- Казаки твои грабить удумали. Грабить и убивать. В городе, что нас приютил. И я, Набольший Воевода царя Димитрия, отдал преступников горожанам. На расправу! Меня, Петр Федорыч, народ как Болотникова уважает, как Ивана Исаича, а тебя - как царевича. Как царевича, Петр Федорыч, своего царевича. Хочешь им остаться - веди себя подобающе.
Петр Федорыч закусил губу.
- Что скажешь? - спросил Болотников.
- Хорошо, - выдавил атаман. - Хотя казаки прежде того не ведали.
- Казаки прежде много чего не ведали, - оставил за собой последнее слово Болотников.
"Опровержение объекта по всем основным вопросам. Следствием должно являться более глубокое самостоятельное мышление объекта".
Осуществляется ли это положение? Не напрасно ли все, что он делает? Эти стандартные вопросы остаются всегда, сколько бы таких случаев не было за душой, сколько бы опыта, наработанного за двадцать лет, не накопилось бы в известном дипломате.
Этой ночью он решил прогуляться по улочкам Тулы. После перехода у него почему-то первое время была бессонница.
Ночной средневековый город. У него всегда возникало странное ощущение этакого приятного, щекочущего нервы страха. Он боялся темных средневековых городов - и тем не менее никогда не упускал возможности ночных прогулок по ним.
Он навсегда запомнил пораженный чумой Льеж-11/XI. Запомнил каждым своим нервом. Ночь. Тьма. И вдруг из-за поворота выплывают одинокие черные фигуры в капюшонах и с длинными страшными крючьями в руках. Именно одинокие фигуры. Их было трое или четверо, но вместе с тем они казались ужасно одинокими.
В Льеже он второй и последний раз в жизни любил женщину. Он прекрасно знал, какая это трагедия - полюбить в чужой плоскости. Ведь он, как и все, читал "Влюбленную смерть" Симеона Яроцкого. В Льеже он проверил эту истину на себе. Он любил ее целых пять дней, а потом появились фигуры с крючьями, и ее тело сожгли вместе с другими такими же телами.
Это называлось "Дело No 38". И это осталось самым страшным его впечатлением.
Господи, а как мучительно умирать от чумы!..
Он вздрогнул, когда из-за поворота показались несколько человек. Но это был не Льеж, это была Тула. И это был ночной дозор.
Начальник дозора окликнул его, но подойдя поближе, увидел знакомое лицо, почтительно поздоровался, и дозор прошел дальше.
Ладно, хватит воспоминаний. Вспоминать можно бесконечно. Ему предлагали написать книгу - или художественную, или мемуары. Кстати, предлагали те же Контролеры, которые его и ловили. Обещали немыслимый успех. Он отказался. Рано. Потом когда-нибудь.
Пока его интересует Болотников. Серьезный человек, такой вроде суровый, а нет-нет, да и прорвется у него неожиданная лукавинка. Любопытно, каким бы он был веке, скажем, в двадцать первом? И каким он был в детстве? Пока не столкнулся как следует с жизнью лоб в лоб. Веселым? Наверное, веселым, потому что нет в нем этой "вселенской скорби" которая так характерна для многих мыслящих людей. И для многих бунтарей. У него не то, у него это не врожденное - жизнь воспитала. И еще он очень русский. Есть такие. Вот Кромвель был очень англичанин, а Болотников очень русский. Поди объясни в Нулевой Плоскости, что это такое, - не поймут. И слава Богу! Но здесь это есть, и это надо чувствовать, а чтобы почувствовать здесь надо побывать. С другой стороны, вот же Контролеры этого тоже не понимают, хотя и мотаются по пятам. Может, надо еще и пожить в этой шкуре?
Ночная Тула-XVII. А в Туле-XVII ночью иллюминация, веселые люди на улицах, круглосуточно работающие рестораны, и совсем недавно разгорелись споры, а нужна ли вообще ночь, не сотворить ли искусственное солнце. Правда, сторонники темноты все-таки победили; оказывается, ночь еще нужна, без нее что-то будет не так. Там хорошо. А здесь уже начали есть собак, а еще три-четыре недели - и, гляди, начнется людоедство. Не в войске, правда, - в городе.
Сегодня днем Болотников вывел своих драться за стены. И сам дрался. Андриевский видел, как он рвался в бой, как он рвался выместить на стрельцах свои неудачи, свои мучения, выплеснуть в драке все свои сомнения. Облегчить душу. Возможно, он даже искал смерти, легкой, мгновенной смерти от умелой руки стремительно несущегося на тебя неприятеля. Хотя нет, в его глазах еще нет обреченности. Но неудержимой жажды жизни, стремления выжить во что бы то ни стало тоже уже нет. Возможно, он дрался, сам не сознавая, чего ищет в этой схватке, но так или иначе, - ему еще рано умирать. И он не погиб бы, даже если бы очень этого хотел. Как бы он ни хотел - это выше его сил.
А интересно - что бы Андриевский стал делать, если бы вопреки всей логике - да что логике! - вопреки всем законам природы Болотников не вернулся бы после этой вылазки. Если бы его все-таки убили. И что бы стали делать Контролеры, если они уже здесь? Ткнули бы Ивана Исаича копьем в горло - и все. Ведь произошло бы невозможное. Что тогда? Он про себя усмехнулся - вот это был бы парадокс, вот это удар по сложившимся представлениям!
Нет, Иван Исаич, тебе еще жить, тебе еще страдать и тебе еще думать и думать о своей судьбе, о судьбе людей, что рядом с тобой, о своей родине и о тех странах, где довелось побывать, и тебе еще вслушиваться в свою непокоренную, бунтующую совесть. И принимать решение. Я-то знаю, каким оно будет, но тебе еще нужно решиться. Еще нужно переломить себя. А потом ждать конца, в темноте, полной темноте, с выколотыми по воле царя Шуйского глазами.
Я знаю... Я знаю...
И я не могу сказать наверняка, кому из нас легче: тебе с твоими мучительными поисками ответа или мне с моим ужасающим знанием.
Я хочу облегчить твою тяжкую долю.
А может быть, я всего лишь хочу таким способом облегчить жизнь себе? Облегчить мой больной мозг, который так остро чувствует свой долг перед всеми вами - ушедшими, пропавшими, изнасилованными жизнью и часто так несправедливо забытыми.
А вообще-то, это даже не мой долг, а долг всего нашего благополучного мира. Но необходимость его выплаты чувствую пока что только я.
Когда Бенью был маленьким мальчиком, он, как и все маленькие мальчики, очень любил фильмы с погонями, страшными чудовищами, благородными героями, преследованиями среди звезд и т. п. И что интересно - его симпатии обычно принадлежали не тем, кто догонял, а тем, кто спасался, тем, кто уходил от преследователей. Именно они, беглецы, были честными и смелыми, именно на их стороне в подавляющем большинстве детских фильмов была правда. А преследователи были всесильные, холодные и вечно хотели от честных и смелых героев чего-то непотребного: то в космический замок засадить, то в галактическую тюрьму, то выведать тайну сокровищ шестой планеты звезды Бета Скорпиона...
Несмотря на свои детские пристрастия, Бенью стал преследователем. И сам бывши когда-то ребенком, он понимал, что если бы сейчас сняли стереофильм, в котором честного, смелого Андриевского преследовал по пятам всесильной Бенью, симпатии ребятишек непременно при надлежали бы первому.
Однако в реальной жизни все не так просто. В реальной жизни полезность того или иного деяния не определяется одними эмоциями. Реальная жизнь намного сложнее. И в ней межплоскостной беглец Андриевский не просто авантюрист, даже не просто нарушитель закона. Он - угроза. Реальная угроза существующему мирозданию, всей системе человеческого общежития, кстати, совсем не плохой системе. Поэтому внешне неприглядная запретительская работа Бенью имеет под собой более чем глубокие основания.
В чем заключается смысл так называемых "диалогов" Андриевского? В посещении отдельных обитателей старых плоскостей, так сказать, людей прошлого, и беседе с ними. Вроде бы Андриевский не ставит целью воздействие на события, даже избегает такого воздействия. Вроде бы он всего лишь играет роль "душеспасителя", если можно так выразиться, или, проще говоря, психотерапевта.
Но!
Первое но - это люди, к которым отправляется Андриевский. Эти люди являются личностями незаурядными, так как по теории Андриевского именно выдающиеся личности в первую очередь имеют право на помощь. Многие из них способны оказывать решающее влияние на ход событий, на развитие истории. Как тот же Болотников, например.
Да и в любом случае Андриевский действует все-таки активно. Он действительно ведет настоящий диалог с прошлым. Хочет он того или нет, он все равно превышает ту степень активности в ненулевых плоскостях, после которой линия Степаняна (линия свершившегося факта) может потерять свою упругость и, поддавшись воздействию извне, видоизмениться. Хватит и той параллельности, что уже существует; всякая новая, естественно, чревата нарушением Стабильного Равновесия.
Такая опасность висит над Нулевой Плоскостью каждый раз, когда Андриевский отправляется в свой очередной вояж. И то, что пока никаких катаклизмов не возникало, не может успокоить Контроль. Кого угодно может, но не Службу, но не Бенью. Кто знает, что случится завтра? Именно вот этот парадокс, именно эта трагическая непредсказуемость того, что может произойти ЗАВТРА В ПРОШЛОМ и заставляет Бенью идти по следу. Непредсказуемость прошлого - что может быть хуже?! И как следствие нестабильность настоящего, нестабильность Нулевой Плоскости.
Даже самые добрые намерения способны вызвать большую беду. Что уже не раз наблюдалось в той же истории на примерах целых государств.
Поэтому Андриевского предстоит найти и убрать. Что значит - убрать? Это значит каким-то образом оградить его от исторических событий, которым суждено совершиться, заставить насильственно вернуться в свою плоскость. Проще всего было бы убить тело, но этого-то как раз делать и нельзя, потому что Андриевский существует в чужом теле, не в искусственном, а именно в чужом. Умертвление тела реально существующего человека - это не только настоящее убийство, это еще и вмешательство.
Неизвестно, что хуже.
Вот Андриевский мог бы без зазрения совести убивать Контролеров сколько угодно, в том числе и Бенью, - в данном случае это был бы лишь возврат в Нулевую Плоскость, в подлинное тело. Но он почему-то никогда этого не делает. Может быть, потому что знает, как больно умирать?
Найти и убрать. Как это непросто, каждый раз это так непросто!
Впрочем, первая часть - "найти" - Бенью, кажется, удалась. Почти. Если, конечно, это опять не заготовка его противника.
"Данности везде одни и те же: небо над головой, земля под ногами, горизонт со всех сторон. Земля непрерывно омывается кровью, жадно впитывает ее; кажется, будто это непременное условие ее существования. Но все же она остается черной".
Послышались тяжелые шаги. Вошел Болотников.
На этот раз он пришел сам. Пришел, чтобы продолжить разговор. Пришел, потому что уже не мог не прийти.
- Сидишь? - спросил воевода, чтобы что-нибудь спросить. Он ведь не знал, что князь так или иначе не бросит его наедине с самим собой.
- Ну что, Иван Исаич? - поднял глаза Телятевский.
Взгляды их встретились. "Взгляды встретились" - обычно так говорят о влюбленных. Но здесь было больше.
- Теперь я поговорить пришел, князь.
- Я знаю.
- И что ты мне теперь скажешь?
- Ты ведь поговорить пришел, ты и говори. А я послушаю.
Болотников сел и поставил перед собой горящую свечу в высоком подсвечнике. Его глаза оказались на уровне пляшущего огонька, который, отражаясь, заплясал в зрачках воеводы.
- Я ведь гореть хотел, - сказал он. - Гулять и гореть. Сжечь собой все это... всю эту жизнь. И запалить новую, огненную. Я чувствовал себя пламенем, я люблю огонь. Я хотел гореть долго. А сгорел так быстро. Как эта свечка. Оказалось, я не могу быть пламенем. Я всего лишь свечка, способная растопить свой собственный воск, не более. Московский кремль так же недосягаем для меня, как для этой свечки стог сена в конюшне. Она, конечно, может его поджечь, но только если ее к нему поднесут и если она до этого не потухнет от сквозняка.
Я люблю волю больше жизни. Но одним вольно умирать, а другим вольно убивать слабых. Нужна ли такая воля? Но над волей бояре, а я ненавижу бояр! Так что же делать? Не пойму... То все ясно, а то...
- Ты еще не сгорел, воевода, - медленно произнес Телятевский.
- Да... Еще не все. Еще не достали. Знаешь, меня всегда даль манила. Даль широкая-а! дымчатая! - Он взмахнул рукой и задел свою свечку. Она опрокинулась и погасла. - Видишь? Почему так? А остальные - ничего, светят себе.
- Дольше всего светят те свечи, что по церквям ставят.
Болотников рассмеялся.
- Ха!.. Так в церквях меня ж анафеме предают! Ну, не здесь, в Туле нет, что ж они, самоубийцы, что ли? А по всей остальной Руси попы поют, что я дьяволом одержим. А может, и вправду так. Я вот что думаю: во мне, князь, и Бог и дьявол живут. Если дьявола боишься, то и Бога никогда не узнаешь.
- Значит, попов тоже не любишь?
- Мог бы уже давно заметить, что не люблю.
- А я давно и заметил.
- Почему тульский архиерей меня не проклял? Боится! Знает, видит, что плевать я на него хотел. Я в одной церквушке как-то Христа видал... Рот маленький, сжатый; глаза строгие, холодные... заранее осуждающие. Он весь как будто говорит: "Творите добро! Добро творите, сволочи!" Я удивился... Знаешь, бывает: каждый день смотришь и не замечаешь, а потом вдруг раз все, увидел. Вот и я так увидел и удивился. А потом узнал, что эту церковь по личному заказу Иоанна Грозного расписывали. Выходит, стал Спаситель таким, каким его хотел видеть царь-батюшка. То-то.
("Действительно, хорошо было бы сравнить изображения Христа разных времен: Киевской Руси, татаро-монгольского ига, Дмитрия Донского, Иоанна Грозного, Смутного времени и позже. Надо будет посмотреть, интересно.")
- А вообще, князь, появилась у меня еще в Венеции золотая мечта. А потом постепенно растворялась она в дорогах, в боях, в крови, даже в удачах растворялась и растворилась почти совсем. Не верю я уже. В себя верю, в удачу еще могу верить, а в мечту - нет, не верю. Выдумка это моя, бред, вызванный слишком тяжелой галерной цепью.
- Трудно было на галерах?
Болотников не ответил.
- Много с тобой случилось всего.
- Я всегда куда-то шел. От вас, князей Телятевских, - на вольные степи. Потом - в татарский полон. Потом невольничьи дороги, не хочу вспоминать. Об этом никто здесь, кроме тебя, не знает. Потом... В общем, вся жизнь - дорога. И дорога привела меня сюда - в Тулу, в эту крепость. А что тебя привело сюда? Неужели только стремление возвыситься? Ведь этого мало для тебя, князь, здесь что-то еще.
Телятевский улыбнулся. Очень хорошо улыбнулся, прежде он так не улыбался.
- Моя жизнь - тоже дорога, тоже постоянное странствие. И меня тоже привела сюда моя дорога. Я ведь к тебе пришел, Иван Исаич.
Из "Теории психотерапевтической помощи в системе множества ненулевых плоскостей" М. И. Андриевского, Киев, изд. "Наука", 2113 г.:
"...Открывать себя или нет - надо решать в каждом конкретном случае. Бывает, что можно обойтись без этого: судя по моему опыту где-то в тридцати процентах случаев. Но чаще приходится все же говорить о своем происхождении или о цели визита. Обычно после этого объект находится в двойственном состоянии: сердце впитывает ваши слова, а мозг отказывается вам верить".
- Я ведь к тебе пришел, Иван Исаич.
- Зачем?
- Посмотреть, поговорить.
- Зачем?
- Я прихожу к очень немногим. Лишь к тем, кто этого стоит.
("Всегда приятно осознать себя избранным. Тем более, если ты этого заслуживаешь.")
- Я не понимаю.
- Не нужно понимать. Послушай - этого достаточно. Я прихожу только к тем, кто оставил о себе в веках добрую память.
- Я оставил добрую память?
("Любопытно, что первый вопрос почти всегда не: "Кто ты?" или: "Откуда ты?", а вот такой: "Я оставил добрую память?")
- Да, пожалуй, - ответил князь Телятевский.
- Чем же?
- Подумай.
- Что ты, князь, мне голову морочишь? - качая головой, спросил Болотников. Однако это не было простым вопросом; это было больше утверждением, вернее, убеждением самого себя.
- Князь Андрей Андреич Телятевский давно был бы в лагере царя Шуйского.
- Тогда кто же ты?
- Твой ангел-хранитель - или же черт, покупающий твою душу. Что тебе больше нравится.
- И чего же ты хочешь?
- Открыть тебе глаза.
- Я с двадцати лет живу с открытыми глазами, князь.
("Хорошо, что он не спросил: "Зачем?" Это тот вопрос, на который мне тяжелее всего отвечать.")
- Ладно. Чем же в таком случае я оставил добрую память? Почему ты пришел именно ко мне?
- А как ты сам думаешь? За что я пришел именно к тебе?
Молчание.
- Потому что я пошел против Шуйского?
- Нет. Шаховской тоже пошел против Шуйского. Многие пошли против Шуйского.
- Против царя Шуйского?
- Нет.
Молчание.
- Я не побоялся объявить народу волю. Поднял всю Русь.
- Нет. Да и далеко не всю Русь ты поднял.
Молчание.
- Я люблю людей и хочу, чтобы у них было весело на душе. Чтоб гулялось, пока гуляется.
- Нет.
- За что же?
Молчание.
- За что же?
- Ты еще не сделал этого. Ты только задумал и сам боишься своих мыслей.
1 2 3 4 5 6 7