Он истово молился всем богам и несколько изображений их сработал собственноручно из прочного дерева и поставил у стен вокруг семейного очага. Со временем деревянные боги и покровители потемнели от копоти, и в выражении их лиц появилось нечто, вызывающее к ним еще большее уважение, а на детей нагонявшее страх.
Как-то мать сказала:
– Кари, твой отец сообщил мне нечто, чего я не знала.
Кари молчал.
– Если сын желает жениться, – продолжала мать, – и если он уже выбрал себе невесту, то он обязан сказать об этом своим родным. И не в последнюю очередь – отцу и матери.
– Всему свое время, – сказал Кари.
Эти слова не поправились матери. Она усмотрела в них некую перемену в характере сына, до сего дня послушного и почтительного. Но она не стала пререкаться с ним.
Сказала:
– Ты должен кое-что обдумать, потому что твой отец будет говорить с тобой. И не далее как сегодня.
Вечером, когда вся семья была в сборе у очага, отец Кари обратился с обычной молитвой к покровителям их дома, глядевшим на огонь большими – навыкате – глазами. Затем все принялись ужинать.
После ужина отец сказал Кари:
– Нам надо поговорить с тобой.
Они вышли за порог на вечернюю свежесть и уселись на бревне.
Вверху светила луна. Небо было ярко-зеленым, и было светло, как в пасмурный день. А над крышей, в северной стороне стояло огромное зарево: как бы светилось солнце, которое на самом деле давно опустилось за море. Это было красивое небесное сияние.
Отец начал не сразу. Он обдумывал слова. Однако сын был уверен, что уже все договорено между отцом и матерью и слова заранее взвешены. Собственно, так и должно быть, когда ведешь важную беседу с сыном.
– Меня и твою мать, любящую тебя великой любовью, – начал отец, – многое беспокоит. Наверное, это участь всех родителей. Мне известно, что ты встречаешься с девушкой по имени Гудрид. Я знаю ее родителей. Это достойные люди. Они никогда не надеются не только на милость своих соседей или родичей, но даже на милость самого Одина. Я полагаю, что это хорошо, это свидетельство не только самостоятельности, но и уважения к самому себе. Не зная Гудрид, я допускаю, что она не только мила, но и мудра по-женски, то есть благоразумна.
Отец помолчал, ожидая, что Кари вставит какое-нибудь словечко. И Кари сказал:
– Все это, наверно, так и есть.
– Ну что ж, ну что ж… Во всем, что связано с этим, меня смущает одно: что надо этому Фроди? Я полагаю, что ты его знаешь – его и его повадки.
– Да, отец, – сказал Кари, которому нелегко было вести этот разговор. – Фроди не из тех, кто долго раздумывает, если что-нибудь запало в его сердце.
– Это так. По крайней мере, все держатся такого мнения. Это опасный и коварный человек.
Кари немножечко усмехнулся и заметил:
– Да, нагнал же он страху на многих.
Отца это замечание сына немного задело.
– Мне кажется, что ты берешь на себя слишком много, Кари. В твои годы следовало бы больше слушать старших и меньше высказывать колкостей.
Кари благоразумно промолчал.
– Мы с твоей матерью рассудили так, – продолжал отец. – Если ты решил свататься к Гудрид, то об этом должен сказать нам. Нам необходимо знать твои намерения. При этом тебе следует иметь в виду, что нельзя полагаться на одни чувства. Чем и как ты будешь жить? Что ты намерен делать? Поймет ли она тебя? Не слишком ли избалованна эта Гудрид? И что умеет она делать по дому? Это все не праздные вопросы.
Мать выглянула во двор, постояла немного в дверях и пошла укладывать детей.
– И еще один вопрос, – говорил отец. – Понимаешь ли ты, что стоит на твоем пути?
Сын хотел было сказать что-то резкое, но отец положил ему руку на плечо. Тяжелую крестьянскую руку.
– Не торопись с возражениями, – сказал он, – а лучше послушай… Умные люди говорят, что ты подвергаешь себя смертельной опасности. Эта Гудрид приглянулась не то Фроди, не то Эгилю. Если ты решил – причем твердо – свататься, это дело одно. Если ты ничего пока не решил и готов отступить, как советуют люди, – это дело другое. В этом случае не следует испытывать судьбу и связываться с головорезами. Ты все должен представлять себе совершенно ясно.
Сын сказал:
– Если я посватаюсь, то навлеку гнев Фроди не только на себя.
– Это так, – согласился отец.
– Следовательно, я должен не только ответить тебе, но и спросить кое о чем. Я должен получить какой-то совет.
– Он есть! – сказал отец. – Мы с твоей матерью твердо решили так: если ты сватаешься к Гудрид, то быть по сему! И никакой Фроди, никакой сумасшедший берсерк не заставит нас изменить свое решение. Было бы позором уступать силе, поджимать хвост, подобно испуганной собаке. Мы не свернем с дороги.
Кари сказал, пряча глаза:
– Я намерен свататься.
– Теперь все. Все ясно, – сказал отец и встал.
Он вошел в дом, оставив сына сидящим на бревне.
С гор дул ветерок, наполненный ароматами леса.
Часть четвертая
I
Ранним утром к дому Гуннара, сына Торкеля, подъехал на коне молодой человек, едва достигший двадцати зим. Не спускаясь наземь, он позвал хозяина. Вид у него был не очень-то мирный. Копье, меч, короткий нож на правом боку, кольчуга на груди и щит, привязанный к седлу, свидетельствовали о том, что прибыл он отнюдь не для приискания приюта или длительных бесед. Был он белобрыс, и волосы, пробивавшиеся из-под шлема, казались сотворенными из чистого льна.
Гуннар вышел к воротам, за ним последовал Кари. Хозяйка наблюдала за ними из-за полуоткрытых дверей.
– Ты и есть Гуннар, сын Торкеля? – спросил непрошеный гость.
– До нынешнего дня был им, – ответил Гуннар.
– Я хочу сообщить нечто, что возложено на меня моим великим конунгом…
На это Гуннар сказал:
– Наша земля не настолько бедна, чтобы иметь только одного великого конунга. Если я не ошибаюсь, их немало…
Молодой всадник не смог оценить подспудной насмешки, которая скрывалась не столько в самих словах, сколько в тоне, которым они были произнесены.
Всадник заученно произнес:
– Конунг Вальгард, сын Андотта, изволил прибыть в эти подвластные ему края…
Гуннар перебил его:
– Я знавал Андотта, сына Лодмунда. Я не раз носил ему различные подношения. Но что-то давненько не слыхать о нем.
Тут поближе к ним подошел Кари. Он сказал:
– Говорят, что конунг Андотт был рассечен надвое…
– Неправда! – воскликнул всадпик, и его бесцветные глаза кольнули Кари. – Конунг Андотт погиб в славной битве, в которой лично изрубил в кусочки не менее шести негодяев, а остальных обратил в бегство.
– В бегство? – изумился Гуннар.
– А кто же выпустил дух из Андотта? – небрежно спросил Кари.
Всадник задумался.
– Вспомнил! – сказал он. – На ту пору за толстенным дубом скрывался сообщник врагов конунга, некий коварный берсерк. Он и пронзил конунга. Копье вошло меж лопаток, надвое расщепило позвонки и на локоть вышло с другой стороны. Правда, он смутился, когда оказалось, что наконечник копья обагрен кровью. Конунг не мог предположить, что это была его собственная кровь, – таковы были сила и самообладание конунга нашего и вашего, Андотта.
Гуннар выслушал этот рассказ с приличествующим вниманием. Он не пригласил всадника к себе в дом, не предложил ему ни браги, ни пива. В эти мгновения его больше всего заботило одно: что ему нести, конунгу новоявленному и, наверное, столь же прожорливому вместе со своей челядью, как и его уже покойный отец…
– Уважаемый, – сказал Гуннар, – я бы хотел задать один вопрос. Неужели не нашлось никого поблизости, кто бы оборонил конунга Андотта?
Всадник сказал:
– Битва ярилась великая, и каждый был занят своим делом. А телохранители конунга пали в битве.
– Да, видно, не шуточная была битва…
– Еще бы! – сказал всадник. – Полегло немало, а сам нынешний конунг Вальгард лежал без сознания, уложив дюжину врагов.
– Я вижу – люди вы сильные, – сказал Гуннар.
– Ты прав.
– Однако из твоих слов явствует, что и сильные погибают в сече.
– Это тоже верно! – согласился белобрысый.
– Так что же надлежит нам делать? – спросил Гуннар.
– Весь месяц конунг будет жить в этих краях. Он полагает, что едва ли найдется такой, кто не явится к нему, чтобы он мог полюбоваться на людей, преданных ему и подносящих ему знаки своего внимания. Живет конунг за Форелевым ручьем, на большом хуторе, вам хорошо известном. Покойный конунг любил тот хутор за великие удобства и просторы покоев и за гостеприимство его хозяев… – Потом всадник нагло спросил: – Я что-нибудь сказал неясно?
– Нет, все ясно, – подтвердил Гуннар.
– А кто живет здесь поблизости? – спросил всадник.
– Почтенные люди…
– А что, если вот этот молодой человек, – всадник указал кнутовищем на Кари, – передаст им мои слова, которые я сказал уже тебе. А мне предстоит еще долгое путешествие по лесам и полям.
– Отчего же нет? – сказал Кари.
Всадник предупредил:
– Конунг встает рано, и кладовые его тоже открываются рано…
Гуннар сказал:
– Вот это твое сообщение особенно ценно, ибо нет ничего лучше утренних подношений.
Белобрысый почесал себе нос концом кнутовища и сдвинул шлем чуть набок. Он сказал:
– Я вижу, что имею дело с людьми понятливыми. Если и соседи ваши такие, как вы, то наш конунг надолго запомнит всех вас.
– Вот это очень важно! – сказал Гуннар.
А Кари спросил:
– А что ты больше всего любишь сам?
– Я? – Белобрысый рассмеялся, и водянистые его глаза вдруг ожили. – Как вам сказать?.. Кто откажется от хорошего бычка? Да и молодая конина с брагой имеет свои достоинства.
– А твой конунг? Каков его вкус?
– Конунг учит, что и как следует потреблять, – проговорил белобрысый. – Мы же только глядим на него во все глаза и делаем себе на носу зарубки.
– Ладно, – проговорил Гуннар. – Я свой долг выполню, а мой сын Кари сообщит радостную новость соседнему хутору.
Белобрысый тронул было коня. Да вдруг передумал. И спросил:
– Тут, говорят, живет в лесу некий умелец…
– Умелец? – Кари подошел ближе. – Какой умелец?
– Разве всех упомнишь?.. Он выдает себя за скальда… Но мечи, говорят, выковывает не хуже лучших мастеров кузнечного дела.
Кари сказал:
– Найти его нелегко. Он живет в лесных чащобах и на болотах…
– А дом? Разве он бездомный?
– Я бы сказал – да. А зачем он нужен?
Всадник сказал:
– Сын владельца хутора, где остановился конунг, очень хвалил мастерство этого отшельника. Конунг очень хотел бы видеть его.
– Если он только не в дремучем лесу…
Всадник оглянулся вокруг, что-то прикинул в уме. И бросил между прочим:
– Фроди его из-под земли добудет. Что ему чащоба?
– Фроди наверняка сыщет, – подтвердил Кари.
– Надо двигаться, – сказал белобрысый. – Конунг будет рад вашему приходу…
И ускакал…
– Это была угроза, – сказал Гуннар сыну. – Ты уразумел?
– Немудреная это наука, – сказал Кари. – Каждый уразумеет.
II
Вечером, когда семья отужинала, но все еще сидела у длинного очага, Гуннар сказал:
– Приехал новый конунг этих мест.
– Почему – новый? – спросила хозяйка.
Кари сидел рядом с отцом и ковырял головешкой в золе – забавы ради, думая о своем…
– А потому что старый уже в Вальгалле. Зарублен в битве.
Дети ничем особенным не выказали своего отношения к столь горестному сообщению.
– Туда ему и дорога, – сказала хозяйка.
А мать ее, старая совсем, заметила, что негоже говорить такое даже о плохом конунге. Кто же видел хорошего?
Гуннар сказал:
– Один помер, а на его место заступил другой. И ждет нас к себе в гости.
– Ждет, значит, надо идти, – сказала хозяйка. – Ведь мало хорошего и тогда, когда тебя вовсе не замечают.
– Конунги всех и все замечают, – сказал Гуннар. – Пожалуй, я отвезу ему рыбы. Рыбы у нас вдоволь. И не плохая она, должен сказать. Солонина жирная тоже найдется.
– Если поголодать, то можно и солонины отвезти, – сказала хозяйка.
– Вы с ума посходили! – зашепелявила ее старая мать. – Вы посчитайте, сколько у вас ртов, – тогда и решайте, сколько чего везти.
Гуннар рассердился было на старуху, да промолчал, потому что она была права, однако обстоятельства были сильнее всех ее разумных доводов. Конунг – большой разбойник. Надо ли связываться с ним? Дело не в том, хорош конунг или нет, а в том, что подношения неизбежны, как день, который наступит завтра.
Кари сказал:
– Нельзя нам позориться. Я мог бы заготовить дичи…
– Много ли?
Кари этого не знал. Все будет зависеть от покровителей лесов и охоты. И от священных изображений, которые лупоглазо смотрят на длинный очаг из каждого угла.
– Мы можем сходить на поклон к конунгу и через неделю. И через две.
– Вот и хорошо! Я постараюсь добыть оленину и медвежатину. Да и птиц тоже. Ведь конунг, если я не ошибаюсь, не брезгует ничем.
Гуннар хмыкнул:
– Он сожрал бы все каменья на берегу, если бы смог переварить их. И еще учтите: у него огромная прожорливая свита. Жрут, пьют и в ус себе не дуют.
– Нет, почему же? – возразил Кари. – Они стоят горой за конунга. Это их работа.
– Прекрасная работа, чтоб им пусто было! Ты, Кари, вроде той лошадки, которая ничего, кроме своей дороги, не видит. Ты оглянись по сторонам.
Кари молчал. Сказать ему было нечего. Он знал одно: не следует ударить лицом в грязь… Он умолчал о том, что и семья Гудрид готовит подношения конунгу. Ему не хотелось выглядеть беднее…
– Так, – заключил Гуннар, – решено: мы тут распорядимся с солониной и рыбой. С брагой и пивом – тоже. Что же до дичи – это уж на совести Кари. Уговорились? – И Гуннар посмотрел на сына.
– Да, – сказал Кари. – Не надо, чтобы другие смеялись над нами. Эта челядь конунга, говорят, очень падка на разные потехи. Чтобы не засмеяли!
Старуха сказала откуда-то издалека, из-за чьей-то спины:
– Сказано справедливо, Гуннар, ты не затыкай себе пальцами уши.
Кари сказал:
– Ни к чему споры: дичь будет. Это моя забота.
Гуннар не сводил глаз с самого высокого языка пламени в очаге. О чем он думал? Трудно сказать. А вот сын его думал о ней, о Гудрид. И тоже любовался пламенем, рвущимся кверху.
III
Однажды вечером Гуннар сказал во всеуслышание:
– Слушаю я, слушаю все эти рассказы про заморские зеленые земли и прихожу к такому выводу: туда могут поплыть только богатыри, только люди особенные. Чтобы решиться на такое плавание – сердце надо иметь каменное, чтобы оно не знало усталости. А еще я думаю, что все это – сказки. И, сказать по чести, мне уже начинает надоедать вся эта болтовня.
IV
Кари привиделся сон: сидит он на теплом песке и глядит на голубую поверхность фиорда. А вода чуть шевелится, погода стоит тихая, вверху летнее солнце, вокруг густой запах смолы, а из земли до неба подымаются ровные, точно частокол, сосны. И вдруг огонь охватывает лес, он горит, как огромный очаг, дым валит к самому солнцу. Вот запах смолы исчезает, и в ноздри лезет противный вязкий дым. И Кари задыхается, нет силы держаться на ногах, песок становится нестерпимо горячим, он жжет пятки, башмаки подгорают. И тут прямо на Кари плывет лодка. На большой волне. На самом гребне. На корме восседает Гудрид и даже не гребет… Но как же лодка подчиняется ей?.. Вот она протягивает ему руки. В ее глазах странное беспокойство. Руки ее так белы и так нежны, что сверкают на солнце, подобно слюде. А огонь все ближе… Вот-вот сгорит в бурном пламени трепещущий от страха Кари…
И тут он просыпается.
И не просто просыпается: его тормошит отец.
– Вставай!.. Живее!.. Горим!.. – кричит отец исступленно.
Кари едва дышит – его окутывает дым.
Дым – такой едкий, удушливый – идет откуда-то снизу, проникает сквозь щели в полу и в двери. Он стелется низко – тяжелый, точно горит вар или древесная смола.
Гуннар выскакивает во двор, за ним устремляются домочадцы.
Кари уже во дворе. Горит не дом, а хозяйственная пристройка, которая в двух десятках шагов от дома. В ней хранились рыболовные снасти, пустые деревянные кадки да кое-какой домашний скарб.
Огонь охватил деревянное сооружение со всех сторон.
Погода стояла хорошая, на небе – ни тучки. Так что удар молнии полностью исключается. Если не молния – так что же? Остается предположить одно: поджог! А кому же понадобился он? Что это: неосторожное обращение с огнем или преступление?
Эти вопросы задавал Гуннар сам себе. Ответить на них было нелегко. Да и не до ответов: надо было попытаться спасти что-либо из скарба. Но как?
Кари схватил огромное бревно и с разбегу ударил в дверь, закрытую на замок. Но тщетно: пылающая дверь все еще держалась, она оказалась сколоченной на славу. На сей раз ее добротность обернулась черной стороной.
Гуннар крикнул:
– Брось это дело! Если даже ты и заберешься в кладовую, то живьем сгоришь! Пусть лучше пропадает добро. Теперь уж и вода не поможет.
Убедившись, что огонь не грозит другим постройкам, Гуннар уселся на пень. Что делать: чему быть – того не миновать. Он только поглядывал на огонь.
Вместе с ним вся семья наблюдала за пожаром. Сухие дощатые стены весело трещали, из них сыпались искры, и понемногу обнажался черный бревенчатый каркас, который вскоре рухнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Как-то мать сказала:
– Кари, твой отец сообщил мне нечто, чего я не знала.
Кари молчал.
– Если сын желает жениться, – продолжала мать, – и если он уже выбрал себе невесту, то он обязан сказать об этом своим родным. И не в последнюю очередь – отцу и матери.
– Всему свое время, – сказал Кари.
Эти слова не поправились матери. Она усмотрела в них некую перемену в характере сына, до сего дня послушного и почтительного. Но она не стала пререкаться с ним.
Сказала:
– Ты должен кое-что обдумать, потому что твой отец будет говорить с тобой. И не далее как сегодня.
Вечером, когда вся семья была в сборе у очага, отец Кари обратился с обычной молитвой к покровителям их дома, глядевшим на огонь большими – навыкате – глазами. Затем все принялись ужинать.
После ужина отец сказал Кари:
– Нам надо поговорить с тобой.
Они вышли за порог на вечернюю свежесть и уселись на бревне.
Вверху светила луна. Небо было ярко-зеленым, и было светло, как в пасмурный день. А над крышей, в северной стороне стояло огромное зарево: как бы светилось солнце, которое на самом деле давно опустилось за море. Это было красивое небесное сияние.
Отец начал не сразу. Он обдумывал слова. Однако сын был уверен, что уже все договорено между отцом и матерью и слова заранее взвешены. Собственно, так и должно быть, когда ведешь важную беседу с сыном.
– Меня и твою мать, любящую тебя великой любовью, – начал отец, – многое беспокоит. Наверное, это участь всех родителей. Мне известно, что ты встречаешься с девушкой по имени Гудрид. Я знаю ее родителей. Это достойные люди. Они никогда не надеются не только на милость своих соседей или родичей, но даже на милость самого Одина. Я полагаю, что это хорошо, это свидетельство не только самостоятельности, но и уважения к самому себе. Не зная Гудрид, я допускаю, что она не только мила, но и мудра по-женски, то есть благоразумна.
Отец помолчал, ожидая, что Кари вставит какое-нибудь словечко. И Кари сказал:
– Все это, наверно, так и есть.
– Ну что ж, ну что ж… Во всем, что связано с этим, меня смущает одно: что надо этому Фроди? Я полагаю, что ты его знаешь – его и его повадки.
– Да, отец, – сказал Кари, которому нелегко было вести этот разговор. – Фроди не из тех, кто долго раздумывает, если что-нибудь запало в его сердце.
– Это так. По крайней мере, все держатся такого мнения. Это опасный и коварный человек.
Кари немножечко усмехнулся и заметил:
– Да, нагнал же он страху на многих.
Отца это замечание сына немного задело.
– Мне кажется, что ты берешь на себя слишком много, Кари. В твои годы следовало бы больше слушать старших и меньше высказывать колкостей.
Кари благоразумно промолчал.
– Мы с твоей матерью рассудили так, – продолжал отец. – Если ты решил свататься к Гудрид, то об этом должен сказать нам. Нам необходимо знать твои намерения. При этом тебе следует иметь в виду, что нельзя полагаться на одни чувства. Чем и как ты будешь жить? Что ты намерен делать? Поймет ли она тебя? Не слишком ли избалованна эта Гудрид? И что умеет она делать по дому? Это все не праздные вопросы.
Мать выглянула во двор, постояла немного в дверях и пошла укладывать детей.
– И еще один вопрос, – говорил отец. – Понимаешь ли ты, что стоит на твоем пути?
Сын хотел было сказать что-то резкое, но отец положил ему руку на плечо. Тяжелую крестьянскую руку.
– Не торопись с возражениями, – сказал он, – а лучше послушай… Умные люди говорят, что ты подвергаешь себя смертельной опасности. Эта Гудрид приглянулась не то Фроди, не то Эгилю. Если ты решил – причем твердо – свататься, это дело одно. Если ты ничего пока не решил и готов отступить, как советуют люди, – это дело другое. В этом случае не следует испытывать судьбу и связываться с головорезами. Ты все должен представлять себе совершенно ясно.
Сын сказал:
– Если я посватаюсь, то навлеку гнев Фроди не только на себя.
– Это так, – согласился отец.
– Следовательно, я должен не только ответить тебе, но и спросить кое о чем. Я должен получить какой-то совет.
– Он есть! – сказал отец. – Мы с твоей матерью твердо решили так: если ты сватаешься к Гудрид, то быть по сему! И никакой Фроди, никакой сумасшедший берсерк не заставит нас изменить свое решение. Было бы позором уступать силе, поджимать хвост, подобно испуганной собаке. Мы не свернем с дороги.
Кари сказал, пряча глаза:
– Я намерен свататься.
– Теперь все. Все ясно, – сказал отец и встал.
Он вошел в дом, оставив сына сидящим на бревне.
С гор дул ветерок, наполненный ароматами леса.
Часть четвертая
I
Ранним утром к дому Гуннара, сына Торкеля, подъехал на коне молодой человек, едва достигший двадцати зим. Не спускаясь наземь, он позвал хозяина. Вид у него был не очень-то мирный. Копье, меч, короткий нож на правом боку, кольчуга на груди и щит, привязанный к седлу, свидетельствовали о том, что прибыл он отнюдь не для приискания приюта или длительных бесед. Был он белобрыс, и волосы, пробивавшиеся из-под шлема, казались сотворенными из чистого льна.
Гуннар вышел к воротам, за ним последовал Кари. Хозяйка наблюдала за ними из-за полуоткрытых дверей.
– Ты и есть Гуннар, сын Торкеля? – спросил непрошеный гость.
– До нынешнего дня был им, – ответил Гуннар.
– Я хочу сообщить нечто, что возложено на меня моим великим конунгом…
На это Гуннар сказал:
– Наша земля не настолько бедна, чтобы иметь только одного великого конунга. Если я не ошибаюсь, их немало…
Молодой всадник не смог оценить подспудной насмешки, которая скрывалась не столько в самих словах, сколько в тоне, которым они были произнесены.
Всадник заученно произнес:
– Конунг Вальгард, сын Андотта, изволил прибыть в эти подвластные ему края…
Гуннар перебил его:
– Я знавал Андотта, сына Лодмунда. Я не раз носил ему различные подношения. Но что-то давненько не слыхать о нем.
Тут поближе к ним подошел Кари. Он сказал:
– Говорят, что конунг Андотт был рассечен надвое…
– Неправда! – воскликнул всадпик, и его бесцветные глаза кольнули Кари. – Конунг Андотт погиб в славной битве, в которой лично изрубил в кусочки не менее шести негодяев, а остальных обратил в бегство.
– В бегство? – изумился Гуннар.
– А кто же выпустил дух из Андотта? – небрежно спросил Кари.
Всадник задумался.
– Вспомнил! – сказал он. – На ту пору за толстенным дубом скрывался сообщник врагов конунга, некий коварный берсерк. Он и пронзил конунга. Копье вошло меж лопаток, надвое расщепило позвонки и на локоть вышло с другой стороны. Правда, он смутился, когда оказалось, что наконечник копья обагрен кровью. Конунг не мог предположить, что это была его собственная кровь, – таковы были сила и самообладание конунга нашего и вашего, Андотта.
Гуннар выслушал этот рассказ с приличествующим вниманием. Он не пригласил всадника к себе в дом, не предложил ему ни браги, ни пива. В эти мгновения его больше всего заботило одно: что ему нести, конунгу новоявленному и, наверное, столь же прожорливому вместе со своей челядью, как и его уже покойный отец…
– Уважаемый, – сказал Гуннар, – я бы хотел задать один вопрос. Неужели не нашлось никого поблизости, кто бы оборонил конунга Андотта?
Всадник сказал:
– Битва ярилась великая, и каждый был занят своим делом. А телохранители конунга пали в битве.
– Да, видно, не шуточная была битва…
– Еще бы! – сказал всадник. – Полегло немало, а сам нынешний конунг Вальгард лежал без сознания, уложив дюжину врагов.
– Я вижу – люди вы сильные, – сказал Гуннар.
– Ты прав.
– Однако из твоих слов явствует, что и сильные погибают в сече.
– Это тоже верно! – согласился белобрысый.
– Так что же надлежит нам делать? – спросил Гуннар.
– Весь месяц конунг будет жить в этих краях. Он полагает, что едва ли найдется такой, кто не явится к нему, чтобы он мог полюбоваться на людей, преданных ему и подносящих ему знаки своего внимания. Живет конунг за Форелевым ручьем, на большом хуторе, вам хорошо известном. Покойный конунг любил тот хутор за великие удобства и просторы покоев и за гостеприимство его хозяев… – Потом всадник нагло спросил: – Я что-нибудь сказал неясно?
– Нет, все ясно, – подтвердил Гуннар.
– А кто живет здесь поблизости? – спросил всадник.
– Почтенные люди…
– А что, если вот этот молодой человек, – всадник указал кнутовищем на Кари, – передаст им мои слова, которые я сказал уже тебе. А мне предстоит еще долгое путешествие по лесам и полям.
– Отчего же нет? – сказал Кари.
Всадник предупредил:
– Конунг встает рано, и кладовые его тоже открываются рано…
Гуннар сказал:
– Вот это твое сообщение особенно ценно, ибо нет ничего лучше утренних подношений.
Белобрысый почесал себе нос концом кнутовища и сдвинул шлем чуть набок. Он сказал:
– Я вижу, что имею дело с людьми понятливыми. Если и соседи ваши такие, как вы, то наш конунг надолго запомнит всех вас.
– Вот это очень важно! – сказал Гуннар.
А Кари спросил:
– А что ты больше всего любишь сам?
– Я? – Белобрысый рассмеялся, и водянистые его глаза вдруг ожили. – Как вам сказать?.. Кто откажется от хорошего бычка? Да и молодая конина с брагой имеет свои достоинства.
– А твой конунг? Каков его вкус?
– Конунг учит, что и как следует потреблять, – проговорил белобрысый. – Мы же только глядим на него во все глаза и делаем себе на носу зарубки.
– Ладно, – проговорил Гуннар. – Я свой долг выполню, а мой сын Кари сообщит радостную новость соседнему хутору.
Белобрысый тронул было коня. Да вдруг передумал. И спросил:
– Тут, говорят, живет в лесу некий умелец…
– Умелец? – Кари подошел ближе. – Какой умелец?
– Разве всех упомнишь?.. Он выдает себя за скальда… Но мечи, говорят, выковывает не хуже лучших мастеров кузнечного дела.
Кари сказал:
– Найти его нелегко. Он живет в лесных чащобах и на болотах…
– А дом? Разве он бездомный?
– Я бы сказал – да. А зачем он нужен?
Всадник сказал:
– Сын владельца хутора, где остановился конунг, очень хвалил мастерство этого отшельника. Конунг очень хотел бы видеть его.
– Если он только не в дремучем лесу…
Всадник оглянулся вокруг, что-то прикинул в уме. И бросил между прочим:
– Фроди его из-под земли добудет. Что ему чащоба?
– Фроди наверняка сыщет, – подтвердил Кари.
– Надо двигаться, – сказал белобрысый. – Конунг будет рад вашему приходу…
И ускакал…
– Это была угроза, – сказал Гуннар сыну. – Ты уразумел?
– Немудреная это наука, – сказал Кари. – Каждый уразумеет.
II
Вечером, когда семья отужинала, но все еще сидела у длинного очага, Гуннар сказал:
– Приехал новый конунг этих мест.
– Почему – новый? – спросила хозяйка.
Кари сидел рядом с отцом и ковырял головешкой в золе – забавы ради, думая о своем…
– А потому что старый уже в Вальгалле. Зарублен в битве.
Дети ничем особенным не выказали своего отношения к столь горестному сообщению.
– Туда ему и дорога, – сказала хозяйка.
А мать ее, старая совсем, заметила, что негоже говорить такое даже о плохом конунге. Кто же видел хорошего?
Гуннар сказал:
– Один помер, а на его место заступил другой. И ждет нас к себе в гости.
– Ждет, значит, надо идти, – сказала хозяйка. – Ведь мало хорошего и тогда, когда тебя вовсе не замечают.
– Конунги всех и все замечают, – сказал Гуннар. – Пожалуй, я отвезу ему рыбы. Рыбы у нас вдоволь. И не плохая она, должен сказать. Солонина жирная тоже найдется.
– Если поголодать, то можно и солонины отвезти, – сказала хозяйка.
– Вы с ума посходили! – зашепелявила ее старая мать. – Вы посчитайте, сколько у вас ртов, – тогда и решайте, сколько чего везти.
Гуннар рассердился было на старуху, да промолчал, потому что она была права, однако обстоятельства были сильнее всех ее разумных доводов. Конунг – большой разбойник. Надо ли связываться с ним? Дело не в том, хорош конунг или нет, а в том, что подношения неизбежны, как день, который наступит завтра.
Кари сказал:
– Нельзя нам позориться. Я мог бы заготовить дичи…
– Много ли?
Кари этого не знал. Все будет зависеть от покровителей лесов и охоты. И от священных изображений, которые лупоглазо смотрят на длинный очаг из каждого угла.
– Мы можем сходить на поклон к конунгу и через неделю. И через две.
– Вот и хорошо! Я постараюсь добыть оленину и медвежатину. Да и птиц тоже. Ведь конунг, если я не ошибаюсь, не брезгует ничем.
Гуннар хмыкнул:
– Он сожрал бы все каменья на берегу, если бы смог переварить их. И еще учтите: у него огромная прожорливая свита. Жрут, пьют и в ус себе не дуют.
– Нет, почему же? – возразил Кари. – Они стоят горой за конунга. Это их работа.
– Прекрасная работа, чтоб им пусто было! Ты, Кари, вроде той лошадки, которая ничего, кроме своей дороги, не видит. Ты оглянись по сторонам.
Кари молчал. Сказать ему было нечего. Он знал одно: не следует ударить лицом в грязь… Он умолчал о том, что и семья Гудрид готовит подношения конунгу. Ему не хотелось выглядеть беднее…
– Так, – заключил Гуннар, – решено: мы тут распорядимся с солониной и рыбой. С брагой и пивом – тоже. Что же до дичи – это уж на совести Кари. Уговорились? – И Гуннар посмотрел на сына.
– Да, – сказал Кари. – Не надо, чтобы другие смеялись над нами. Эта челядь конунга, говорят, очень падка на разные потехи. Чтобы не засмеяли!
Старуха сказала откуда-то издалека, из-за чьей-то спины:
– Сказано справедливо, Гуннар, ты не затыкай себе пальцами уши.
Кари сказал:
– Ни к чему споры: дичь будет. Это моя забота.
Гуннар не сводил глаз с самого высокого языка пламени в очаге. О чем он думал? Трудно сказать. А вот сын его думал о ней, о Гудрид. И тоже любовался пламенем, рвущимся кверху.
III
Однажды вечером Гуннар сказал во всеуслышание:
– Слушаю я, слушаю все эти рассказы про заморские зеленые земли и прихожу к такому выводу: туда могут поплыть только богатыри, только люди особенные. Чтобы решиться на такое плавание – сердце надо иметь каменное, чтобы оно не знало усталости. А еще я думаю, что все это – сказки. И, сказать по чести, мне уже начинает надоедать вся эта болтовня.
IV
Кари привиделся сон: сидит он на теплом песке и глядит на голубую поверхность фиорда. А вода чуть шевелится, погода стоит тихая, вверху летнее солнце, вокруг густой запах смолы, а из земли до неба подымаются ровные, точно частокол, сосны. И вдруг огонь охватывает лес, он горит, как огромный очаг, дым валит к самому солнцу. Вот запах смолы исчезает, и в ноздри лезет противный вязкий дым. И Кари задыхается, нет силы держаться на ногах, песок становится нестерпимо горячим, он жжет пятки, башмаки подгорают. И тут прямо на Кари плывет лодка. На большой волне. На самом гребне. На корме восседает Гудрид и даже не гребет… Но как же лодка подчиняется ей?.. Вот она протягивает ему руки. В ее глазах странное беспокойство. Руки ее так белы и так нежны, что сверкают на солнце, подобно слюде. А огонь все ближе… Вот-вот сгорит в бурном пламени трепещущий от страха Кари…
И тут он просыпается.
И не просто просыпается: его тормошит отец.
– Вставай!.. Живее!.. Горим!.. – кричит отец исступленно.
Кари едва дышит – его окутывает дым.
Дым – такой едкий, удушливый – идет откуда-то снизу, проникает сквозь щели в полу и в двери. Он стелется низко – тяжелый, точно горит вар или древесная смола.
Гуннар выскакивает во двор, за ним устремляются домочадцы.
Кари уже во дворе. Горит не дом, а хозяйственная пристройка, которая в двух десятках шагов от дома. В ней хранились рыболовные снасти, пустые деревянные кадки да кое-какой домашний скарб.
Огонь охватил деревянное сооружение со всех сторон.
Погода стояла хорошая, на небе – ни тучки. Так что удар молнии полностью исключается. Если не молния – так что же? Остается предположить одно: поджог! А кому же понадобился он? Что это: неосторожное обращение с огнем или преступление?
Эти вопросы задавал Гуннар сам себе. Ответить на них было нелегко. Да и не до ответов: надо было попытаться спасти что-либо из скарба. Но как?
Кари схватил огромное бревно и с разбегу ударил в дверь, закрытую на замок. Но тщетно: пылающая дверь все еще держалась, она оказалась сколоченной на славу. На сей раз ее добротность обернулась черной стороной.
Гуннар крикнул:
– Брось это дело! Если даже ты и заберешься в кладовую, то живьем сгоришь! Пусть лучше пропадает добро. Теперь уж и вода не поможет.
Убедившись, что огонь не грозит другим постройкам, Гуннар уселся на пень. Что делать: чему быть – того не миновать. Он только поглядывал на огонь.
Вместе с ним вся семья наблюдала за пожаром. Сухие дощатые стены весело трещали, из них сыпались искры, и понемногу обнажался черный бревенчатый каркас, который вскоре рухнет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17