– Любопытно! – Майор уставился на Толика, моргая белесыми ресницами. – Один сын сбежал, второй украл арбуз.
– Отпустите его! – снова попросил бородатый. – Это он у меня украл.
Майор пожал плечами.
– Раз вы сами просите, – сказал он, – мы не держим. Да и отец здесь, разберется.
Толик и отец молча вышли из милиции.
– Чьи же письма ты сжигал? – спросил отец.
Толик промолчал. Чего там старое ворошить. Что было, то прошло. Вон уже сколько нового случилось! Отец женился. Темка сбежал. Толик вздохнул: вот чем Темку кормить?
Отец словно услышал его.
– Где Артем? – спросил он глухим голосом.
Толик пожал плечами.
– Ты знаешь! – сказал отец горячо. – Ты не можешь не знать.
Толик зло взглянул на отца.
– Темка сказал, что ненавидит тебя! – крикнул он. – Темка сказал, чтобы ты уходил от них! Так что же?
Отец молчал, понурив голову.
Толик посмотрел на небо. Оно клубилось белыми барашками. Голубое поле, и стадо белых баранов. Только низко над городом плавали черные тучи. Толик вгляделся получше. Это был дым. Он поднимался черными бурунами все выше и выше.
– Что это? – спросил Толик, и сердце его дрогнуло.
– Горит, – ответил отец, думая все о своем.
– Что горит?
– Как будто Клопиная деревня.
– Что? – кинулся к нему Толик. – Что?!
Отец удивленно разглядывал его и ничего не мог понять.

7

Толик ринулся вперед. На тротуаре было много народу, он все время натыкался на кого-нибудь, кого-нибудь обгонял, и это злило его. Толик выскочил на мостовую и побежал изо всех сил.
Темка! Там был Темка! Дрых на своем матрасе у стенки. Толик много раз слышал, как гибнут люди во время пожара – спят, угорают от дыма и не просыпаются.
Он несся так, как не бегал никогда в жизни. Он мчался, обгоняя зазевавшиеся машины. Он мчался скорее троллейбусов, потому что троллейбусы стояли на остановках, а у Толика не было никаких остановок. Он мчался как бешеный, не думая ни о чем, кроме Темки.
За спиной послышался топот. Он не обернулся. Рядом показалась чья-то тень, которая вырвалась вперед. Он узнал отца.
– Артем там? – крикнул отец на ходу.
Молчать дальше было бы преступлением.
– Да! – крикнул Толик.
– Где? – выдохнул отец.
– Ты не найдешь! – ответил Толик.
Отец кивнул и крикнул:
– Не отставай!
Они бежали рядом, как два олимпийца, не отставая ни на шаг. Во рту стало сладко, ноги едва двигались, когда они выскочили к берегу оврага.
Горело с той стороны, где утром деревья, дома, противоположный берег казались миражем. Там гудело бешеное пламя, вырывались огненные плащи с черной дымной каймой, гулкими залпами взлетали ввысь огненные угли.
«Все ясно!» – подумал Толик, вглядываясь в свирепое лицо оврага. Он молчал, притаившись, много лет. Молчал, дожидаясь своего часа. Копил злобу на бывших своих жильцов. Злился на их неблагодарность. Вот, мол, пожили, а не нужен стал – и ушли. Ну, погодите!.. Овраг хмурился, собирал силы, чернея оспинами старых хибар, – и вот закричал. Закричал, завыл, застонал!..
Пламя крутилось красными смерчами, перебегало с крыши на крышу, и деревянные хибары, просохшие насквозь за много лет жизни, набитые сухими опилками между стен, вспыхивали, как спичечные коробки, одна за другой.
Пожарники впустую метали в огонь острые водяные стрелы. Вода испарялась, не долетая до крыш.
Овраг бесновался.
Овраг сумасшествовал.
Овраг мстил.
С пронзительным воем к обрыву подъезжали машины, из них выскакивали милиционеры и, взявшись за руки, теснили людей от края.
Толик с отцом едва пробились сквозь эту цепь.
– Там мальчик! – кричал отец. – Там мальчик!
Они побежали мимо милиционеров, и их остановили пожарники.
– Там мальчик! – снова крикнул отец.
И Толик увидел, что за ним ринулись, раскручивая на ходу шланги, два дядьки в касках. Один был усатый. Пожарные бежали медленнее, их задерживал тяжелый шланг, и Толик с отцом обогнали их.
Рядом с Темкиным домом стоял сухой тополь. Он уже горел вовсю, словно факел. Сгоревшие ветки красными червячками падали на крышу, и крыша вспыхнула на глазах у Толика. Она загорелась не постепенно, а сразу. Занялась в одно мгновенье.
– Иди назад! – крикнул отец. – Немедленно иди!
Но Толик мотнул головой. Собрав силы, он кинулся вперед и, обогнав отца, вскочил в дом. Крыша горела, но в комнате был только густой белый дым. Дышать стало нечем, горло разъедало. Зажав нос, Толик на ощупь потрогал матрас. Темки не было.
Толик выскочил из избушки, кашляя и чертыхаясь.
– Нет! – крикнул он отцу и тут же увидел Темку.
Накинув на голову куртку, Темка ползал по земле. Куртка уже дымилась.
Сначала Толик ничего не понял. Потом увидел курицу. Она металась перед Темкой. А Темка ползал возле нее, хватал что-то и прятал за пазуху.
– Вот идиот! – заорал Толик во всю глотку.
Темка ловил цыплят, а курица защищала их. Она клевала его в руки, но Темка все равно хватал и прятал цыплят.
В это время на нем вспыхнула куртка. Темка сбросил ее, но тут же красный червячок – сгоревшая тополиная ветка – упал ему на рубашку, и рубашка загорелась.
Толик ничего не успел сообразить. Отец стремительно кинулся на Темку и придавил его своей грудью к земле. Это длилось мгновенье. Отец поднялся, схватил Темку на руки и кинулся наверх.
– Назад! – крикнул он Толику. – Назад!
Темкина хибарка уже вовсю полыхала. Толик обернулся, словно пытаясь запомнить этот ад, и чуть не умер со страху.
На него что-то налетело, сумасшедше взвизгнуло и пронеслось мимо. Это была одичавшая кошка.
Огромная тополиная ветка, треща, грохнулась рядом. Он повернулся, кинулся вслед за отцом и тут же упал, наступив на что-то скользкое.
Толика передернуло. Это были мыши. Целая орава мышей. Они пищали, лезли друг на друга, мчались наверх, к людям.
Толик вскочил. Что-то сильное хлестнуло его в грудь и ослепило. Он растерялся и потерял ориентировку.
В ту же минуту он увидел, как ему машет рукой усатый человек в каске. Струи воды стекали по штанам. Пожарник полил его, чтоб не загорелся.
Толик стремглав выскочил из оврага.
Он увидел «скорую помощь» с красным крестом, согнутую, мокрую спину отца и носилки. На носилках лежал Темка. Он лежал как-то странно. Будто хотел отжаться от носилок.
– Ложись! Ложись! – говорил ему отец, но Темка непослушно тряс головой.
Толик понял его. Он подбежал к Темке и стал вытаскивать у него из-за пазухи желтых перепуганных цыплят.
Он прятал их к себе за рубашку, со страхом разглядывая черную страшную рану на Темкиной спине, и плача ругался:
– Гад ты такой, юный натуралист!

8

Толику кажется, он ступает по снежному насту.
Он боится, что на белом, как сугробы, полу после него останутся следы, и идет медленно, осторожно, не сгибая ног, жмурясь от ослепительной белизны. Белый потолок, белые стены, белые простыни на Темкиной кровати. И черный, будто обуглившийся, отец.
Он дежурит возле Темки всю ночь, а днем его сменяет мать. Толик старается не встречаться с ней. Как-то неловко глядеть на новую жену отца, и он приходит, когда ее нет – рано утром или уже под вечер.
Темка лежит на животе. Над спиной, на железных палочках, – белая простыня вроде палатки. Горящая ветка сожгла Темке кожу на спине. Вместо сгоревшей врачи прилатали ему чужую. Но ожог перевязывать нельзя, и Темка лежит все время на животе, под белой палаткой.
Сзади, за кроватью, стоит деревянная подставка. К ней привязан сосуд с какой-то жидкостью. От сосуда к Темкиной ноге тянется тонкий шланг. Жидкость потихоньку втекает в Артема.
Он почти все время спит. Ему дают такое лекарство, чтоб спал. Во сне Темка дергается, ему охота перевернуться на спину или свернуться поудобней, калачиком, но отец удерживает его. На спину Темке никак нельзя. Ни за что!
Однажды утром, когда, осторожно ступая, Толик вошел в палату, отец не обернулся к нему. Он спал тоже – сидя, свесив голову.
Толик на цыпочках подошел к кровати, сел напротив Темки и стал разглядывать его.
Как изменяет болезнь человека! Круглое Темкино лицо вытянулось и похудело, обострились скулы, потускнел румянец на щеках.
Толик тихонько вздохнул.
Если честно сказать, он завидует Темке. Досадует, что это с Темкой случилось, а не с ним. Правда, если уж совсем-совсем честно, то все-таки страшновато в больнице лежать. Сколько уколов всяких! И эта жидкость прямо в ногу течет. И палатка. И боль…
Сколько раз видел Толик, как выступают у Темки слезы от боли. Но он хлопает ресницами, говорит, не глядя на отца: «Сестру!» – и отец нажимает кнопку. Прибегает белоснежная медсестра и дает Темке таблетку от боли или колет его острой иглой, и Темка успокаивается, слезы уходят у него из глаз. Но Толик-то понимает, что все это значит. Понимает, как тяжко его дружку.
Толик вглядывался в Темкино осунувшееся лицо и все думал: сумел ли бы так он? Ни разу не пикнуть. Не застонать. Ни разу не позвать маму.
Нет, что ни говори, а Темка – человек! Может быть, это смешно покажется, если кому сказать, но Темка даже герой. Спас шесть цыплят. Шесть цыплят – может, и смешно, но тому, кто не знает, как любит Темка своих дельфинов и кашалотов. А если любишь дельфинов и считаешь, что они похожи на человека, – значит, вообще все живое пожалеешь, когда вот так случится. Темка пожалел. Не в словах пожалел, не в уме только, не про себя, как это часто бывает, а на самом деле. И вот обгорел. Зато цыплята живы.
Толик завидовал Теме, своему геройскому товарищу, думал, что он бы все-таки не сумел, и оттого глядел на спящего Артема уважительно, будто на взрослого.
В самом деле, этот пожар как бы разделил их. Толик остался таким же мальчишкой, как был, а Темка сразу стал взрослым.
Больно ему, беда такая навалилась, а Темка по-прежнему на своем стоит, по-прежнему тверд как камень. Сказал тогда – так и делал, и никакая боль ему не мешала твердым оставаться.
Забывшись, Толик швыркнул носом. Отец вздрогнул, дернулся к Темке, подумав, что это он, но увидел Толика и сказал успокоенно:
– А-а, это ты.
Тотчас открыл глаза и Артем.
Толик подмигнул ему и достал из-за пазухи цыпленка. Одного из шести. Протянул Темке. Артем улыбнулся, погладил малыша по пушистой желтой спине. Толик поставил цыпленка на пол, и тот покатился желтым шариком, смешно поскальзываясь тонкими лапками и тихонько тиликая. Сколько Толику биться с бабкой пришлось из-за этих цыплят! Но он настоял. Они теперь в сарае живут, пока Темка, хозяин их, не поправится.
Отец наклонился к Темке, взбил ему подушку.
– Пить хочешь? – спросил он, но Темка резко отвернул лицо к стенке.
Отец сел понурясь, будто получил оплеуху, принялся разглядывать свои ботинки. Потом вздохнул и попросил Толика не уходить, пока он покурит. Он редко курил в эти дни – ведь, пока Тимка спит, от него не отойдешь, – и поэтому возвращался в палату не скоро и чуть позеленевший. Выкуривал, наверное, подряд кучу сигарет.
– Молчишь? – спросил Толик, когда отец вышел.
– Молчу! – ответил Темка.
Да, прав был когда-то Толик. И грустно и смешно устроена жизнь. Отец дежурит возле Темки, сидит, как верный пес, а Темка, просыпаясь, не испытывает к отцу никакой благодарности, молчит упорно, только отворачивается, сжимает губы в тонкие полосочки да хмурится. И самое смешное, что Толик Темку понимает. И вполне согласен с ним.
У них будто борьба. Кто – кого. Отец Темку или Темка отца. «Генеральное сражение», – думает Толик. Да так оно и есть. Все сейчас выясняется. Кто победит. Кто на своем настоит.
Темку с ложечки кормят, чтобы удобней ему было, так он из отцовских рук еду не принимает. Ждет, когда мать придет. Или сам ест, морщась, неудобно глотая еду сквозь железные прутья кровати. Будто сквозь решетку ест: тарелка на воле, а сам – в тюрьме.
И еще одно. Отец все время рядом, а Темке не встать, в туалет не сходить. Матери он стесняется, про медсестру и говорить нечего. И у них с Толиком заговор. Едва отец покурить выходит, Толик бросается под кровать, достает стеклянную посудину, которая смешно называется – «утка», и Темке помогает сделать что надо. Плохо только – на дверях в палате крючка нет, и Темка волнуется, краснеет и дрожит, боится, что кто-нибудь придет. Больше всего боится, если войдет отец. Но они успевают каждый раз. И Темка сразу веселей становится. А Толик его рассмешить старается. Стойку на руках пробует сделать, но у него никак не выходит, и Темка смеется, удивляется, почему у Толика такое простое дело не получается. Или Толик цыпленка к Темке подносит, и тот кормит его крошками прямо у себя на подушке. Цыпленок проваливается на мягкой подушке, клюет хлеб и падает. Ребята хохочут-заливаются!
Потом отец входит. Снова садится на пост. Или говорит вдруг Темке бодрым голосом:
– Ну, давай почитаем!
Темка сводит брови, отворачивается к стене, закрывает уши руками. Тяжелым, тягучим взглядом отец смотрит на Темку. Видно, ему хочется сказать что-нибудь резкое, злое, но он сдерживается. Желваки ходят у него на щеках. Отец раскрывает мятую книгу с желтыми страницами и читает вслух. Книгу достали из Темкиных штанов, когда его привезли в больницу; это все та же «Собака Баскервиллей», и отец читает ее снова.
Темка зажимает уши руками, но отец словно не видит этого. Он читает и читает вслух, зажигается, говорит страшным голосом, когда доходит до жуткого места, и Толик слушает его, опять пугаясь. Ничего, что второй раз. Такое сто раз слушать можно.
– «…В расселине, где горела свеча, появилось страшное, изборожденное следами пагубных страстей лицо, в котором не было ничего человеческого», – таинственным голосом читал отец. Нет, от таких книг мурашки по коже ползли, и Толик снова с удивлением и завистью смотрел на Темку. Он бы не выдержал, хоть немного приоткрыл уши, чтобы слышать, но у Темки даже пальцы побелели. Вот как не любил он отца! Вот как не хотел слышать даже его голоса!
Толику становилось совестно, что он сидит тут, развесил уши, когда Темка бастует, ведь, в конце концов, у них заговор; не один Темка против отца, а они оба, вместе, и он поднимался с белого как снег табурета. Тихонько, на цыпочках шагал к двери. Там останавливался. Еще раз глядел на упорного Темку. Потом на отца, который читал.
Толик вздыхал и выходил из палаты, думал: чем же кончится все-таки эта дуэль? Кто победит?
И кто окажется правым?
Цыпленок шуршал под рубашкой, щекотал живот. Толик всегда боялся щекотки, но теперь было не до смеху. Он весь сжимался от напряжения, думая о своем. Весь сжимался, каждой своей клеточкой, желая помочь Темке, который остался там, наедине с отцом.
– Выдержи! Выдержи! – шептал Толик ссохшимися губами и думал, какой хороший человек Темка, какой верный товарищ, какой твердый и настойчивый, раз что-то сказал.
И еще он думал вот о чем. Если ему, Толику, трудно, если он устал от всей этой борьбы, то как же должен устать Темка? И сколько сил в нем, сколько самоотверженности, если он – совсем ведь мальчишка, а столько лет воюет.
Со своим отцом сначала, чтоб не пил. Потом с матерью – чтоб не прогоняла отца. А сейчас с чужим отцом – чтобы ушел.
Толик вздыхал и думал, думал и вздыхал…
Трудно все-таки жить на белом свете!

9

Одного никак не мог понять Толик: отчего так волнуется мама? Всего раз она видела Темку, тогда, возле магазина, наверное, и разглядеть его толком не сумела, а как услышала, что Темка обгорелый лежит в больнице и от него отец не отходит, так разволновалась – просто удивительно! Спрашивает каждый день: «Как Темка?» А потом обязательно: «Как отец?»
Темка поправляется потихоньку, а отец – что отец, сидит на белом табурете, да и все.
Хотя, конечно, не все. Сидит на табурете пришибленный.
Толик сначала думал – это он из-за Темки. Виноватым себя считает. Ведь Темка из-за него ушел. Не ушел бы, не попал бы и в эту больницу. Но когда и на Толика отец смотрит, вид у него такой же. И голос заискивающий. Будто он и перед Толиком виноват. Кругом виноват, перед всеми.
Отец глядит на Темку и Толика, и вид у него такой, словно они не мальчишки, а судьи какие-нибудь. А он их суда ждет.
Темка свой приговор вынес – зажимает руками уши, молчит, отворачивается. И Толик вынес – не может простить отцу измены.
Но нелегкое это дело судить, да еще взрослого, да еще родного отца. Умом не прощает Толик отца, а сердцем его жалеет. Ведь отец! Ведь родной человек!
Вот случилось все это, изменил отец Толику – и словно в тень куда-то отошел, отодвинулся. Но как вспомнит Толик зимнюю ночь, белые ветви в палисаднике напротив, отец словно к нему возвращается. Выходит откуда-то из темноты. И больно становится Толику, будто что-то он потерял и не найдет уже никогда.
Щемит у Толика внутри, жжет, щекочет в горле, и жалко ему смертельно отца.
Из-за этой жалости все и вышло.
Глядел, глядел Толик на отца и вдруг шагнул к нему, руку протянул, погладил по колючей щеке вместо приговора. Отец вскинул на него глаза, и они сразу черными стали, как глубокий омут.
– Хвост морковкой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26