– Я прощаюсь с миром, имею право.– Похороны были почти неделю назад!– Это мое личное дело и никого не касается.– Касается! Ты мой сын, и я хочу чтобы мой сын умер человеком а не блудил нежильцом по свету!– Имею право прощаться столько, столько хочу.– А по-моему ты вообще не собираешься уходить, так? – отец прищурился.Терпение мое лопнуло.– А ты наверно всю жизнь мечтал о моей смерти, так? Никак не дождешься!– Не смей со мной разговаривать в таком тоне! – закричал отец.В комнату вошла мать.– Себастьян, я тебя прошу, мы же договаривались без этих криков! У нас же такая слышимость! Соседи уже все знают!– Разговаривай сама! – бросил отец и вышел из комнаты.– Сынок, пойми… – мама говорила медленно, выбирая слова поточнее, – пойми отца. Он не хочет тебе зла, он просто пытается объяснить что так принято. Мы ведь живем в обществе. Есть нормы, правила, традиции. Почему ты делаешь все не как у людей? На похоронах куда-то убежал…– Мам, мы же договорились об этом не вспоминать. Об этом мы ругались вчера весь вечер, сегодня утро.– Хорошо, я не об этом. Скажи, ты действительно не хочешь уходить?– А вы все так хотите чтобы я скорее ушел?– Ничего ты не понимаешь… – она устало опустилась на диван, на секунду прижала к глазам платок и продолжила с надрывом, – Да я бы жизнь отдала за тебя! Если бы мне сейчас предложили сделать так, чтобы ты был жив, я бы… – голос ее дрогнул, она комкала в руке платок.– Да уйду я, уйду, никуда не денусь. Зачем же вы меня подгоняете? Через неделю меня здесь точно не будет, что вы волнуетесь?– Еще целую неделю? – она оторвала от глаз платок и изумленно уставилась на меня.– Да почему бы и нет?– Сынок… Ну пойми же ты – ведь ничего тут нельзя сделать, тебя не вернуть. И ты только травишь душу мне, себе, Юле…– Хорошо я больше не приду. Поеду за город, поброжу пару дней по лесу и уйду. Я всегда любил бродить по лесу…– Но почему у тебя все не как у людей? Есть ведь обычай – нежилец уходит в день поминок, ну или на следующий день. Меня соседи спрашивают, а что я им отвечу? Я не гоню тебя, и если бы была хоть надежда, хоть… – она снова заплакала.– Прощай. – сухо сказал я, встал, и вышел из дома.На улице шел дождь, я оглянулся – идти было некуда. И мне вдруг захотелось попасть туда, на бульвар, где я сидел неделю назад на лавке под каштаном. Я сел в метро и вскоре снова выходил под дождь в центре города.Я перешел улицу, завернул за угол и вдруг остолбенел, нос к носу столкнувшись с Юлькой. Она шла под одним зонтиком с Григорием, и тот нежно держал ее под руку. Юлька жутко смутилась.– Привет. – сказал я растерянно. – И тебе привет, Григорий.Юлька явно не знала куда деваться, да и Григорий как-то смущенно шмыгал носом. Гораздо более смущенно, чем шмыгает носом работник конторы, направляясь к метро с одной из сотрудниц.– Значит ты уже с Григорием погуливаешь? – спросил я.Юлька промолчала, и я понял что попал в точку.– Молодец ты, Юленька, нечего сказать. Могла бы подождать пока я уйду. И ты тоже хорош. – повернулся я к Григорию.– А чего ты не уходишь-то? – смущенно пробасил тот, разглядывая носки своих лакированных ботинок.– Да какое ваше собачье дело? – взорвался я. – Можно недельку после похорон подождать, а потом трахаться с кем попало? А, воробышек?– А что мне теперь, жизнь ломать? До старости в трауре ходить? – вспыхнула Юлька.– Да ты просто сука!– Да пошел ты знаешь куда? Мы с Григорием последние два месяца и так неплохо без тебя обходились…Она осеклась и капризно прикусила губу, было видно что Юлька уже жалеет о сказанном. На меня она старалась не смотреть. И я вдруг вспомнил все эти «сегодня я занята», «на работу за мной не заезжай», «поеду к подруге на дачу» – и понял что она сказала правду. Григорий молчал, по-прежнему уткнув взгляд в землю.– Ну а ты что скажешь, Гриша? – я перевел взгляд на него.Я ждал, что он сейчас пробасит что-нибудь в своей развязной манере, и тогда я врежу по этой наглой роже, по тупому бритому подбородку, искалечу, выбью зубы, чтоб хоть кто-то в этом мире запомнил меня надолго. Но Григорий молчал, не поднимая взгляда. Наверно ему сейчас действительно было неловко и стыдно. Я приглушил в себе злобу и сделал шаг в сторону:– Проходите, не толпитесь, людишки добрые. Жить вам поживать, да добра наживать. Долго и счастливо. И умереть в один день.Юлька и Григорий, как по команде, двинулись вперед и быстро завернули за угол.Я дошел до бульвара и сел на скамейку под каштаном. Листья уже распустились, и теперь в вышине покачивались белые цветочные свечки. Дождь лил не переставая – нудный и мелкий, и казалось насквозь пронизывал душу своими тупыми иголками. Неподалеку возле луже плескались двое ребятишек – они зачем-то кидали туда кирпич, вынимали и кидали снова. Этот мир был чужой, я больше не был его частью, и теперь вдруг понял это. Я уже не чувствовал за плечами груз неоконченных дел и недовыполненных обещаний. Не я должен был вставить тете Лиде стекло, и не моего паяльника ждал на антресолях наш сломанный телефон с определителем номера. Не моя сессия заваливалась, и не я клялся вернуться к маленькому карельскому озерку, чтобы пройти тот перекат на байдарке, а не на катамаране. Не я мечтал когда-нибудь побывать в Париже, это кто-то другой не успел там побывать. Этот мир был чужой, созданный для других людей, здесь не было ничего моего, и даже желание еще раз поднять голову и взглянуть в последний раз на цветущий каштан и летящие дождевые капли – это было не мое желание.– Смотри, кажется нежилец. – донесся до меня издалека голос одного из мальчишек. – Тикаем отсюда?Не на что было решаться – все было решено заранее и решено не мной. Я закрыл глаза.Сиреневый коридор появился сразу и заполнил все пространство вокруг. Он дернулся вперед – как бы недоверчиво поначалу, сомневаясь, надолго ли я сюда заглянул, но затем осмелел, и его стенки двинулись навстречу, все ускоряясь. И я размывался по стенкам, пропадая, и последней моей мыслью было: зря не оставил плащ дома, пропадет.Коридор извивался и раздавался вширь, мерцая всеми переливами света вдали, я прикипал взглядом к этому свету, несся к нему, и наконец влетел в огненное озеро, вылетел из коридора и полетел все выше и выше. Коридора больше не было, он остался внизу, я сам был этим коридором, коридором нежильцов. Сквозь меня летел в бесконечность со связкой гранат Николай Филозов, сквозь меня на далекие океанские огни Перл-Харбор падали японские самолеты, и я был пилотом-камикадзе в каждом из них. Сквозь меня летел Земной шар и Вселенная, я сам был всем этим миром, каждой его песчинкой и каждой бактерией. Я вел грузовик, а рядом со мной сидел я, и в кузове лежал я в виде двух компьютеров. И навстречу мне летел я, который был КАМАЗом и его водителем. Я был землей внизу и небом наверху, я был Вселенной. И я столкнулся сам с собой. Это ведь так просто – я и есть весь этот мир. Я – Вселенная. И в том числе Аркадий Галкин. Как частный случай себя. Я открыл глаза. * * * Фон был нечеткий, белый, но сумрачный. Где-то на грани углового зрения что-то маячило, размываясь. Какой-то рычаг или башня. Тела я не чувствовал, но мог открывать и закрывать глаза. Где-то за мной по-прежнему оставалось жерло сиреневого коридора, я чувствовал его, но уверенно держался наверху. Затем постепенно вокруг появилась резкость и башня оказалась всего-навсего серым штативом больничной капельницы.– Он приходит в себя. – сказала женщина в белом халате и склонилась надо мной.Я хотел что-то сказать, но не мог открыть рта. Прошло несколько минут, я чувствовал что рядом по-прежнему есть люди, и сделал еще одну попытку заговорить. На этот раз попытка удалась.– Где я?– Тише, тише! – тут же шепотом отозвалась женщина и склонилась надо мной.Я узнал ее – это была медсестра Светлана, которую я видел две недели назад в операционной.– Где я?– Нельзя разговаривать! Вы в больнице, вчера вечером попали в аварию, вас прооперировали, все цело, все будет хорошо. Разговаривать нельзя.– Вчера? В другую аварию?– Вам все расскажут, не надо разговаривать.– Но я же умер?– Кто вам сказал такую глупость?– Умер и ходил как нежилец.– Как кто? Куда ходил?– Значит у меня были эти… комические галлюцинации?– Комические? Смешные что ли?– Нет от слова «кома».– Ну тогда уж правильнее будет «коматозные». Хотя такого термина нет. Но не волнуйтесь, во время клинической смерти мерещится многое.– Клиническая смерть – это ведь смерть в клинике, так? А смерть духовного тела?– Вот вы поправитесь и нам расскажите. А то те, кто из комы вышел, не любят ничего рассказывать. Но пока не надо разговаривать.Я замолчал, осмысливая услышанное.– Постойте, но ведь вы были в операционной? Вас же зовут Светлана?– Светлана. – мельком удивилась она и, судя по голосу, куда-то обернулась. – Надюшка, спустись, сообщи родственникам, что больной уже пришел в сознание. А то с ночи сидят, ждут.– А что за родственники?– Мама пришла, девушка молодая, Юля, звонил э-э-э… Михаил Германович кажется – это ваш отец? Но мы в реанимацию никого не пустим. А когда вас через пару дней переведут в обычную палату – там уже как врач скажет.– Мама, Юля, Михаил Германович… – повторил я шепотом. – Знаете что?– Что? Передать что-то? – Светлана склонилась надо мной.– Передайте. Передайте им: проходите, не толпитесь, людишки добрые!Я закрыл глаза и расслабил невидимые мышцы души, удерживавшие меня над воронкой сиреневого коридора. И полетел вниз. Вниз, в полную темноту.– Так, что такое? Подожди, стой! Доктор! Доктор!! Товарищ Скворцов!!! Сюда! Больному плохо! Мы теряем его!Я уже не слышал – я падал все глубже и глубже, в полную темноту. Москва, 1998 10 апреля – 28 июня

1 2 3 4 5