал добродетелями и твердостью, которые требуются от человека благородного происхождения В этих правилах воспитал он детей и с колыбели внушил им веру в свою касту. Глубокое чувство собственного достоинства, фамильная гордость, уверенность в собственном значении породили в них царственную надменность, рыцарскую отвагу и отеческую доброту феодального сеньора; манеры их соответствовали их образу мыслей и были бы прекрасны при дворе, но раздражали , всех на улице Монтань-Сент-Женевьев, в этой стране равенства, если только таковая существует, где, впрочем, все считали г-на д'Эспара разоренным, где все от мала до велика отказывали в привилегиях дворянства дворянину без состояния, ибо каждый считал здесь, что они должны принадлежать разбогатевшим буржуа. Итак, отчужденность между этой семьей и соседями была не только внешней, но и внутренней. У отца, как и у детей, наружность соответствовала всему их духовному облику. Г-н д'Эспар — ему было тогда лет пятьдесят — мог бы служить образцом родовитого дворянина XIX века. Худощавый, светловолосый, с благородным лицом, он обладал каким-то прирожденным изяществом, говорившим о возвышенных чувствах; однако он поражал своей подчеркнутой холодностью, как бы требуя к себе особого уважения Орлиный, слегка искривленный вправо нос — недостаток, не лишенный своеобразной прелести, — синие глаза, высокий лоб с резкими надбровными дугами, только сильнее оттенявшими глаза, сгущая их синеву, — все указывало на ум прямой и настойчивый, на безупречную честность, но в то же время придавало его лицу какое-то странное выражение. Крутой лоб действительно мог показаться отмеченным печатью безумия, а густые сросшиеся брови еще усиливали своеобразие лица. У него были белые, холеные руки аристократа, узкая, с высоким подъемом нога. Речь у него была невнятная, заикающаяся, манера излагать свои мысли — неясная, и у собеседника создавалось впечатление, будто он, как принято выражаться в просторечии, плетет языком, сбивается, не находит главного, сам себя прерывает, не заканчивает фразы. Этот чисто внешний недостаток совсем не вязался с твердой линией рта и резко очерченным профилем. Несколько порывистая походка соответствовала его манере говорить. Все эти особенности как бы подтверждали приписываемое ему помешательство Всегда тщательно одетый, он, тем не менее, очень мало тратил на самого себя, по три, по четыре года носил один и тот же черный сюртук, старательно вычищенный старым слугой. Оба его сына отличались красотой и тем особым изяществом, которое уживается с аристократической надменностью. Прекрасный цвет лица, ясный взгляд, нежная, прозрачная кожа свидетельствовали о чистоте нравов, правильном образе жизни, равномерном чередовании работы и развлечений. У обоих были черные волосы и синие глаза, слегка искривленный, как у отца, нос, но, возможно, от матери они унаследовали спокойную уверенность речи, взгляда и осадки, свойственную всем Бламонам-Шоври. Их голоса, чистые, как хрусталь, волновали душу ч очаровывали своей мягкостью; словом, женщина жаждала бы услышать такой голос, после того как заглянула бы в синее пламя таких глаз В их гордости была своеобразная скромность, целомудренная сдержанность, своего рода «noi me tangere»; будь они старше, во всем этом можно было бы заподозрить расчет, настолько они возбуждали желание узнать их поближе. Старшему, графу Клеману де Негреплису, пошел шестнадцатый год. Уже два года как он снял изящную английскую курточку, какую еще носил младший брат, виконт Камилл д'Эспар. Граф, полгода тому назад оставивший коллеж Генриха IV, был одет, как молодой человек, и, видимо, испытывал удовольствие от своего первого элегантного костюма. Отец не хотел, чтобы юноша загубил целый год на изучение философии, и решил завершить его образование изучением высшей математики. Кроме того, маркиз обучал его восточным языкам, международному праву, геральдике, истории по первоисточникам: по грамотам, летописям, сборникам узаконений Камилл же только недавно перевел в класс риторики День, избранный Попино для допроса г-на д'Эспара, пришелся на четверг, когда в коллежах нет занятий. Оба брата играли в саду до девяти часов утра, пока не проснется отец. Младший брат впервые собирался отправиться в тир и просил старшего замолвить за него словечко перед отцом и получить разрешение. Клеман пытался сопротивляться его уговорам Виконт всегда чуть-чуть злоупотреблял тем, что он был сильнее брата, и нередко вызывал его на драку. И вот оба мальчика под конец увлеклись, принялись бороться и драться, забавляясь, как школьники. Гоняясь друг за другом по саду, они расшалились и разбудили отца; не замеченный ими в пылу боя, он смотрел на них из окна. Маркиз с радостью глядел на сыновей; тела их сплетались, как змеи; лица, разгоряченные борьбой, раскраснелись, глаза метали искры, руки и ноги извивались, словно струна на огне; они падали, подымались, вновь сходились, как борцы на арене, и доставляли отцу то ощущение счастья, которое вознаграждает за самые жгучие страдания бурной жизни. Двое жильцов — один в третьем, другой во втором этаже — принялись злословить насчет помешанного старика, стравливающего себе на потеху собственных детей. Сейчас же отовсюду высунулись любопытные физиономии, маркиз их заметил и позвал сыновей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9