А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Это имело смысл, и весть быстро распространилась по лагерю. Вскоре бросили жребий, а затем все солдаты уселись на своих одеялах и стали чистить оружие, стараясь чем-то заняться в ожидании своей очереди.
Шлюхи зашли за камни, задрали юбки и легли рядышком. Солдаты заходили туда по трое, расстегивали штаны и опускались на колени рядом с ними. Прентис подошел к Календару и спросил его:
— Вы идете?
Старик сидел, облокотившись на камень; он поднял на него глаза и покачал головой.
— Меня это больше не интересует. — Он зажег спичку и закурил. — К тому же не хочу подцепить болезнь. — Прентис остановился.
— Вы думаете?
— Я знаю. Если у тебя есть проблемы, справляйся с ними сам. — Он улыбнулся. — Только руку вымой. Сядь-ка, зачем тебе эта головная боль.
Прентис посмотрел на цепочку камней у края лагеря, потом на старика, пожал плечами и устроился рядом.
Он постарался не показать своего облегчения. Только раз в жизни он имел дело с женщиной, вернее, не с женщиной, а с девчонкой. Ей было шестнадцать, как и ему. Они и не собирались этого делать. Просто начали бороться, потом целоваться. Одно повлекло за собой другое, вот и все. Он кончил, едва начал, и она обзывала его всякими словами.
Это было в Огайо, возле отцовской фермы. Он был таким неловким, а вокруг той девчонки вечно вилось столько парней, что он больше ни разу так и не подошел к ней, да и времени у него не было. Вскоре после этого у отца начались неприятности.
Его мать к тому времени уже год как умерла, отец изо всех сил старался управляться с фермой и вести хозяйство без нее. Потом его здоровье сдало. Город стремился поглотить ферму, и постоянная борьба изнуряла его еще больше. Однажды, сидя на повозке, полной камней, он ехал через поле, поднялся на холм и слишком резко одернул лошадь. Повозка перевернулась, камни посыпались и задавили его.
Прентис так никогда и не узнал, почему это произошло. Отец прекрасно понимал, что можно делать, а что нельзя. Может быть, от слабости он просто забылся. А не исключено, что ему было все равно. Прентис не узнал этого. Он видел похороны отца, видел, как город все-таки захватил их землю. Но на этой ферме, где он потерял столько близких — отца, мать, двоих братьев, умерших в детстве, — он в любом случае не остался бы. Он взял деньги, предложенные городскими властями за землю, которых дали намного меньше, чем должны были дать, немного побродяжничал, решая” чем бы ему заняться, наконец положил деньги в банк и оказался там, где был сейчас.
Почему, он и сам не знал. Из любви к приключениям, как он говорил сам себе. И отчасти это было так. Появилась возможность многому научиться, в чем-то участвовать, побывать в разных местах, приучиться к порядку. Больше всего, как он подозревал, ему хотелось сбежать подальше от такой жизни, какую вел его отец. Прентис как будто каялся, заглаживал вину: ему следовало остаться и бороться за свою землю. Самое смешное, что он думал, будто окажется в Европе, а очутился в Мексике. Все равно он не понимал, почему раньше солгал Календару, сказав, что его отец живет в квартире, в том городе, в Огайо.
Он также не знал, каково ему будет подойти к тем женщинам, как он с этим справится, тем более под взглядами часовых. Не потому, что он не умел, и не потому, что у него не было потребности: по дороге от нечего делать он порой думал о женщинах. Но делать это на людях, когда на тебя смотрят? К тому же грязная потная кожа, пыль, засаленная одежда, чужая сперма — все это его отталкивало; влекло только абстрактное желание и мнение других солдат, не сомневающихся, что он тоже участвует.
Теперь, когда у него была уважительная причина отказаться, он предпочел провести время с Календаром, сел рядом с ним и стал наблюдать, как одни солдаты ждут своей очереди, а другие возвращаются. Теперь он чувствовал облегчение, что ему не надо идти за эти камни, и радость, что он отделался от этой проблемы. Прентис не сразу сообразил, что старик что-то говорит. Он повернулся к нему.
— Вот именно, — сказал старик. Он не понял.
— Завтра.
— Не понимаю. Что завтра?
— Мне исполнится шестьдесят пять. Должно быть, он невольно вытаращил глаза. Старик взглянул на него.
— Ты удивлен? Думал, этого никогда не случится?
— Нет. Просто…
— Просто что?
Он покачал головой.
— Даже не знаю, что сказать.
— Ну еще бы. Сказать-то нечего. Просто еще один день.
— Да, но я, наверное, все равно должен поздравить. То есть, я не представляю, что вы чувствуете. Не знаю, как быть.
— Не представляешь, что я чувствую? — Старик привалился поближе к камню, затянулся своей папиросой, пристально взглянул на него и выдохнул дым. — Ну, примерно вот что. Я чувствую себя так же, как десять или пятнадцать лет назад. У меня стало побольше болячек. Появились неприятности с желудком, я стал хуже спать, но я так же легок на подъем, как всегда, и мозги у меня пока работают. По крайней мере, мне так кажется. Но беда в том, что такой день рождения — это напоминание. — Он отвернулся, вгляделся во тьму, потом снова стал смотреть на Прентиса. — Просто я больше не могу не замечать возраста. Я старею.
Никогда раньше Прентис не слышал, чтобы старик так долго говорил о себе, — даже когда они спорили об индейце, он скорее разъяснял, чем рассказывал. К тому же впервые на памяти Прентиса старик позволил себе какой-то намек на собственную слабость, поэтому он никак не мог прийти в себя, и просто сидел и смотрел на него.
— Хочешь послушать одну историю? Прентис кивнул, благодаря старика за то, что ему не надо ничего говорить.
— Если вы хотите…
— Да, я хочу рассказать. Ты бывал в Вайоминге? — Он покачал головой.
— Только в Огайо и здесь. С остановками в Нью-Йорке и Техасе.
— В общем, тебе бы там понравилось. Я имею в виду север. На юге-то там так же, как здесь, ну может быть, чуть получше. Камни, песок, дурман, пустынная трава. В общем, там есть горная цепь, которая тянется с севера на юг. Если ты приходишь туда с востока, ты сначала идешь через пустыню. Потом натыкаешься на горы, потом опять пустыня, снова горы, пустыня и опять горы, и все эти горные хребты разные, и все очень красивы. Даже названия красивые. “Большие Рога”, “Река Ветра”, Тэтонс.
Впервые я попал туда в 1867 году. Потом началась заваруха с индейцами, и мы с другом записались в кавалерию. Того человека убили… — Он на миг задумался. — В общем, я провел в седле пять лет, в основном в Колорадо, и решил, что сыт по горло, и тогда вернулся в Вайоминг и работал там погонщиком скота и кем угодно. Потом мне это осточертело, и я снова записался в кавалерию, но на этот раз стал дозорным.
Я к тому времени хорошо знал Вайоминг. Семидесятые годы оказались худшим временем за всю войну с индейцами, и я решил, что если мне снова с ними драться, то я, по крайней мере, должен приносить максимум пользы. Это длилось довольно долго. Много было боев, в основном сражались с сиу. Но к 1880 году мы почти разделались с ними. Я не знал, что делать дальше. Кавалерией я был сыт по горло. Перегонять скот мне совершенно не хотелось, хотя я по-прежнему немного занимался этим. К осени 1880-го я сделал выбор. Мне оставалось одно. Когда живешь рядом с такими горами, они пленят тебя. Ты не представляешь, как они действуют на твое сердце и душу. И вот, опоздав на пятьдесят лет, не надеясь получить какую-либо прибыль, я купил несколько ловушек, лошадь, вьючного мула, запасся припасами и еле успел до первого снега.
“Река Ветра”. Я бывал там и раньше, но обычно со стадом и с кучей народа. Как только начинало пахнуть снегом, мы уходили. Или еще с кавалерией, но тогда тоже народу хватало, и если ты нуждался в помощи, ты ее получал. А теперь все было совсем по-другому. Я и не представлял, что из этого получится. Я ухитрился поставить бревенчатую хижину до наступления зимы, но о лошади и муле не позаботился. Не знаю уж, о чем я тогда думал, наверное, что они будут рыть снег и добывать из-под него траву. Сам не знаю. Снег выпал в середине октября. Ночью. Сначала пошел дождь, потом дождь со снегом, потом снег, и когда я утром вышел из хижины, лошадь и мул были мертвы. И не потому, что замерзли. Было холодно, но не до такой степени. Они были покрыты льдом полностью. Насколько я понял, и лошадь и мул просто-напросто задохнулись.
Они лежали на боку, почти занесенные снегом, и меня охватил ужас. Не забывай, одно дело — знать, что делать, когда вокруг много народу, но если ты один — совсем другое. Я стою, падает снег, лошадь и мула почти засыпало, поднимается ветер, тучи низко, снег все гуще и гуще, холодает с каждой минутой. И я думаю: “Бог ты мой, я же тут помру!” Правда, смех и грех? Чего я только не испытал в жизни, а тут стою, насмерть напуганный снежным бураном. Я ведь правда тогда решил, что помру. Как будто кто-то пытался раздавить меня; не будь я один, я бы так себя не чувствовал. Это уж точно. Если бы со мной кто-нибудь был, я бы просто сказал: “Дело дрянь”, и пошел бы приготовить кофе и подождал, пока буран кончится.
Но я мог думать только об одном: надо сматываться. Вниз, в долину. Зря я забрался в горы. Когда лез один наверх, хорохорился, а тут срочно приспичило вниз. Я захватил немного еды, оделся потеплее и пошел. Недалеко была охотничья хижина, и я решил, что доберусь до нее, пока буран не разыграется вовсю, переночую и отправлюсь дальше утром. Я тогда думал, что одолею буран.
Я пустился в путь, пробираясь сквозь снег. Он был глубокий, наверное, дюймов десять, но идти было можно, и я знал путь, которым пришел. Передо мной было что-то вроде лощины, весной там, наверное, течет речка; я добрался до нее и пошел вниз, а там снег был еще глубже, ветер собирал его в хлопья и заметал скалы. Я шел, шел и в конце концов почувствовал — дальше не пройти; пришлось вылезать и искать другую дорогу. Потом снег повалил такой густой, что я уже не видел ничего дальше своего носа, кроме смутных очертаний деревьев и камней. А когда я прошел около мили, снег стал еще гуще, и я оказался в белой пелене. Знаешь, что это такое? Приходилось бывать?
Прентис покачал головой.
— Не можешь отличить земли от неба, все сливается. Снег вокруг такой серый и густой, что не видишь даже дерева в двух шагах. Руки своей и то не видно. И не забывай, что сердце у меня колотилось как бешеное, и если раньше я просто перепугался, то теперь со мной творилось нечто неописуемое. Кошмар и жуть, — сказал он и засмеялся. — Я не понимал, куда иду. Я знал, что мне не найти ни того охотничьего шалаша, ни своей хижины. Но я понимал, что идти вперед нет смысла, тем более я не знал куда. Идти, пока не упаду и не замерзну, мне тоже не светило. И вдруг что-то внутри как будто щелкнуло и я овладел собой. Может быть, я просто обессилел. Когда я увидел первый же намек на укрытие — всего-навсего два валуна с впадиной между ними, я забрался туда, нагреб перед собой снега, чтобы заслониться от ветра, и стал ждать. Я прекрасно понимал, что засыпать нельзя, и принялся есть, чтобы не задремать. К тому же я подумал, что еда — это вроде какая-никакая работа для организма. И вот я сидел в своем укрытии и ел. Черт возьми, я слопал почти все, что взял с собой, а снег все валил, и ветер крепчал, и я, наверное, случайно уснул, потому что вдруг почувствовал, что не могу дышать. Проснулся и не увидел ничего: я весь был завален снегом. Кое-как удалось выбраться из него, и я чуть не ослеп от солнца. Не знаю, сколько я там проторчал, не меньше суток, наверное. Я не имел понятия, где я и как пойду по такому глубокому снегу, но одно было ясно: охотничий шалаш слишком далеко. Значит, надо возвращаться в мою лачугу. Я начал рассматривать знакомые вершины, прикинул, в какой стороне от них моя хижина, и еще целый день пробирался к ней по снегу. Несколько раз свернул не туда, но вообще-то нашел ее довольно легко. Самое трудное было идти по снегу. Ну, я проспал там целый день, а проснувшись, кое-что понял. Во-первых, каким я был дураком, что решился подняться сюда. И прежде всего потому, что пошел один. Я же ни черта в этом деле не смыслил. Во-вторых, потому что решил: раз я столько всего пережил, значит, могу вынести все, что угодно. Подумаешь, зима оказалась суровее, чем я предполагал: если бы я все обдумал, ничего бы не случилось. У меня оставалось полно еды в хижине. Я знал, что вокруг водится дичь. К тому же замерзшие лошадь и мул — дополнительное мясо, если бы только удалось их разрубить. Так что, как ни крути, мои дела не так плохи.
И я начал ставить ловушки, находил поблизости озера и реки, где лед был не слишком толстый, и разбивал его. Потом стал находить следы на земле и выискивать норы. Около них тоже ставил ловушки и еще около кустов, где была обгрызенная кора. Конечно, как и во всем, мне пришлось многому научиться. Мне рассказывали, как ставить ловушки, но одно дело слушать, а другое — делать самому. Иногда я ставил капкан недостаточно хорошо, и зверь убегал как миленький или утаскивал капкан с собой. Но постепенно у меня стало получаться все лучше и лучше, я осваивал науку, ставил капканы в более удачных местах, и вскоре у меня появились бобры, лисы, кролики, даже волки. Я тут же свежевал их, варил мясо бобров и кроликов, каждый вечер выделывал кожи, а по-настоящему тонкую работу оставлял на время, когда налетали бури.
А бури налетали достаточно часто, но мне было тепло, еды хватало, да и работы тоже, так что я не скучал. В ясные дни я вставал с рассветом, весь день охотился, возвращаясь к вечеру. Единственная опасность была отморозить ноги, бродя в воде. Но у меня была одежда, чтобы переодеться, когда я промокал, и к тому же у меня хватило ума испробовать свои снегоступы, так что дела шли совсем неплохо.
До поры до времени. Но я ведь не знал, что такое настоящая зима, и ждал, пока она кончится. А она продолжалась и продолжалась, делалось все холоднее и холоднее, а снег все глубже и глубже. И хорошо, если б так было месяц или два, но прошло три, четыре месяца. Пять. И мне казалось, что конца не будет никогда. Вдруг я заметил, что разговариваю сам с собой, со зверями или с деревьями, а лед стал таким толстым, что пробить его стало невозможно. И было так холодно, что даже звери уже не вылезали из нор, и мне приходилось проводить день за днем в хижине, вставать позже, ложиться раньше, есть меньше, я почти перестал умываться и причесываться и все время разговаривал сам с собой. Проще говоря, сходил с ума из-за отсутствия собеседника. Казалось, я прошел полный круг: сначала ужас, когда я понял, что совсем один, потом попривык к этому, а затем докатился до болтовни с самим собой. И вот снова ужас от одиночества. Потом случилось нечто странное. Я привык. Сам не знаю как. Сила воли тут ни при чем. Просто все как-то сделалось проще. Сначала я доказал себе, что в удобствах не нуждаюсь. Теперь оказалось, что я не нуждаюсь и в людях. Мне было достаточно целыми днями просто сидеть у огня, скрестив ноги, без единой мысли в голове, ничего не видя, ни о чем не думая, слыша только какой-то один бесконечный звук, который мне очень нравился. Я никогда не чувствовал такого покоя и такой ясности. Снег к тому времени уже засыпал мою лачугу по самую крышу, и мне пришлось прорыть туннель вверх, чтобы выбираться на свежий воздух, но я редко выходил, просто сидел у огня, а тяжелый снег, покрывавший хижину, казалось, приглушал все звуки. Наверное, я бы там остался и умер, если бы не оттепель.
Оттепель в тот год наступила рано. Вернее, это потом мне так сказали. Я-то сам не понимал, что рано, а что поздно. В конце концов, я уже потерял счет дням и месяцам. Но оттепель все-таки наступила рано и вернула меня к действительности. Я осознавал происходящее с трудом, мне совсем не хотелось ни о чем думать. Но тут я ничего не мог поделать, жизнь есть жизнь.
Хижина промокла насквозь от таявших снегов, и я осмотрел шкурки и меха. Их оказалось слишком много. Чтобы спустить их вниз, мне понадобилось бы специальное приспособление. Но я охотился на этих зверей, и мне казалось, что нехорошо по отношению к ним просто взять и все бросить. Я соорудил нечто между рюкзаком и носилками, погрузил свое добро и двинулся вниз. Снег был еще очень глубок, и я долго добирался до охотничьего шалаша; там оказалось два ковбоя, но я не знал, как с ними разговаривать. Черт возьми, они тоже не знали, как со мной говорить! Они только поглядели на меня, искренне удивляясь моему появлению. Но они рассказали мне новости. О железной дороге. О том, что в долине зима. Я не хотел ничего слушать. Для меня это был пустой звук. Они мне сообщили, какое было число и месяц, но этого я тоже не хотел знать, и вообще я разговорился с ними лишь потому, что они оказались в шалаше; хотя они предложили мне помощь, я заявил, что ни в чем не нуждаюсь, и по-быстрому ушел.
Я добрался до ближайшего города только через несколько недель. К тому времени снова похолодало; оттаявшая земля замерзла, но я чувствовал себя крайне неуютно, не то что сидя в хижине. Я понял, что снова влип. Мне надо было успокоиться, и теперь я только и ждал, чтобы снова заговорить с людьми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21